В памяти всплывает воспоминание о разбитой, ободранной церкви где-то, в деревне под Москвой, куда летом 1943 года нас, заводских ребятишек, вывезли на отдых. Даже такая, она была высокой и красивой посреди темных деревянных изб. У нее было женское естество. Ей, молчаливой, было как бы неловко за свою наготу и заброшенность. И она, сторонясь людей, смотрела на них с укором.
Вспомнилось, как в конце августа 1946 года пошли в церковь на Ваганьковском кладбище, где только что похоронили мою маму. Пошли с женщиной, которую отец вскоре взял в жены. Эта простая женщина, ставшая потом для нас троих оставшихся мальчишек новой матерью, так ласково и нежно приняла мое раннее хрупкое мальчишеское горе, что с этого момента и усыновила. И с этой лаской, которая пролилась на нас в то тяжелое время, соединились печальная музыка храма, мерцание свечей, запах ладана, лики святых. Мне всегда потом было совестно, что многие годы ей, уже старенькой, приходилось молиться тайком от нас, молодых и сильных, перед иконками на кухонной полке. Иконки стоят и сейчас.
Помню прекрасную, видную за многие километры, церковь в деревне под Иркутском по дороге к Александровскому централу. Церковь была загажена, железные ворота скрипели… Рядом была могила декабриста Сергея Муравьева-Апостола. Непонятно было, чем же она, эта красавица, простоявшая более 170 лет, заслужила такое забвение.
Помню пение капеллы в Андреевском соборе в Киеве, самом светлом и изящном из виденных мной православных соборов.
Все это я вспомнил, читая книгу Меня. Впервые передо мной встал образ Христа-человека. Но возникали и противоречия. Нуждаясь в Боге, как в источнике добра, я, должен признаться, не находил в себе потребности в посещении церкви как учреждения культа. Более того, сами священники вызывали у меня неприязнь своей претензией на занятость и некую значительность, которая ассоциировалась ими с Богом при их очевидной собственной малости. Конечно, в их службе в этой конторе особого свойства было нелегкое, очень регламентированное правилами бремя обслуживания прихожан. Многим людям все это было нужно. Но я не видел среди них образцы служения и глубокой веры. Убранство видел, а веры – нет. Чем богаче была церковь, тем роскошнее были одежды, а больше ли веры? Вот это уважения и потребности общаться с ними не вызывало. Сама претензия на особенное, кого бы это ни касалось, ложна, свойственна фарисеям – хранителям формы, а не сути. Во всяком случае, я бы не поручил этой конторе ничего из того, что мне представляется духовным в себе. Если полагать, что всем лучшим я обязан Богу, пусть данным мне через моих учителей, мне проще, естественнее иметь с ним непосредственный диалог…
Церковная контора. Мне запомнилось посещение католического собора во Львове в марте 1975 года. Запомнились скульптуры и прекрасная живопись икон. Глаза Марии долго не отпускали меня, завораживая и волнуя своим сходством с моей мамой. И сейчас вижу, как на мокром полу при входе в храм распласталась старушка в мольбе и глубокой вере. В ней назначение храма и вера были неразделимы. Это потрясало. Но помню и то, как отпускал грехи, выслушивая кратко исповеди с обеих сторон исповедальни, жирный, рыжий, в наспех надетой рясе, чуть ли не ковыряющий в зубах священник. Ждали его долго человек тридцать, а отпустил он их, приняв дары, минут за двадцать, что-то односложное ответив торопящимся выразить ему каждый свое, такое интимное, такое разное, такое больное. Врач на амбулаторном приеме не в состоянии работать таким скоростным и абсолютно безбожным способом. Я видел все это из-за колонны, находясь среди строительных лесов, напротив этого ремесленника. Распластанная старушка и этот "носитель" рясы…
Кто же Иисус Христос – человек? По А. Меню, – выходец из бедноты и защитник бедных, революционер в области человеческой и социальной этики, говоривший людям об их более высоком предназначении, не используемом ими, требовавший от них осмысленного служения главному – любви, добру. Он был революционер духа, предлагавший людям живую веру, когда бы законы и книги не управляли их сердцами, а использовались ими. В идеальном случае человек становился подобным Богу, и сам Христос призывал к этому идеалу. Но это, и это было условием, не давало такому человеку преимуществ, не составляло богатства, не позволяло ему обязывать других, но делало его источником веры для других, учителем, примером.
Христос был интернационалистом – Он не делал различий между людьми разных национальностей и мест проживания. Более того, он избегал проповедовать в родном ему Назарете, так как именно здесь, в своем отечестве, к его сожалению, не мог рассчитывать на понимание своего учения.
Гибель за идею (или во спасение другого человека) – крайний вариант доказательства или проявления любви. Иисус не призывал к этому, и сам как человек боялся этого, но пошел на смерть ради людей, поскольку не мог иначе выполнить свое предназначение. До последнего часа, зная решённость исхода, он, тем не менее, молил отца своего об избавлении. Решение о его мученической смерти не определялось успешностью его контактов с людьми (непосредственного успеха они не имели, он был сенсацией, был удивлением, но понят не был). Его пребывание на Земле было заведомо предельным. Он как комета пролетел вблизи земли и людей, поразил всех живых, показал им высокое небо, позвал и исчез.
Люди потянулись за этой новой, неведомой живой верой в добро, в лучшее, сплотились, чтобы не утратить хотя бы память об этом. Одной из форм памяти явилось создание в последующем апостольской христианской церкви. Однако церковь постепенно стала приобретать самодовлеющее значение, настолько, что стала тяжелее веры. Она вынуждена обслуживать не только веру, но и самое себя, а иногда только самоё себя (церковь и государство, церковь и политика). Вряд ли все это имеет отношение к Иисусу Христу. Он пользовался храмами того времени (синагогами) и приемами церкви (талмуды, притчи, иносказания), но в наибольшей степени проявлял себя, просто беседуя с людьми и жалея их. И молился где-нибудь в тишине и одиночестве, уходя в горы или глубину сада. Часто он дарил себя бедным, тратил себя для них только за проявления искренности и веры в него.
Он любил свою мать, родных, был среди них незаметным, своим человеком, но он был очень одинок. По-настоящему он был близок, наверное, только со своим божественным отцом. Он скучал по нему, молился, обращаясь к нему наедине, и получал поддержку (как бы сейчас сказали, подпитку). Сея семена любви, он сам нуждался в любви, получая от людей лишь крохи. Но он не нагибался за подаянием, не удовлетворялся малым.
Среди многих суждений о Христе поразительна запись, оставленная Наполеоном во время его пребывания на о. Святой Елены: "Христос хочет любви человека. Это значит, Он хочет того, что с величайшим трудом можно получить от мира, чего напрасно требует мудрец от нескольких друзей, отец от своих детей, супруга – от своего мужа, брат от брата, словом, Христос хочет сердца; этого он хочет для Себя и достигает этого совершенно беспредельно… Лишь одному Ему удалось возвысить человеческое сердце к невидимому – до пожертвования временным, и при помощи этого средства Он связал небо и землю".
Конечно, он страдал. Очень терпел от людей, но еще больше, чем терпел, любил их. Пробиваясь как через заросли сквозь непонимание, он делал добро неустанно, исступленно, зная, сколько ему отпущено жить на земле. Зачем нужно было ему оставлять землю? Люди его не стоили ("не мечите бисера перед свиньями"). Может быть, нужно было только искорку бросить – искорку надежды? Надежды, что пройдет время, и люди сравняются с ним по своей духовной сути и, приди он вновь, он не будет так одинок. И будет нужен им живой. Когда говорят о его возвращении (пришествии), почему-то в наименьшей степени задумываются о том, а не рано ли ему возвращаться, ведь сделать это он, как Бот, может всегда. Но к кому приходить-то?! Ведь вновь придется мучиться на кресте. Бог мог бы сделать людей лучше и без них. Но не хочет. Значит, для чего-то, нужно, чтобы они сами приблизились к нему: "душа должна трудиться и день, и ночь, и день и ночь".
Я никогда не молился в церкви, но обращался к Богу, когда в беде уже не к кому было обратиться. И тогда, когда остался без мамы, а со мной были еще два братика, и тогда, когда меня оставил друг, а я был не один, то есть как бы не только для себя; тогда, когда сверял себя с чем-то лучшим в себе же, так как я был уверен, что если есть во мне это лучшее, это и есть Бог во мне.
Думаю, что нам в этой жизни дано приблизиться к Богу, накапливая его в себе. Бог – это добро как минимум, любовь как максимум. И то и другое имеет определяющее свойство – отдавать. Если отдавая, одаривая, ты счастлив, то это и есть одобрение Бога. Это не у всех получается. И поэтому по-настоящему счастливых немного. Причем здесь все равны, можно иметь мало, но отдавать последнюю рубашку. А с тех, кто много может, просто больше спрос. Я – счастливый человек, в том смысле, что мне жить только для себя – неинтересно, а для других – радостно, в том смысле, что я учета сделанному не веду и делаю это безотчетно, словно по чьей-то воле, как если бы я был обречен на доброту. Исключения из этого правила бывают редко, с ними связаны угрызения совести, и эти случаи воспринимаются как перебои в нормальной работе сердца. Я счастлив еще и потому, что пока мне удается быть счастливым.
По-настоящему я ненавидел и ненавижу фашизм и предательство в их различных формах. Я знаю, что у ненависти, как и у любви, нет предела. И это не проделки сатаны, рождающего зло, это само зло, с которым боролся и Христос. Возненавидеть или – проклясть – это как если бы провести в душе резкую черту, отделяющую тебя от откровенного наступательного зла, это вынесение внутренним нравственным судом приговора, который обжалованию не подлежит.
Когда-то, это было сразу после окончания войны, уходя из больницы от мамы и зная, что она теперь уже точно умрет, рыдая в больничном сквере, я поклялся: сколько буду жить, столько буду уничтожать фашизм, убивший ее. Было мне тогда – 13. В последние годы это чувство во все большей степени связывается во мне с государственным российским фашизмом, планомерно и беспощадно уничтожающим рабочих, крестьян и солдат моей Родины, чего не смог сделать даже Гитлер.
Народ большой, больше кучки предателей, захватившей власть, есть еще возможность сеять добро, правду, отдавать себя делу, делать счастливыми других. Я – в ладу с моим Богом.
Нигде в Евангелии не описано, что Христос радовался. Он был сконцентрирован на духовном творчестве настолько, что сделанное, то, что радовало и изумляло людей, становилось для него не столько источником удовлетворения, сколько дополнительным стимулом к продолжению творчества. Вся человеческая история Христа – это история сеятеля, труженика, не успевшего увидеть плодов своего труда. Безрадостность восприятия праздников и большая адекватность восприятия радости как возможности продолжения борьбы свойственны многим творческим людям, и не нужно думать, что я поднимаю себя до уровня Бога. Человеческое может и должно быть проникнуто божьим. В этом и была цель Христа.
Христос взорвал свое время. Он был революционер: разрушал темницы души, огорчался, гневался, как cказано в Евангелии, видя жадность, несправедливость, болезни, ложь, торговцев, загадивших места, святые для людей. Он изгонял их из Храма. Этот мусор мешал ему, и он гневался. Как Бог, он мог бы уничтожить все это, но, наверное, для него важнее было, чтобы люди когда-нибудь смогли сделать это сами – и в себе каждом, и в обществе в целом. Ленину, коммунистам была свойственна та же неудовлетворенность, и они хотели дать людям больше справедливости, но если Христос только ставил эти задачи, то они решали их, но не для всех, а только для угнетенных. "Нравственно только то, что служит интересам рабочего класса", – так говорил Ленин. Христос не связывал себя решением даже вопиющих социальных противоречий своего времени, хотя народ ждал от него именно этого, полагая, что он – царь бедных и спасет их. Он не оправдал их ожиданий. Он как бы перескакивал через всё это, видя решение всех проблем в этической плоскости, касающейся не только бедных, но всех вообще. Любовь вместо борьбы, практически уход от борьбы. Видимо, он полагал, что устранение одного конкретного зла породит другое зло, и так будет без конца. А может быть, он не решился, так как это означало бы насилие, И хотя его окружало насилие (как и Ленина) и сам он стал жертвой насилия, он – в отличие от Ленина – не решился. Ведь те, кто к угнетенному большинству не принадлежал, тоже были людьми. И потом, если насилие, где его необходимая мера и кто ее определит? Ведь если она будет нарушена, это породит новую несправедливость. В жизни так и произошло: большевики превысили меру насилия, необходимую для решения справедливых целей, и породили зло. Удивительно: и тот и другой одного горя народного нахлебались, а пошли разными дорогами.
Сейчас церквей стало больше, а веры меньше. Внешнее вытеснило внутреннее. Пожертвования на храмы уравновешивают распоряжения о массовых расстрелах. И вовсе не святых руководителей церкви это устраивает. Люди в государстве вымирают, церковь молчит. Пусть вымирают, лишь бы был мир между богатыми и бедными, между красными и белыми, между угодной ей властью и по праздникам любимым народом… Церковь и то, что рядом с ней, окружены торговцами. Церковь освящает все, что угодно: от ларьков до университетов, от армейских казарм до вокзальных перронов.
Культ наживы, жизни для себя – процветает, вытесняя товарищество, коллективизм, радость общения и познания, радость дарения и служения. Духовность строителя, творца, мастера несовместима с господствующей ныне практикой разрушения, прожигания жизни, глумления, эгоизма, безделья. Те, что у власти сейчас, – вчерашние фарисеи коммунистической веры, разоблачаемые самой жизнью, а на самом деле и вчера, и сегодня – торговцы, которым не место в Храме людей труда.
Церковь утрачивает монополию права веры в Бога. Без нее и ее атрибутики это получается чище. Подкрашивая купола, она ветшает изнутри. Я уже и не говорю о еще более театральной католической церкви. Но я, разумеется, никому не навязываю своих представлений.
Есть и другая сторона. То, что за чертой чувственного опыта, – или состояние транса, экстаза, фантазии, или нечто еще не познанное, находящееся вне разума, хотя и не вне чувства. Это область чистой веры. Благословен тот, кто так верит. Сам бы я хотел быть частицей Христа здесь, в реальной жизни, пока могу жить пусть даже по его незримой подсказке.
Христос знал, что Иуда его продаст, еще до того как об этом тот успел подумать. Что, по сценарию так было положено? Но если гибель Христа была предрешена еще до его опыта работы среди людей, то предательство Иуды вряд ли было столь же генетически детерминированным. Тогда отчего же? Видимо, сыграла роль необычайная проницательность Христа, который разглядел в этом самом эмоциональном своем последователе и самого недостойного. Возможно, и то и другое в Иуде было искренним, и дело было не в 30 сребренниках. Такие люди встречаются и в обычной жизни. Ведь повесился же Иуда, раскаявшись в содеянном, значит, не был он закоренелым предателем. Тем не менее, свое черное дело он сделал.
Как не хватило коммунистам этой проницательности и нравственности, чтобы в своей среде разглядеть известных всем предателей! Иудушек помельче пруд пруди, и все они, предав Мечту, тотчас же вытерли о нее ноги и погрязли в поисках личного благополучия. Коммунистический храм, особенно его "поднебесье", нужно систематически вычищать, так, как это сделал разгневанный Христос с храмом божьим.
Иисус Христос – революционер рубежа нового времени, независимо от толкований и веры в его божественность. Он опрокинул суть веры Старого завета, и особенно ее формы. И хотя он не призывал к изменениям условий угнетения своего народа (римская оккупация, социальная несправедливость) и был как бы выше этого, тем не менее, сам он жил, работал и умер среди бедных. И бедными был оплакан, и в памяти бедных был сохранен т века. Он жалел бедных и несчастных и издевался над, богатством, но к борьбе со злом не призывал, полагая, видимо, что заблудших и виновных все равно может спасти только любовь, а не кара земная. Кто знает, может быть, изменить духовную направленность жизни людей – это гораздо больше традиционных форм революционности. Но как от Ленина нельзя требовать гуманности к врагам рабочего класса, так нельзя требовать и от Иисуса Христа политической революционности.
Иисус шел на смерть и нес свой крест до конца не только потому, что так было предназначено ему, не только потому, что это было доказательством его служения человечеству, но и потому, что он был, не способен изменить самому себе. А сколько коммунистов шли на расстрел по этой же причине!
Бог – с бескорыстными, с теми, – кто не изменяет своим убеждениям, не изменяет своей Родине и самому себе".
Е. В., прочитав очерк, немедленно откликнулся.
"Получил Ваш очерк. Перечитал его еще раз – таким сильным было впечатление. Когда, в свое время, я знакомился первоначально с "Кабульским", а затем с "Армянским" дневниками, я был заранее уверен, что они написаны хорошо, интересно, со свежим, искренним чувством и, конечно, очень по-доброму. В дальнейшем оказывалось, что они написаны еще лучше, чем я думал… Но присланные страницы Очерка о Христе, также заинтересовавшие меня с первых строк, вызвали иную реакцию. Они почти ошеломили меня: самой тематикой, и смелым проникновением в сложнейшие богословские, философские и нравственные проблемы, и своим очень индивидуальным восприятием фигуры Иисуса Христа. И хотя некоторые Ваши политические оценки мне представляются не бесспорными, присланный Вами фрагмент, по-моему, в целом просто великолепен. Занимайтесь и дальше литературной работой в тех направлениях, которые Вас занимают и волнуют".
Летом 1998 г., вскоре после смерти Е. В., этот очерк был опубликован в одном из журналов.
Евгений Владиславович постоянно заботился о своих друзьях. Так, он буквально настоял, чтобы Г. А. Трубников (зав. кафедрой терапии Астраханского мединститута) завершил и защитил свою докторскую диссертацию в 70-летнем возрасте. Да и раньше, я помню, он письмами или делом поддерживал своих сверстников или тех, с кем раньше служил. Наверное, и сам он нуждался в чьей-то памяти и поддержке, но ему было больше дано, и он был обречен отдаватъ. Этой счастливой способностью обладают немногие.
Он оставался надежным тылом и у своих преемников по кафедре: сначала для В. Т. Ивашкина, последние три года – для А. Л. Ракова. И хотя они не были его учениками, он своей преданностью кафедре поддерживал тот уровень ее значимости, которую когда-то создал и памятью которой она жила и живет до сих пор.
В последние годы Е. В. уделял большое внимание врачебному становлению моего сына Сергея, работающего в ЦВКГ им. А. А. Вишневского, и ходу его диссертационного исследования. Он был его научным руководителем. Я рад, что мудрость и забота Е. В. коснулись и моего сына.
Он поддерживал высоту профессиональных интересов (своеобразный стратегический оптимизм), не позволяя утопать в сиюминутном и мелком – и себе и окружающим. Возможно, некоторым он казался в связи с этим однообразным и назидательным. Он исходил из того, что жить высоко – не утомительно, если это – потребность и она вошла в кровь и ты свободен в своем выборе. Но и низко жить – тоже не утомительно, если это привычно. Изменить уровень интересов и удовлетворенности сложно, особенно снизу вверх. Но он тревожился и об обратном.