Оказывается, им случалось бывать в Москве, и теперь они устроили небольшой экзамен, который мы с честью выдержали; нам ли не знать арбатские киношки!
Результат этого экзамена был самый неожиданный: убедившись, что мы действительно с Арбата (дался им Арбат!), одна из них сказала:
- Подойдет ваше дежурство - вы за полы не беритесь, мы за вас вымоем.
- Вот спасибо!
Начался июль, стояло очень жаркое лето. По счастью, прямо против нашего отсека общих нар располагалось широкое окно с решеткой, но без намордника и без стекол; через него, особенно по ночам, к нам лился свежий воздух. Больше всего радовало отсутствие намордника; лежа на нарах, я подолгу смотрела на проплывающие облака, вечером любовалась освещенными окнами: за тюремной оградой виднелась крутая гора, а на горе - два жилых дома, покрашенных светло-желтой веселенькой краской, похожие, как братья-погодки, один немного - на этаж или на два - выше другого. По вечерам в окнах домов зажигались разноцветные огни (в моде были шелковые абажуры), самих домов в темноте не было видно, казалось, огни висят в воздухе над горой.
Я побывала в Куйбышеве два десятка лет спустя; на этот раз как дочь Артема Веселого была почетным гостем на открытии Куйбышевского литературного музея. Встречалась с людьми, знавшими отца, записывала их воспоминания, просто гуляла по незнакомому городу.
Захотелось взглянуть снаружи на пересыльную тюрьму. Адреса и местоположения, естественно, не знала, заговаривать с прохожими, мол, как пройти к тюрьме, было неловко, стала искать, приняв за ориентир высокую гору с двумя приметными домами наверху. И нашла! Отыскались, правда, только дома на горе, что же касается тюрьмы, то ее, как мне сказали, давно снесли, на том месте построили гостиницу "Волга", в ней-то я как раз и жила!
Еще в начале нашего пребывания на пересылке Нина упомянула мельком, что в Куйбышеве у нее есть дальние родственники, семейная чета, оба - преподаватели вуза. Кормили нас - даже по тюремным понятиям - очень плохо, и Нина все чаще стала вспоминать о местных родственниках. Не знаю, каким образом ей удалось связаться с кем-то из вольнонаемных и послать через них записку родственникам с просьбой передать для нее что-нибудь из еды. Дальше события (за которыми все мы с интересом следили: все-таки случай из ряда вон - нелегальная связь с волей!) развивались так. По-видимому, родственники испугались явиться с передачей в тюрьму и тем самым обнародовать свою принадлежность к одиозной фамилии. Не откликнуться на просьбу они, по доброте душевной, не могли - и передали продукты с посланцем. И вот у Нины в руках неопрятный сверток, а при нем список вложения. На мятом клочке бумаги вкривь и вкось нацарапано чернильным карандашом: "Силет-ки. - 2 шт. Канфетки - 200 грамов" - и еще что-то в том же духе. Нина схватилась за голову:
- Явная подмена! Теперь этих несчастных родственников - от моего имени - будут доить и доить… Когда приедем на место, и я смогу написать им? Что я наделала!
Мы ее утешали, что напишет скоро: нас вот-вот должны были взять на этап - минуло две недели, как мы сюда приехали.
У меня было двойственное чувство. С одной стороны, хотелось скорее добраться до Новосибирска. Меня занимала проблема: поступить ли в Новосибирском пединституте сразу на 3-й курс - тогда придется доздавать все весенние зачеты и экзамены (что мне, честно сказать, не слишком-то улыбалось) - или, уж так и быть, потерять год и начать опять со 2-го? С другой стороны - страшила разлука с Гайрой. Мы условились, что спишемся через тетю Аню - младшую мамину сестру (тете Мане мы писать не хотели, опасаясь за судьбу дяди Бори; Минкиного адреса я не помнила).
И вот наступил день нашего с Гайрой расставания.
Отправляемых в Новосибирск вывели во двор, остальных заперли в бараке.
Нас стоймя поставили ("плотнее, плотнее, еще плотнее!") в кузовы закрытых брезентом грузовиков и повезли на вокзал.
Эшелон
Под погрузку - не на вокзале, а где-то в стороне, на запасных путях - был подан эшелон, состоящий из товарных вагонов (впрочем, не знаю, возможно, охрана размещалась в пассажирских, наш вагон был в хвосте, всего состава я не видела).
В вагон запускали по алфавитному списку. Я была третьей. Два лучших места - у окошек на верхних нарах - разумеется, оказались заняты. Говорю верхних в том смысле, что были они высоко расположены, нижних нар не было вовсе; тем, чьи фамилии начинаются на дальние буквы алфавита, придется располагаться на полу.
Я заняла третье от окна место, оставив второе для Майки.
С этого времени - и до конца сибирского периода моей жизни - мы с Майкой были неразлучны, поэтому, когда в дальнейшем буду говорить просто мы - это означает: мы с Майкой.
Нина предпочла остаться внизу: с ее больными почками было бы трудно взбираться на нары.
Долго стояли с задраенной дверью, изнывая от жары, тронулись только поздно вечером. Очень скоро проявилось одно крайне неприятное обстоятельство. В вагоне не было параши, вместо нее в стене, противоположной двери, было проделано узкое отверстие, в него, слегка наклонно наружу, был вставлен деревянный желоб из трех неструганых дощечек; что касается воды для слива, то мы, постоянно мучимые жаждой, получали по кружке во время больших остановок. Какой уж тут слив! Попасть в желоб на ходу поезда, когда вагон мотало из стороны в сторону, было цирковым номером, он редко кому удавался. Можно себе представить, во что превратился пол в радиусе метра от желоба в первые же два часа пути (нас в вагоне было человек сорок), а наш путь продолжался десять суток. Зловонное пятно на полу расползалось все дальше и дальше, и уже некуда было отодвинуться от него тем, кому досталось место на полу.
Мы, обитатели верхних нар, были, безусловно, в лучшем положении, чем люди внизу, хотя и нас донимала вонь. Кроме того, крыша, до которой можно было лежа дотронуться рукой, раскалялась за день, как железная печка.
Справа от меня жила Майка, слева - три монашки (так их все называли). Две средних лет довольно безликие женщины и старушка - улыбчивая, суетливая; с очень приятным и добрым лицом - баба Степанида. Не знаю, были ли они на самом деле монахинями; о себе говорили неохотно и невнятно, мол, страдают за веру, одеты были во все черное, порой что-то сосредоточенно шептали, наверное молились. От скуки я попросила бабу Степаниду научить меня какой-нибудь молитве, она радостно согласилась, и вскоре я, к ее удивлению и удовольствию, без запинки знала "Отче наш".
Однажды я надумала перевоспитать монашек и бодро сообщила им, что бога нет.
- Как же нет? - возразила баба Степанида и, хитро улыбаясь, выставила в защиту бога неопровержимый аргумент: - Тогда откеда гром, откеда молния?
Я растерялась перед таким дремучим невежеством, принялась было что-то путано объяснять про природные явления, а также рассуждать о религии, но при этом, неожиданно для себя, обнаружила всю глубину собственного невежества. Коротко говоря, я еще раз убедилась в справедливости поговорки: не зная броду - не суйся в воду.
Мне бы расспросить бабу Степаниду о ее жизни - давней и недавней… Но судьба какой-то старухи-монашки тогда ничуть меня не занимала.
Запомнилось услышанное от нее народное присловье: "Попала лиса в капкан - гляди на небо!"
Эшелон не столько ехал, сколько стоял на запасных путях. Иной раз, когда становилось совсем невмоготу от духоты, я просила женщину у окошка пустить меня подышать; тогда мы ненадолго менялись местами.
Окошко почти под самой крышей представляло собой небольшое- с современную форточку - прямоугольное отверстие. Стекла в окне не было, а вместо решетки - две железные полосы, прибитые крест-накрест с угла на угол.
Однажды мы стояли на какой-то станции. Я сидела у окна. По соседнему пути с востока медленно - тормозя - двигался поезд. Когда он остановился, прямо против меня оказалось окно пассажирского вагона. Сначала я увидела свертки с едой и бутылку фруктовой воды на столике. В окне показалась женщина; заметив меня, она что-то сказала в глубину купе, и тут же к стеклу приникли еще две женщины и мужчина. Они смотрели на мое окошко с каким-то боязливым любопытством, явно понимая, что в эшелоне заключенные. Дурачась, я трагически изломила брови, закусила губу и вцепилась пальцами в железные полосы. Спектакль удался: мужчина что-то сказал (верхняя часть их окна была открыта, но слов не разобрать), выражение лиц у женщин сменилось на откровенно жалостливое, одна из них зашарила руками по столу, возможно, искала пирожок или яблочко. Грешно потешаться над людским сочувствием, но я ощутила мстительное удовольствие, что хоть на минуту (наш состав уже тронулся, окно с лицами отодвинулось) смутила покой счастливцев, едущих в противоположную, нежели мы, сторону, может быть, в Москву!..
В окно, даже со своего постоянного места, я смотрела с утра до ночи. Виды открывались один лучше другого, а после глухих стен камер и тюремных дворов картины природы воспринимались бы с особой радостью, если бы не ржавые железные полосы, черные против света, которые как бы перечеркивали все, что виделось за окном.
В этом вагоне впервые в жизни я сочинила стихи:
Глядеть и глядеть бы в окошко -
Забыть и тоску и жажду,
Но все, на что ни посмотришь,
перечеркнуто дважды:
Лес - и закат над лесом,
Рожь - и тропинка во ржи…
Крест-накрест ржавым железом
Перечеркнута жизнь.
Новосибирск
Мы гадали, как в Новосибирске произойдет наш переход из заключенных в ссыльные. Отпустят ли нас прямо с вокзала? Или же прежде отвезут в местное отделение МГБ и уж там вернут паспорта, отобранные при аресте?..
Выгрузка проходила тем же порядком, что и погрузка: на запасных путях и по алфавиту. Было велено строиться в колонну по пять человек в ряд. Я - третья по списку - оказалась в первом ряду колонны; к женскому вагону сзади пристраивались мужчины.
Оглянувшись на Майку, я заметила возле одного из вагонов людей в серо-зеленых мундирах. Немцы!
До этого, не считая кино, я видела немцев только однажды, в тот день, когда пленных гнали через Москву.
Немцы мгновенно построились по пять в ряд, после чего их, проведя мимо нашей колонны, поставили впереди нее.
Средний немец в последней шеренге оказался непосредственно передо мной - хоть ладонью ему в спину упрись.
Нас предупредили: шаг вправо, шаг влево - считается побег, конвой стреляет без предупреждения.
Мы двинулись - сначала вдоль путей, потом мимо каких-то складов, потом по улицам города.
Два раза в жизни мне хотелось - в самом прямом смысле слова - провалиться сквозь землю.
Во второй раз это было в июне 1953 года. Я вернулась в Москву по амнистии и - после короткого праздника подступили будни - стала устраиваться на работу - машинисткой или счетоводом. Ежедневно обходила я контору за конторой по их объявлению "Требуется…". Меня нигде не брали. Стоило мне сказать, что вернулась из ссылки, - а я сообщала об этом с порога, - как кадровик тут же вспоминал, что уже приняли нужного работника или что-нибудь другое в этом роде, а то и просто отказывали, без обиняков.
Однажды, по очередному объявлению, я пришла в небольшое ведомственное издательство, выпускавшее техническую литературу. Почему-то попала не к кадровику, а к главному редактору. Так, мол, и так, вернулась из ссылки, ищу работу. Он в явном смущении, но из деликатности стесняясь сразу же указать мне на дверь, открыл мою трудовую книжку и - вскинул на меня глаза:
- Вы - дочь Артема Веселого?
Усадил в кресло, стали разговаривать. Близко отца он не знал, но в свое время не раз встречался с ним на каких-то издательских путях. Припомнив, что знавал лучшие времена, он сделался грустен, а про Артема сказал:
- Это был настоящий писатель.
Кончилось тем, что он принял меня экспедитором с окладом в 450 рублей, но при этом жалобно попросил: сотрудники не должны знать, что я вернулась из ссылки, иначе у него могут быть неприятности.
Сохранить тайну оказалось несложно: никто из сотрудников не интересовался моим прошлым (впрочем, как и настоящим), лишь одна из женщин в первый же день спросила, замужем ли я. "Давно, уже две недели", - простодушно ответила я, чем сильно рассмешила женщин и снискала их расположение.
Работа была несложной. Меньше меня в издательстве не получал никто, но я была счастлива, что меня сюда приняли.
Все шло хорошо до профсоюзного собрания, накануне которого председатель месткома пригласил меня вступить в профсоюз;я охотно согласилась.
Когда дошла очередь до приема новых членов, председатель месткома скороговоркой прочел мое заявление и предложил рассказать биографию. Вот уж чего я никак не ожидала! Старый редактор, мой благодетель, сидел, ссутулившись, смотрел в пол. Я перебирала пальцами пуговицы на кофте и - молчала.
- Ну-с, мы слушаем, - подавив зевок, проговорил председатель. - Рассказывайте.
- Нет.
- Что - нет?
- Я не буду рассказывать.
Собрание оживилось, никто больше не болтал с соседом, не дремал, не шелестел газетой, все смотрели на меня с различной степенью осуждающего или насмешливого недоумения.
Председатель, после некоторого замешательства, заговорил со мною ласково, как с больным:
- Заяра Артемовна, должно быть, вы не поняли… От вас ничего такого не требуется… Просто - рассказать биографию,
- Нет.
Он развел руками. Вот тут-то мне и захотелось провалиться сквозь паркетный пол. (В профсоюз меня, шептавшись и пожимая плечами, все-таки приняли.)
А впервые - сквозь асфальт - хотела бы я провалиться в июле 1949 года, когда гнали меня по городу Новосибирску в одной колонне с пленными немцами. Мы медленно брели по мостовой, машины нас объезжали. Конвоиры держали автоматы на изготовку, колонну сопровождало несколько овчарок.
На тротуарах стояли люди. Не знаю, с каким выражением они на нас смотрели, - я никого не видела: крепко сцепив зубы, не отрывала взгляда от серо-зеленой спины.
В новосибирской тюрьме мы провели три или четыре тусклых, ничем не примечательных дня.
В камере нам с Майкой попал в руки том из собрания сочинений Пушкина. Особое внимание привлекло письмо Пушкина Вяземскому из Михайловского (чтобы не пересказывать своими словами, приведу выверенную ныне цитату): "Мне нужен англ. яз. - и вот одна из невыгод моей ссылки: не имею способов учиться, пока пора. Грех гонителям моим! И я, как А. Шенье, могу ударить себя в голову и сказать: "Il у аvait quelque chose lа…""
Потом мы не раз повторяли: Il у аvait… - куда как лестно числить себя в ряду гонимых всех времен и народов!..
Последний этап
Утром по всему тюремному коридору захлопали двери:
- Выходите, с вещами!
- Быстро! С вещами!
Человек сто мужчин и женщин вывели во двор; нам приказали сесть на землю.
Никто не знал, что будет дальше, строились различные предположения, чаще других звучало слово этап.
Эти толки я слушала уже отстраненно; нас они больше не касаются: мы же в Новосибирске, можно сказать, приехали, осталось получить паспорта и - за ворота!..
Ворота открылись, во двор въехали грузовики.
Нам выдали по буханке хлеба и по кулечку сахарного песку (который я тут же умудрилась просыпать на землю), после чего посадили в грузовики и куда-то повезли.
Высадили нас на берегу Оби, чуть поодаль пристани.
Вместе с нами приехали и конвоиры, но было их немного - человек пять-шесть - и держались они непривычно: сбившись в кучку, о чем-то разговаривали между собой и, казалось, обращали на нас мало внимания. И ссыльные держали себя словно пассажиры, ожидающие прибытия парохода: тоже сбивались в кучки, расхаживали по берегу (правда, далеко не разбредались, как будто чувствовали какую-то незримую ограду), разговаривали, курили. Мы с Ниной и Майкой стояли в сторонке. Я злилась на себя: "Господи, какая же дура - поверила следователю, что меня ожидает чуть ли не просто перемена места жительства (сама же кивала согласно, мол, конечно, не всем жить в Москве!). Что-то непохоже, что нам собираются вернуть паспорта и студенческие билеты… Видно, и впрямь - попала лиса в капкан…"
Не скажу, что на берегу Оби пришло ко мне внезапное прозрение и я наконец осмыслила происходящее. Не было этого. Но я уже не находила всему оправдания в принятой ранее на веру формуле так надо.
"Неужели надо было протащить нас через четыре тюрьмы? Надо ли теперь гнать куда-то из города, назначенного нам местом ссылки? - думала я. - Что же нам предстоит?"
Вдруг против меня остановился - руки в карманах - какой-то парень, некоторое время мы молча (он - с наглой улыбкой, я - оцепенело) разглядывали друг друга.
Невысокого роста, смуглый, мускулистый, грудь нараспашку, кепка сдвинута на ухо; через щеку - шрам, во рту - золотой зуб, на груди и на руках татуировка - картинки и лозунги.
Он цыкнул слюной сквозь зубы и заговорил:
- А ну, скажи, как река называется?
- Обь.
- Верно. А куда течет - знаешь?
- На север.
- Верно. Течет в Северный Ледовитый океан. И течет, между прочим, через необъятные просторы тайги. А что с нами дальше будет - знаешь?
- Нет…
- Скажу. Будет то же самое, что в прежние годы было с кулаками. Слыхала - нет? Вот сейчас дождемся - посадят нас на баржу и пустят вниз по течению. А где-нибудь в тайге высадят на берег, дадут пилы, топоры, лопаты и скажут: "Стройтесь, живите и размножайтесь". Во-от… Я буду косить, а ты - брусницу носить. Знаешь, что такое брусница?
- Нет, - ответила я помертвевшими губами.
- Эх ты!.. Это такая коробочка для бруска, а брусок - чтобы косу подтачивать… Ну, ничего, еще узнаешь. Главное - держись теперь за меня. Я даже не успела по-настоящему испугаться - к нам подошел человек в черной шляпе и со скрипкой в руках. Он отозвал в сторону татуированного, что-то сказал, и тот - не люблю жаргонных словечек, но оно ляжет точно - слинял. А человек со скрипкой вернулся к нам.
- Николай Билетов, - представился он. - Можно - дядя Коля.
- Вы скрипач? - спросила я.
- Художник. А скрипка - так, для души; перед этапом попросил, чтобы жена передала. Я - повторник, меня взяли из Калинина… А вы, девчонки, откуда?
Николаю тридцать семь лет; по тюрьмам и лагерям начал скитаться с юности. Мастер на все руки, энергичен, предприимчив, мгновенно ориентируется в обстановке, умеет постоять за себя и за другого, притом - человек мягкий и доброжелательный.
Он очень поможет мне в первый год ссылки. Но об этом - чутьпозже…
Разумеется, я была безмерно благодарна Николаю за избавление от перспективы носить брусницу. С горьким смехом призналась, что до этого часа моей заботой было решить: на какой курс института поступать в Новосибирске.