Павел Павлович Лихушин был удивительно интеллигентен, бесконечно доброжелателен и обязателен. Тоже фронтовик и полковник медицинской службы. Бессребреник, скромный и профессионально содержательный человек. Его разделом была организация терапевтической помощи. О его порядочности и отзывчивости ходили легенды. Ленинградец, одним словом. Помню, он как-то помогал моей дочери Маше, молодому психологу, в поисках необходимых методик для диссертационной работы. И потом, уже по прошествии многих лет, неизменно справлялся у меня о ее успехах.
Николай Александрович Богданов, фронтовик, на кафедре с момента ее создания. Многие годы работал в области токсикологии ракетных топлив. Издал известную и оригинальную в своем роде монографию, посвященную этой теме. Профессор. Человек всегда общительный, оптимистичный, лидер в компании, не теряющий присутствия духа ни в каких ситуациях.
Евгений Александрович Мошкин. О нем я долгое время лишь слышал. Но в 1976 году познакомился. Это было на занятиях, которые он проводил с нами, группой преподавателей военно-медицинских факультетов, в Центре острых отравлений. Безусловно, это был талантливый клиницист, основавший школу клинических токсикологов в Ленинграде, да и в Советской Армии в целом. Фронтовик. Человек особенный – контактный, холерик, не сентиментальный. В 70-е поды провел первую и единственную тогда группу усовершенствования врачей-токсикологов. Имел большой авторитет среди обучающихся. Ревниво относился к тем, кто им не очаровывался, не особенно заботясь о педагогической дипломатии.
Григорий Ильич Алексеев, при Е. В. раньше других ставший профессором, в последующем генерал, главный радиолог МО СССР, подвижник. Именно он в 1977 г. сменил Е. В. в должности начальника кафедры. А внешне – маленького роста, худощавый, совершенно неприметный. Гражданский человек.
Были на кафедре и другие, столь же неординарные преподаватели, среди них Е. С. Копосов и Б. С. Фридлиб.
Е. С. Копосов (кстати, одним из первых в ВМА применивший гемодиализ в 1963 г.) как-то на занятии привел нам описание антидота при отравлении морфием, данное в поэме Гомера "Одиссея":
"Близко высокого дома волшебницы хитрой Цирцеи, Эрминий (Гермес) с жезлом золотым, пред глазами моими нежданный стал, заступив мне дорогу, мне руку подавши, сказал: "Слушай, тебя от беды я великой избавить средство имею… Дам зелье тебе. Смело иди с ним… оно охранит от ужасного часа". "Чином гостей посадивши – на кресла и стулья Цирцея смеси из меда и сыра с ячменной мукой и кремнейским светлым вином подала им, подсыпав волшебного зелья в чашу, чтоб память у них об Отчизне пропала".
Б. С. Фридлиб – самый старший по возрасту, опытнейший преподаватель с еще довоенным стажем, прекрасно знавший механизмы действия 0В и патогенетически обоснованное лечение поражений. Славился своей энциклопедичностью. Был мастером экспромта. Афористичен. Можно привести десятки крылатых выражений, принадлежавших ему и ставших фольклором…
Были и другие, достойные памяти, – И. Н. Шастин, Савватеев, Ф. А. Колесник и др. Обо всех не расскажешь. Все они были не похожи друг на друга, и вместе составляли некий человеческий и профессиональный ансамбль, суммарной музыкальной нотой которого была – "соль".
У меня складывалось впечатление, что старшие коллеги Е. В. по кафедре, как правило, его сверстники, дополняя друг друга, шли мощной когортой во главе с ним, а за ними тянулась поросль, и это были уже "дети" Е. В. Среди них мне запомнились Ю. Ю. Бонвтенжо, Ю. В. Марков, Р. Ю. Аббасов, Ю. Ф. Коваль, В. А. Гайдук, Н. Р. Деряпа, Ларченко, И. А. Климов, В. Г. Новоженов.
Шли годы. Новая роль изменила положение Е. В. Гембицкого и в ленинградском научное мире. Он стал членом правления терапевтического общества. Состав ведущей профессуры города изменился, и хотя еще звучали голоса Т. С. Истамановой, А. А. Кедрова, М. И. Хвиливицкой, А. Н. Баранова, Н. С; Молчанова, В. А. Бейера, А. Н. Цигельника, приходили и новые люди.
В 1969 г. Е. В. было присвоено звание генерал-майора медицинской службы. На кафедре у него нередко бывал Н. С. Молчанов. Это было связано с проведением важных методических совещаний, имевших значение для всех терапевтических кафедр. Как правило, на этих совещаниях шел серьезный разговор, иногда с высказыванием претензий. Так, однажды они были адресованы 3. М. Волынскому, главному терапевту Военно-морского флота. Следует учесть особую актуальность деятельности кафедр военно-полевой и военно-морской терапии в связи с продолжавшейся тогда вьетнамской войной. Усилилось значение минно-взрывной травмы со свойственными ей множественными и комбинированными поражениями, резко утяжелявшими патологию внутренних органов. Этот опыт тщательно изучался.
Не менее важными были радиационная и химическая опасности, связанные с наращиванием вооружений странами НАТО и Варшавского Договора. Полагаю, именно этим были вызваны строгость и озабоченность Н. С. Молчанова. В 1970 г. Н. С. было присвоено звание Героя Социалистического Труда.
Контакты мои с Е. В. в те годы были спорадическими, но всегда желанными. Учеба в ВМА на курсах усовершенствования (избранные вопросы ВПТ, вопросы педагогики и психологии), работа в составе ГЭК в Академии в 1971 и 1974 годах, участие в комиссиях ЦВМУ по проверке Академии, в конференциях по проблемам лучевой болезни, частные визиты, – все это позволяло бывать в Ленинграде и сохранять чувство локтя. К этому же времени относится и начало нашей переписки. Это было важно для меня: с 1969 г. я приступил к работе над докторской диссертацией. Характер наших взаимоотношений определялся формулой, принятой в авиации – ведущий и ведомый. Это позволяло держаться в трудные минуты. Каждая возможность встречи с Евгением Владиславовичем воспринималась с радостью. Мы не надоедали и не мешали друг другу. Часто он был занят, вокруг него были люди, и ему было не до меня, но я увязывался за ним, был рядом, и даже этого было достаточно.
Диссертационное исследование, которое я начал в Саратове по изучению патологии внутренних органов при: травме мирного времени (на базе кафедры ВПХ нач. – проф. В. Р. Ермолаев), было продолжением одного из главных направлений Молчановской школы. Определенным стимулом было и то, что мою кафедру возглавлял тогда проф. Л. М. Клячкин, тоже ученик Молчанова и крупный исследователь в области ожоговой болезни. Конечно, советы Гембицкого для меня были очень важны.
Символична моя последняя встреча с Н. С. Молчановым осенью 1971 г. Я зашел в свою бывшую клинику повидаться со всеми. Из своего кабинета вышел Н. С. и, уже в шинели направился к выходу. Проходя мимо, подошел, поздоровался со мной за руку. Я коротко сказал ему, что работаю над темой, близкой ему. Он одобрительно кивнул и пошел дальше, но вдруг вернулся и, как бы по-новому увидев меня, воскликнул: "Молодец, работайте! Работайте! Это очень важно! Работайте, а мы поможем". И ушел. Больше я его никогда не видел. Согласитесь, ведь это было благословение.
Все годы, что Е. В. работал на кафедре ВПТ, он в Саратов не приезжал. Но за жизнью военно-медицинских факультетов, в том числе нашего, Саратовского факультета, внимательно следил. Кафедры ВПТ факультетов были дочерними академической – и по содержанию, и по кадровому составу: практически все преподаватели, вроде меня, были воспитанниками Академии. Особенностью было то, что, по инициативе Л. М. Клячкина, кафедры ВПТ (факультет) (и госпитальной терапии (институт) с 1967 г. стали работать в объединенном варианте, и институтскую кафедру Л. М. возглавил на общественных началах. Это увеличивало и клинический потенциал кафедры ВПТ и, вместе с тем, усиливало военно-медицинские аспекты преподавания госпитальной терапии. Е. В. высоко оценивал особый опыт кашей кафедры. Начиная с 1970 г. она заняла самую крупную клинику города (250 коек), и это тоже заметно отличало ее от кафедр других факультетов.
В неакадемической обстановке мы с Е. В. встречались редко. Вспоминается поездка в Репино году в 70-м. Я с женой и он встретились в тот день на платформе Удельная. Доехав до Репино, долго бродили по улицам поселка, по парку усадьбы художника, постояли у его могилы. День был солнечный и какой-то беззаботный. Е. В. был в рубашке без галстука и охотно отдавался отдыху. Сидя за столиком под тентом, пили кофе гляссе…
В другой раз съездили на Кировские острова. Постояли молча на Стрелке, откуда открывался вид на залив. Встречи были редки, и потому прощаться было тоскливо, но они позволяли "сверять часы". Уже позже, в 1976 г., он как-то пришел к нам в номер гостиницы на пл. Мужества, где мы остановились в тот приезд. В холодный мартовский вечер мы распили бутылку вина и хорошо посидели. Тогда он и рассказал о том, как в 1941 году под Рязанью в перерывах между боями ел жаренное на костре мясо убитой артиллерийской лошади…
В 1971 г. в Москве проходил съезд терапевтов. На фото, оставшемся с тех пор, запечатлены все известные военные терапевты с Н. С. Молчановым в центре. После одного из заседаний мы с Е. В. пошли в Дом-музей Л. Н. Толстого в Хамовниках. Бродили по комнатам, поднимались по скрипучим лестницам. Тишина дома, стены которого приглушали звуки улицы, высокие потолки, тяжелая мебель, полки со старыми книгами, глубокие тени деревьев в дворике – все это помогало воскресить облик великого человека и писателя… Выйдя из дома, мы долго шли вниз по Кропоткинской, делясь впечатлениями о величии и противоречивости русского человека. Я вспомнил рассказ Новикова-Прибоя "Русская душа" о беспредельности русского бунта и последующего раскаяния Е. В., по-видимому, не знал об этом произведении, и рассказанное его потрясло.
В конце 60-х – начале 70-х годов страна казалась монолитной машиной и роль каждого гражданина сводилась к максимальной отдаче своих сил на общее благо. Сомнений в необходимости такой монолитности не было. Это сейчас мы, анатомируя то время, находим в нем глубокие противоречия, прежде всего между номенклатурной властью и трудящимися, а тогда больших сомнений не было. Сообщения о диссидентах, о разоблачении шпионов, о невозвращенцах, о закрытых заводах и даже городах пробивались на страницы печати, ню воспринимались некритично.
Помню, я прочел тогда "Один день Ивана Денисовича" А. И. Солженицына, и мне эта повесть чем-то понравилась. Особенно про то, как девушка ела апельсин и бросала оранжевые корки на белый снег (мы и наши дети тогда апельсины запросто не ели…). Но почему-то повесть эта официально была расценена как антисоветчина.
Чувствовалось и то, что работа политорганов Академии (ВМА) становилась все более формальной, сводясь к обеспечению всеобщего "одобрямс" и к ведению персональных дел. Партийная номенклатура и народ жили совсем по-разному. В середине 70-х годов в обществе и партии уже заметным становилось ощущение какой-то духоты, словно приостановилось движение… И это было уже чем-то большим, чем насмешки над челюстью Брежнева и его страстью к наградам.
В те годы шла активная фаза китайской культурной революции. Нас это коснулось кровавым образом в ходе событий на о. Даманском. Все это показывалось по телевизору и возникал вопрос: что же так развело коммунистические державы, что оттолкнуло от Хрущева китайских и албанских коммунистов? Чье недомыслие? Официальных объяснений было много, но внутренней убежденности они не вызывали. И тем не менее, несмотря на все эти сомнения, положительные проявления солидарности с политикой партии по существу ее планов, провозглашавшихся с трибун съездов, доминировали в сознании трудящихся и в их отношении к собственной работе.
Евгений Владиславович опирался на партийную организацию кафедры, поддерживал и стимулировал общественный потенциал в решении задач коллектива. И это давало плоды. Будучи коммунистом, он не напоминал деятеля, которого невозможно стащить с трибуны. Он, был работником, демагогом он не был. На кафедре и на прилегающей территории парка, как и везде, проводились субботники. Е. В. охотно принимал в этом участие: перетаскивал столы и другие тяжести, ничем не отличаясь от всех и радуясь такой возможности. Партийная организация кафедры была сильной и единой, долгое время ее возглавлял Ю. Ф. Коваль.
У Е. В. складывались устойчиво хорошие отношения с командованием Академии (в то время, сменив П. П. Гончарова и его команду, начальником стал генерал Н. Г. Иванов, первым замом – А. С. Георгиевский, замом по клинической части – К. А. Новиков). Сохранились дружеские отношения с И. А. Юровым – начальником медслужбы ЛенВО, а позже – зам. начальника ВМА. Все эти годы поддерживались теплые и неизменно продуктивные отношения с Николаем Семеновичем Молчановым.
В конце января 1972 г. в Москве Николай Семенович внезапно скончался. Я узнал об этом в Саратове. Об этом много и с глубоким сожалением говорили тогда все. У меня возникло ощущение, словно с моего дома сорвало крышу, разрушив привычное надежное состояние, которому, казалось, не было конца. Знаю, что скорбели кафедра и вся Академия. Молчанов был эпохой. Близко эта утрата коснулась и Е. В. Он сопровождал гроб с телом своего учителя из Москвы в Ленинград.
С тех пор прошло почти 30 лет, но это печальное событие четко разделило мою профессиональную жизнь на две половины – до и после кончины Николая Семеновича. Похоронили его на Богословском кладбище, в военно-медицинском пантеоне. Летом того же года я посетил его могилу. Уйдя из жизни, Молчанов оставил после себя солидную школу. Школа живет и сейчас.
Многое из того, что осталось после Н. С. Молчанова, было связано с проблемами военно-полевой терапии. В государственном отношении это было наиболее существенной частью его наследия. Именно это осталось в руках его ученика – Е. В. Гембицкого. Другая важная часть наследия, связанная в основном с пульмонологией, развивалась в дальнейшем его сотрудниками по кафедре ТУВ. Все это позволяло тогда предположить, что на посту главного терапевта Советской Армии Молчанова должен был заменить Е. В. Гембицмий. Этому, казалось, не было альтернативы, настолько четко здесь прослеживалась преемственность школы. Да и возросшая в то время лояльность профессоров-терапевтов ВМА к нему, а это нетрудно было заметить, свидетельствовала в пользу этого предстоявшего выбора. Но решение оказалось иным. На высоком уровне сошлись на кандидатуре Ф. И. Комарова. Мне уже приходилось писать о нем в более ранних очерках. Это был тоже достойный выбор: клиницист широкого профиля, преимущественно гастроэнтерологического направления. Открытый по характеру и энергичный человек, ф. И. Комаров не был учеником Н. С. и продолжал традиции бывшей Военно-морской медицинской академии и ее терапевтической школы (профессора А. А. Нечаев, В. Т. Теплов, К. А. Щукарев, 3. М. Волынский).
Конечно, в связи с этим поворотом событий позиции Е. В. ослабели. Надо отдать должное ему, он принял эти перемены достойно, выразив желание тесню сотрудничать с новым главным терапевтом.
Жизнь пошла своим чередом. В 1973 г. кафедру ВПТ ждали трудности: возник пожар в здании, где она размещалась. Пришлось перебираться сначала на ул. Лебедева, а позже – в один из корпусов инфекционной клиники.
В декабре 1973 г. приезжал я к Е. В. с личной бедой: тяжело заболела моя восемнадцатилетняя дочь. Ставился диагноз: СКВ. СОЭ была 70 мм/ч в течение 4 месяцев. Олигоартрит, головные боли при отсутствии лихорадки и полисистемности поражений. Конечно, я тогда с ума сходил. Прямо с вокзала, в шинели прошел к нему в кабинет, посидел там (у него было совещание), а потом мы поговорили. К моей радости, он счел, что у Маши инфекционно-аллергичеокий артрит, и не более того. Эта его спокойная уверенность и сейчас для меня необъяснима: ведь он мог ошибаться. Но то, что его спокойствие меня спасало, это точно. Вернулся я окрыленный, и действительно, обследование в Институте ревматологии диагноз СКВ не подтвердило, клиника заболевания свернулась, а спустя 8 месяцев СОЭ снизилась до 9 мм/ч, причем без применения глюкокортикоидов. Таких примеров, когда в трудные минуты или минуты слабости и безверия я припадал к нему как к источнику силы и надежды, было немало. Вот почему мое отношение к Е. В. больше, чем только к Учителю.
В 1973 г. Академия отмечала свое 175-летие. Был введен в строй новый учебный корпус у метро "Боткинская". С докладом на торжественном собрании выступил начальник академии Н. Г. Иванов и в числе лучших коллективов упомянул и кафедру ВПТ. В этом же году вышел новый учебник ВПТ под редакцией Н. С. Молчанова и Е. В. Гембицкого, включивший более современные сведения по всем разделам боевой терапевтической патологии.
Летом 1974 г. (как и в 1971 г.) я целый месяц работал в составе ГЭК в ВМА. Это дало мне возможность общаться с Е. В., работать в Фундаментальной библиотеке (подготовка докторской диссертации подходила к концу), да и просто дышать воздухом родного города.
Е. В. внимательно вслушивался в мои сообщения о прочитанном в американских и английских журналах из области патологии внутренних органов при травме. Американцы подробно анализировали организацию и тактику эвакуации и лечения пострадавших от минно-взрывнюй травмы во Вьетнаме, опыт анестезиологов, биохимиков, фармакологов при оказании помощи раненым. Чувствовался их интерес к подготовке терапевтов, которые бы работали с ранеными в условиях этапов медицинской эвакуации и хорошо знали висцеральную патологию травмы, в частности ушиб легких, гемоплеврит, влажное легкое, пневмонии. В их очень квалифицированной системе явно не хватало такой клинически синтезированной фигуры, каковой является терапевт у постели раненого. А ведь мы решили эту проблему еще в годы Великой Отечественной войны – ровно 30 лет тому назад.
Мне довелось тогда перевести из английских журналов за 1945 г. статьи, в которых якобы впервые был описан синдром "wet lung" при каркасных переломах ребер. Статьи принадлежали четырем американским майорам медслужбы и были связаны с наблюдениями, сделанными в Северной Африке. Но я уже знал, что в "Клинической медицине" за 1943 г. были опубликованы статьи В. Г. Штефко, А. Я. Ярошевского и других, где этот же синдром был описан не только при торакальной травме и был назван очень по-русски: "легочное болото". Наш приоритет был очевиден, тем более что отечественное понимание этой патологии было гораздо более широким (теперь мы бы назвали это состояние "респираторный дистресс-синдром взрослых").
Тогда впервые в прекрасно изданных выпусках журнала Королевского медицинского общества Англии я прочел статьи Байотерса за. 1941-1942 гг. о краш-синдроме, который он наблюдал и исследовал как патолог у погибших после извлечения из завалов разбомбленных зданий в Лондоне и Ковентри. Он сопоставил ситуацию длительного раздавливания конечностей и последующее развитие острой почечной недостаточности. Но и здесь меня ждала находка: в 1945 г. в журнале "Клиническая медицина", изданном чуть ли не на оберточной бумаге, А. Ю. Пытель писал, что в 1942 г. в развалинах Сталинграда он наблюдал синдром мышечного размозжения у раненых с развитием острой почечной недостаточности. Он писал об этом так: "Мы, впервые в мире…". Он не читал записок Королевского общества…
Е. В. поощрял меня к осмыслению литературного материала, радовался моим находкам и советовал знакомиться с трудами фронтовых конференций (1941-1944 гг.). Жаль, что командировки в Ленинград были так редки и коротки.
В 1975 г. кафедра ВПТ Академии вернулась в собственную отремонтированную клинику.