- Неужели нас и вправду, как сказал этот тип, могут высадить в тайге? - спросила я.
- Увидим… - неопределенно ответил Николай. - Главное - не падать духом. Знаешь, какая надпись была на перстне царя Соломона? - спросил он и сам ответил, произнеся раздельно и веско (позднее не раз повторял, желая подбодрить нас в трудную минуту): - И это пройдет…
Между тем к пристани подплыл пароход, началась посадка пассажиров, потом запустили и нас.
Поплыли вниз по реке.
Глядя на клубящуюся за кормой воду, я подумала: "Вот оно, конкретное выражение свободы: можно хоть сейчас прыгнуть вниз головой!" (в тюрьме поверх перил натянута сетка, и захочешь - в лестничный пролет не кинешься.)
Николай спустился в буфет и принес нам в утешение кулек конфет. Рядом с Николаем держался скромный, молчаливый парень, звали его Пашей; в отличие от других былон совершенно налегке и даже без пиджака, в одной изначально белой рубашке; возможно, его обокрали в тюрьме.
Почему-то совсем не запомнила пристани, где нас высадили (лишь помню, что на левом берегу) - ни вида, ни названия.
До привала шли пешком, правда, недолго (было обещано, что наутро за нами пришлют грузовики); остановились на поляне, здесь же - под открытым небом - заночевали, радуясь, что нет дождя.
Спали на траве рядком - Паша, Нина, Майка, я, Николай, - под себя подстелили два пальто на пятерых, двумя укрылись; летняя ночь оказалась до зубного стука холодной.
Утром к Николаю подошла баба Степанида (после товарного вагона мы с монашками не общались: в тюрьме сидели в разных камерах, на пристани издали друг другу кивнули), протянула ему на ладони царское угощение - крупную горячую картофелину, испеченную в золе (в стороне мерцали угли прогоревшего костра), и сказала:
- Уж ты, Николай Леонидыч, не обидь нашу Зайку…
Я благодарно обняла старуху, а Николай (по-моему, он тоже растрогался) поклялся, что и в мыслях не держит ничего худого.
Вскоре появились грузовики. Погрузились - поехали.
Дорога была ухабистая, тянулась по плоской безлесной равнине, лишь кое-где виднелись согры - островки чахлых березок с болотными кочками между стволами.
Кто-то бывалый сказал, что отсюда начинаются Ва-сюганские болота.
- Ссылка - что! - донесся до меня разговор двух крестьянского вида стариков. - Ссылка - не лагерь. Ты где отбывал?
- За Котласом.
- Я - на Колыме… - Вздох. - А ссылка - что!..
- Погоди еще: зашлют в колхоз, заставят за палочки работать - с голоду подохнешь. В лагере хоть кормят.
- Ну, нет! По мне, нету ничего хуже лагеря. - Вздох. - Как-нибудь прокормимся…
Постепенно в разговор втянулись другие. Все сошлись на том, что как бы тяжело ни оказалось в ссылке, хуже, чем в лагере, не будет. Стали припоминать разные события лагерной жизни. Старик, отбывавший срок на Севере, рассказал о том, как, случалось, расправлялись у них с провинившимися: раздев догола, привязывали к дереву, оставляли на ночь в тайге - на съедение мошке и комарам.
Я не поверила:
- В нашем лагере?! Этого не может быть!
Старик коротко на меня глянул, усмехнулся и - промолчал.
Поняла, что сказанное - правда: этого не может быть, но - было.
Недолго ехали мы на машинах: хлынул дождь, и вскоре ухабистый проселок превратился в реку жидкой, вязкой грязи. Грузовики забуксовали, мы дружно толкали их, да без толку.
Чём больше газовали, тем глубже увязали колеса. В конце концов нам было велено, оставив вещи (за ними пришлют лошадь), идти пешком до ближайшей деревни.
Дождь постепенно утих, выглянуло солнце. Мы не спеша шли обочинами дороги, и конвоиры шли среди нас, закинув автоматы за спину. Картина была почти идиллическая, я даже нарвала колокольчиков.
Один из конвоиров заговорил со мною: мол, тебя-то, девушка, за что же?
- За родителей.
- Как это?
- Отец - враг народа.
- А-а… - И после паузы: - Ну так что? Сын за отца не отвечает.
Я промолчала. Некоторое время молчал и он, шагал, что-то обдумывая, придерживая на плече ремень автомата.
- Ты вот что: ты напиши Сталину.
Я молчала.
- Сын за отца не отвечает, тебя освободят. Ты напиши!
- Ладно, напишу… Скажи, а куда нас ведут?
Несмотря на нашу доверительную беседу, ответил уклончиво:
- Лейтенант знает.
Вскоре Николай выяснил, то ли у другого конвоира, то ли у самого лейтенанта, что ведут нас в районный центр - село Пихтовку, а уж оттуда распределят по району.
- Выходит, по колхозам?
- Выходит, что так…
Ближайшая на нашем пути деревня называлась Орловка. Ветхие избы с дырявыми крышами, покосившиеся, а то и вовсе поваленные ограды, на улице та же, что и на проселке, непролазная грязь.
Мы с Майкой обомлели: что, если нас поселят в этой Орловке или в подобной ей деревне? Как тут жить - ни электричества, ни радио, ни клуба, ни магазина…
Переночевав в Орловке, кто в избах на полу, кто на продуваемых ветром чердаках, утром пешим порядком двинулись дальше: до Пихтовки оставалось 20 верст.
Вскоре нас нагнала лошадь, в телеге - горой - наши вещи: чемоданы, узлы, самодельные сундучки. На самом верху - моя ветхая наволочка, лопнувшая от нижнего шва до пуговиц, все потроха наружу, но всё - в целости и сохранности.
Пихтовка
Нет худа без добра! Не пойди накануне дождь, да прикати мы в райцентр на машинах - показалось бы нам это село забытой богом дырой.
Но у нас за спиной была Орловка, и мы, идя толпой по Пихтовке, не успевали вертеть головой, обращая внимание друг друга на вывески: "Почта", "Магазин", "Чайная", "Аптека", "Райздрав", "Клуб", "Библиотека". На клубе - киноафиша: сегодня "Сестра его дворецкого", завтра - "Сердца четырех".
- Дядя Коля! Как бы тут остаться?!
- Погодите… - Николай сосредоточен, кажется, его внимание привлекают не столько аптека и библиотека, сколько вывески "Молокозавод", "Промкомбинат".
Проезжая часть улицы в той же непролазной грязи, что и в Орловке, но тут - по крайней мере, на центральных улицах - деревянные тротуары.
Конечно же вспоминается Симонов:
В домотканом деревянном городке,
Где по улицам гармоникой мостки…
Городок не городок, но большое, к тому же хорошо расположенное село: сразу за домами крайней улицы стеной стоит тайга - кедр и пихта.
- Если останемся - будем ходить за грибами, за ягодами…
- И название какое хорошее - Пихтовка!
- Дядя Коля, вот бы остаться!
- Погодите, девчонки, что-нибудь придумаем…
Неширокая речка Бакса делит Пихтовку на две части.
Будущим мартом у меня на глазах (случайно проходила в это время по мосту) Николай нырнет с заснеженного берега в ледяное крошево - спасет провалившуюся под лед свинью. Нас привели в пустующую по летнему времени школу, сказали, чтобы сегодня отдыхали - пол в коридоре и в зале в нашем распоряжении, а завтра начальник районного отделения МГБ определит каждому место жительства.
Первое, что я сделала, - побежала на почту и послала маме открытку. Не волнуйся, мамочка, у нас все благополучно, долго не писали, потому что сидели в тюрьме, но теперь нас выпустили: Гайру отправили в ссылку в Казахстан (я предполагала, что и сестра проедет мимо Караганды), меня - в Сибирь, своего точного адреса пока не знаю, скоро сообщу, целую крепко.
Мама потом рассказывала, что от моей бодрой открытки ее чуть не хватил удар. Не получая от нас ни писем, ни посылок целых три месяца, мать не знала, что и думать. До лагеря дошел слух, что в Москве от утечки газа взорвался дом, она решила, что наш. Написать родственникам или знакомым, чтобы справиться о нас, не могла, так как уже использовала свой лимит на одно письмо в полгода. У начальника лагеря выплакала разрешение послать телеграмму. В нашу Кривоарбатскую коммуналку пришла телеграмма без указания адресата (мама не хотела подводить никого из соседей): "Умоляю сообщить что с девочками", в ответ получила телеграмму без подписи (откликнулась одна из соседок - добрая душа): "Девочки живы". Живы… Значит, действительно что-то случилось! Но - что?! Снова - день за днем - ожидание вестей, и вот - моя открытка со штемпелем: Пихтовка. Новосиб. обл.
На почте я заказала разговор с Москвой и - сквозь треск и писк - прокричала Минке, что сослана на пять лет, доехала благополучно, пусть пока пишет в Пихтовку до востребования. Вечером мы с Майкой пошли в кино. В райцентре все, видимо, знают друг друга, поэтому каждый новый человек тотчас же бывает замечен - заметили и нас. Когда выходили из клуба после сеанса, рядом - явно не случайно - оказался молодой человек, по виду служащий одной из райконтор: одет, что называется, чисто, при галстуке, тщательно причесан. Заговорив о фильме, пошел с нами по улице в направлении школы, вроде бы и рядом, но немного позади: мостки были нешироки - только для двоих и еще чуть-чуть. Наш провожатый тянул шею, стараясь сбоку заглянуть в лицо, при разговоре как-то галантерейно придыхал, чем нам сразу же не понравился. Майка неприступно молчала, я отзывалась односложно. Так, на вопрос, где мы учились (видимо, он решил, что мы учительницы, присланы по распределению), чтобы не вдаваться в подробности, ответила:
- В МГУ.
- Ах! Так вы из Москвы! Из Москвы - и сюда? Я - из Новосибирска - и то… Вам понравился Новосибирск?
- Нет.
- Нет? Наверное, потому, что вы были только проездом… А где вы там жили?
- В тюрьме.
Я не оглянулась, но думаю, что стоило посмотреть на выражение его лица. Он не издал ни возгласа, ни вздоха. Покатываясь со смеху, мы слышали удаляющийся стук каблуков по мосткам…
На ступеньках школы сидела и тихонько плакала Нюра - колхозница, сосланная за саботаж: не выполнила норму трудодней. В тверской деревне остались со старухой свекровью двое ребят…
Утром - только проснулись - в школьный коридор пришел молодой красавец с копной черных кудрей, в щегольском френче.
- Начальник строительства Косихин, - представился он.
Еще накануне мы обратили внимание на новый сруб двухэтажного дома на берегу реки в самом центре села. Дом был подведен под крышу, но через оконные проемы было видно, что внутри он еще пуст. Косихин сказал, что здание это строится под райисполком и райком, потом спросил:
- Нет ли среди вас плотников, столяров, жестянщиков?
Несколько человек проворно вскочили с пола: "Я! Я!"
- Всех беру. Можете сказать коменданту, что работой в Пихтовке вы обеспечены.
К Косихину не спеша подошел Николайю
- Я - маляр.
Тот обрадовался:
- Беру, беру!..
- Мне, - продолжал Николай, - требуются подмастерья.
Он поманил нас с Майкой рукой, мы подошли. Не знаю, как смотрелась со стороны я; у Майки - искусно зачесанные наверх светлые волосы, на ней строгая английская блузка, узкая черная юбка, туфли на высоких каблуках.
- Вот, - невозмутимо, словно бы не замечая удивленного взгляда Косихина, сказал Николай, кладя ладони нам на плечи.
Я постаралась не рассмеяться: вспомнилось, как Остап Бендер, нанявшись на агитпароход художником, привел с собой мальчика - бывшего предводителя дворянства Кису Воробьянинова.
Начальник строительства слегка усмехнулся:
- Ладно, оформим чернорабочими.
Нашлась должность и для Нины: Косихин взял ее сторожихой и истопником при конторе строительства. Не чуя под собой ног от радости, мы отправились в комендатуру.
Опасаясь, что комендант сразу же скажет: "В Орловку!" - а потом не захочет менять своего решения, я поспешила сообщить, что вопрос о работе улажен с Косихиным.
Разыскав мое "дело" в стопке лежавших перед ним папок, комендант сначала слегка поднял брови (мы были первыми детьми, присланными на его попечение; позднее приехала Светлана Гурвич - дочь Бухарина), потом сказал:
- Ну, ладно… Поселитесь на квартиру - сообщите адрес. Теперь запомните хорошенько: раз в десять дней будете являться сюда на отметку. Листок метки - документ, удостоверяющий вашу личность, паспорта у вас не будет. За пределы села не выходить: это будет считаться побегом…
- А как же лес?
- Какой лес?
- В лес ходить можно?
- Если недалеко - можно. Но - недалеко!
Мы с Майкой и Ниной решили поселиться вместе и жить коммуной. Найти для нас жилье доверили мне. Вдвоем с Николаем пошли по селу.
- Сначала подыщем комнату для вас, - сказал он, - а уж потом для меня.
Ходили-ходили из дома в дом - все неудачно. Или самим тесно, или уже есть квартиранты. Оказалось, что наш этап был далеко не первым.
И не последним. Некоторое время спустя в Пихтовке появилась Анастасия Ивановна Цветаева. Слыхом не слыхав о Марине Цветаевой, я не проявила интереса к пожилой женщине, которую иногда встречала на улице: отрешенный взгляд за стеклами сильных очков, короткая седая прядь, выбившаяся из-под старого платка, длиннополое пальто перепоясано ремнем…
Год спустя - уже в Казахстане - впервые от своих новых друзей услышу о Марине Ивановне, стану заучивать ее стихи, читать их своим знакомым, задолго до возникшей моды умножая число ее почитателей.
Горько и запоздало пожалею, что упустила возможность познакомиться с Анастасией Ивановной.
Под вечер, удрученные неудачными поисками жилья, вернулись с Николаем в школу (она почти опустела: нашедшие себе работу ссыльные разместились по квартирам, других - в том числе и монашек - разослали по колхозам).
- Да вы хоть год ходите - никто вас не пустит, - сказал нам один умный человек. - Хозяева думают, что вы - семейная пара. Сегодня - двое, через год - трое. Разделитесь!
Утром Николай отправился один и тут же нашел для себя подходящую комнату.
Тем временем я догадалась сделать по-другому: пошла на почту, свела знакомство с почтальоншей, рассудив, что она должна бы знать всех жителей села. И верно: Нюся дала мне адрес женщины, которая на днях вышла замуж и охотно сдаст свою покидаемую избу.
Бегу в школу обрадовать девчонок - они в сомнении:
- Как! Жить одним, без хозяйки?
- Это же здорово! - говорю я. - Только представьте! Никто не будет ворчать: не так ступила, не туда положила. Сами себе хозяева! Нам просто повезло…
- А русскую печь топить? Ты - умеешь?
- Что уж мы, печку, что ли, не истопим? Научимся!
Уломала.
Сговорились с хозяйкой по полсотни с человека, деньги отдали за месяц вперед.
- Завтра к вечеру переберусь, - пообещала она. - Ключ оставлю под порогом. Дрова в сарае не трогайте - я их ужо заберу.
В последний раз переночевав в школе, утром мы с Майкой вышли на работу (накануне побывали в магазине, купили обувку без каблуков, сильно истощив тем свои и без того тощие кошельки).
Прораб Александр Адамович (тоже ссыльный, седой, импозантный человек) отнесся к нам благожелательно, но сказал, что малярничать на стройке еще рано, поэтому придется пока поставить нас на земляные работы. Выдал нам лопаты, носилки, показал, где копать землю, которой надлежало засыпать чердачное перекрытие дома.
Мы взялись за дело поначалу с энтузиазмом: копали, нагружали носилки землей и тащили их на чердак, поднимаясь туда по шатким, прогибающимся доскам с набитыми на них поперечинами. После третьего или четвертого рейса на ладонях вздулись водянистые волдыри, потом они лопнули, мы их зализывали, морщась от боли. А носилки раз от разу становились все тяжелее…
В конце рабочего дня Александр Адамович подсчитал объем работ.
- Девочки, - сказал он не столько укоризненно, сколько печально, - да вы - вдвоем! - только полнормы выполнили! Так вы ничего не заработаете.
Мы были настолько вымотаны, что отнеслись к его словам почти безразлично. Хотелось поскорее напиться горячего чая и улечься в постель.
Зайдя в школу за вещами, вместе с Ниной отправились на квартиру.
Ключ лежал в условленном месте. Мы открыли дверь.
Изба показалась огромной, потому что была пуста. Пуста совершенно - ни стоящей вчера у правой стены широкой деревянной кровати, ни шкафчика с посудой, ни стола, ни стула, ни кочерги у печки, ни веника у порога… Только электрическая лампочка под потолком да в простенке между окон - черная тарелка орущего репродуктора.
Я подошла к печи, с надеждой отодвинула заслонку: будь там хоть чугунок, мы бы, нарушив запрет на дрова, согрели бы кипяточку - все стало бы веселее, но в печи - только кучка пепла в загнетке.
Рассевшись по подоконникам, всухомятку пожевали хлеба; захотелось пить. Во дворе обнаружили колодец, но у нас не было ведра.
- Ничего, - изо всех сил бодрилась я, - завтра купим ведро и чайник…
Воду доставали жестяной кружкой, опуская ее в колодец на связанных поясах; легкая кружка не хотела тонуть, зачерпывала по глоточку. Кое-как все-таки напились, вернулись в пустую избу, не зная, чем бы заняться.
- Пошли, что ли, в кино? - уныло предложила Нина.
Я отказалась: мне нездоровилось. Девчонки ушли, я осталась одна.
Лежала на полу, подстелив под себя пальто, чувствуя затылком голые доски (не было, сил встать за своим узлом, брошенным в угол); слушала - и не слушала какое-то бубнение по радио; думала - как быть дальше? Деньги уплачены, осталось их - кот наплакал, другую квартиру уже не нанять, а жить здесь - немыслимо.
Задумалась и не заметила, как кончилась одна передача и началась другая; очнулась, когда услышала: Ни сна, ни отдыха измученной душе… Такое совпадение может показаться нарочитым, но это не выдумка. Выдумка вообще противопоказана мемуарам: это будет уже другой жанр. Просто бывают случаи, которые так и кажутся придуманными для вящего эффекта.
В этой связи мне вспоминается один предновогодний вечер.
Четвертый год ссылки я отбывала в Караганде, работала в строительной конторе. Под новый, 1953 год дали мне на работе по линии месткома билет на новогодний концерт во Дворец шахтера.
Квартировала я в Михайловке - своеобразном районе тогдашней Караганды, почти сплошь застроенном частными домами, однако расположенном в непосредственной близости к центру города.
31 декабря за полчаса до начала концерта я вышла из дому. Улица была безлюдна. В воздухе кружился легкий снег, и от этого сразу сделалось по-новогоднему радостно.
Как только шагнула с крыльца, увидела бегущую по дороге белую лошадь, запряженную в маленькие расписные саночки, на облучке сидел мужчина в полушубке, в меховой шапке. Никогда не видела я таких красивых саночек, разве что на коробке сигарет "Тройка". Конечно, мне и в голову не могло прийти остановить эту ожившую картинку. Но, видимо, я все же сделала какое-то непроизвольное движение - иначе с чего бы это седок внезапно натянул вожжи и, остановив санки, приглашающе повел рукой. Я села, наверное, с той же озорной решимостью, с какой Лариса Огудалова ступила ногой на брошенную ей под ноги лисью шубу. В отличие от Ларисы я не кидала по сторонам победительных взглядов: никто меня в тот миг не видел, да я и не нуждалась в зрителях - это был театр для себя.
- Куда?
- Во дворец! - Я намеренно не добавила "шахтера" (разумеется, не только потому, что в Караганде и не было другого дворца…).