В начале августа 1915 года Джунковский получил донесение, что Распутин, проходивший в полицейских сводках под кличкой Темный, ехал на пароходе "Товар-пар" из Тюмени в Покровское.
Как нетрудно предположить, он был "пьян". На палубе он встретил группу солдат, которых "заставил петь песни". Затем он дал им денег, повел в ресторан, но туда их не пустили.
Тогда Темный устроил скандал, оскорблял присутствующих, а с ехавшим Тюменским купцом Михалевым чуть не вступил в драку. Потом он ушел к себе в каюту и там "свалился на пол и лежал на полу до самого села Покровского" и в таком виде "омочился".
Картина безотрадная. Какое мнение могло сложиться у любого мало-мальски пристойного человека при таком описании. Только отвращение. Надо полагать, на создание такого "общественного мнения" и рассчитывали инсинуатор Джунковский и некоторые его послушные подчиненные.
В основе этой тенденциозно изложенной истории лежали реальные факты. Во-первых, Распутин действительно ехал на пароходе; во-вторых, он действительно общался с солдатами и хотел их накормить за свой счет, но их не пустили в ресторан. Тогда он купил еду в буфете и передал ее солдатам, а после их трапезы они на самом деле вместе пели песни. И все. Остальные "детали" и "факты" - плод воображения полицейского чиновника.
Чтобы не утомлять описанием "подробностей" сего события и и его детальным опровержением, ограничимся лишь главным. Никакого "дебоша" не было и в помине, никакого купца Михалева обнаружить никому не удалось. И самое важное: Распутин "пьяным" не был.
Джунковский намеревался состряпать новую "записку", в которую включить все "имевшиеся в наличии факты", в число коих, помимо вышеуказанного, входили и другие, столь же "надежные": о том, что Распутин якобы вел разговоры о необходимости заключения сепаратного мира, о том, что Распутин всем повествует о будущих, с его подачи, отставках и назначениях Министров, о том, что он рассказывает "в оскорбительном тоне" о встречах с "Августейшими Особами".
Эти "сведения" вызвали резонанс. В августе 1915 года глава Думы М.В. Родзянко даже обратился к Министерству юстиции с призывом "арестовать врага". На заседании Правительства 24 августа 1915 года это стало одной из тем обсуждения. При этом Министр юстиции А.А. Хвостов сообщил, что против Распутина "нет материала".
"Конфиденциальные данные", собранные Джунковским о событиях на пароходе от подчиненных, в первичной форме до нас не дошли, даже если таковые и существовали. Трудно сомневаться, как и в случае с ресторанной историей, что все "тексты Джунковского" не более чем приготовление очередного "удачного хода" в борьбе с властью. Если бы компромат в "чистом виде" наличествовал, то уж можно не сомневаться, что его такие "верноподданные", как Джунковский, не только берегли бы "пуще глаза", но немедля сделали бы достоянием публики. Но не сберегли и не сделали. Из этого с несомненностью следует, что и беречь-το нечего было.
Напомним еще раз, что при Распутине неотлучно состояли два чина полиции, которые регулярно сообщали в Петербург-Петроград о каждом дне жизни Распутина. Казалось бы, что вот эти материалы и могли бы стать надежной основой для оценки жизни и морального облика Распутина. Наверное, оно так и было бы, если бы не одно "но": подлинных донесений фактически нет. Существуют они лишь в "сводках" и "выдержках", и степень их соответствия оригиналу была известна лишь узкому кругу лиц, куда входил и "активист масонского движения" Джунковский.
О том, куда подевались истинные донесения полицейских агентов и что осталось в наличии, речь пойдет отдельно. Пока же вернемся к "пароходной истории" и предположим на минуту, что все, что написал Джунковский, соответствует истине. Помимо отрицательных эмоций, негодующих ахов и охов, один вопрос по адресу Джунковского все-таки возникает: куда глядели приставленные им чины, почему они не вмешались и не предотвратили "дебош"? Причину нерадивости своих подопечных шеф не раскрыл. Да если бы и стал объяснять, то правды от него никто бы все равно не услышал.
Однако долго раскручивать пароходный "пикант" товарищу Министра внутренних дел не пришлось. 15 августа 1915 года Министр внутренних дел князь Н.Б. Щербатов получил собственноручное распоряжение Монарха, гласившее: "Настаиваю на немедленном отчислении Джунковского от должности с оставлением в Свите".
Такая формулировка, означающая фактическое изгнание со службы, хоть и была сдобрена указанием на оставление в Свите, но фактически являлась приговором. В редчайших случаях сановники подвергались подобному суровому наказанию. Обычно чиновники высокого ранга удалялись с соблюдением ритуала: получали благодарственные указы, удостаивались прощальной аудиенции, получали награды орденами, чинами, денежными выплатами. Ничего этого не было, потому что человек оказался во всех отношениях недостойным. Поэтому и выгнали, как прислугу, уличенную в воровстве хозяйских серебряных ложек.
Джунковский был потрясен. При его связях, при его послужном списке получить такой общественный "реприманд" было страшно обидно. Он написал Царю "обиженное" и лицемерное письмо. "Тяжел, конечно, самый факт отчисления без прошения от ответственных должностей в такое серьезное время, переживаемое Россией, но еще тяжелее полная неизвестность своей вины, невозможность ничего сказать в свое оправдание, невозможность узнать, какой проступок с моей стороны нарушил внезапно то доверие, которым я всю свою долголетнюю службу пользовался со стороны Вашего Величества, которым я так гордился, которое так облегчало тяжелые минуты, которые мне приходилось переживать по роду своей службы".
Немало и других проникновенных слов запечатлел в своем послании Джунковский, этот "добродетельный верноподданный", с которым так "бездушно и некрасиво" поступил неблагодарный правитель. Так должна была воспринимать всю эту историю публика.
Чтобы предвосхитить появление других версий, генерал тут же сочинил обширное послание своему негласному покровителю Великому князю Николаю Николаевичу. Мотив тут уже совершенно иной.
Он не только сообщил о факте своего увольнения, интерпретировав его в нужном ракурсе, но и полностью воспроизвел свое "личное" послание Царю. Джунковский знал, что делал. Не прошло и двух дней, как "черный агитпроп" во главе с Милицей растиражировал сочинение Джунковского. Естественно, "весь Петроград", чины Ставки и главные "этуали" думского "кабаре" были соответствующим образом проинформированы.
Джунковский не сомневался, что резолюция об изгнании его со службы была продиктована Николаю II Царицей. "Иначе и быть не могло", - резюмирует он свои размышления.
Как же он "хорошо" знал Монарха, Кому якобы "честно служил" многие годы, чтобы писать нечто подобное. В состоянии какого же злобного умонастроения надо было находиться, чтобы и через годы воспроизводить этот домысел на страницах воспоминаний. Хотя ко времени их написания уже имелись в обращении бесспорные документы, которые подобные выводы и умозаключения Джунковского опровергали категорически.
Помимо прочего, былауже опубликована перепискаУбитых Венценосцев! Бывший генерал, имевший тягу к историческим сочинениям и документам, не мог не заметить эту сенсационную трехтомную публикацию. Там бы он смог прочесть подлинные слова Александры Федоровны, что Она "сильно огорчена" из-за того, что Ее "имя всегда упоминают так, как будто это Я изгнала Орлова и Джунковского из-за нашего Друга".
Из этих документов "оскорбленный и униженный" мог бы наконец узнать, что ничего и никогда Царица Супругу не "диктовала", да и Николай II вообще был не тот человек, которому можно что-либо "продиктовать".
Причина увольнения товарища Министра и шефа Корпуса жандармов находилась совсем не там, куда указывал пострадавший. Сам он об этой "последней капле" в чаше Царского терпения никогда не упоминал. Между тем, может быть и помимо воли Джунковского, на авансцену общественной жизни выплеснулись его инсинуации, которые генерал так искусно конспирировал в тиши кабинетов и уюте салонов.
14 августа 1915 года популярная столичная газета "Биржевые ведомости" начала публиковать серию статей о похождениях Распутина, где почти слово в слово воспроизводились домыслы об "оргии в ресторане" из того досье Джунковского, которое тот якобы в одном экземпляре представил Царю еще 1 июня. Терпение Царя лопнуло, все сомнения насчет добропорядочности этого офицера окончательно рассеялись.
Однако Джунковский не успокоился, продолжая лгать без зазрения совести. Императрица Александра Федоровна сообщала Супругу 8 октября 1915 года: "Джунковский, после того как его уволили, снял копии со всех бумаг против нашего Друга, хранящихся в Министерстве внутренних дел (он не имел никакого права этого делать) и показывал их направо и налево среди московского дворянства. Жена Павла (княгиня Палей. - А.Б.) еще раз рассказала Ане, что Джунковский уверял честным словом, будто Ты зимой ему приказал строго судить Григория. Он это сказал Павлу и его жене и повторил это Дмитрию и многим другим в городе. Я называю это бесчестным, в высшей степени нелояльным поступком."
Получив "несправедливый удар" от Царя, Джунковский тут же обрел шумную поддержку среди рыцарей "борьбы с тьмой". Первым номером в этом ряду шел А.И. Гучков, который уже 17 августа прислал генералу восторженное письмо: "Дорогой Владимир Федорович, всей душой с Вами, знаю, что Вы переживаете. Но не скорбите, а радуйтесь Вашему освобождению из плена. Вы видите - "они" обреченные, Их никто спасти не может".
Гучков ошибся: в той реальной исторической диспозиции обреченными являлись все, а не только "Они". Когда наступил тот желанный миг, который и Гучков и Джунковский приближали, как могли, - отречение Царя, то сольные номера любимцев публики на "авансцене жизни" быстро закончились. Непримиримым "врагам тьмы" пришлось думать теперь только об одном: как спасаться от "света революции".
Купеческий сын Гучков с огромным трудом, только переодевшись в платье лютеранского пастыря, смог проскользнуть сквозь революционные заслоны и укрыться в Западной Европе. Его же "искренний друг" потомственный дворянин "дорогой Владимир Федорович" остался в красной России, прожил, а точнее сказать, просуществовал здесь в роли жалкого изгоя до самого конца.
Неизвестно, испытывал ли старый Джунковский раскаяние перед смертью, были ли у него предсмертные озарения, понял ли он одну горькую очевидность: подвал дома Ипатьева в Екатеринбурге, где окончила Свои дни Царская Семья, и подвал НКВД в доме на Лубянской площади в Москве, где провел долгие месяцы в заключении "бывший генерал", - по своей исторической сути один и тот же подвал. И прокладывая дорогу "Им" в Екатеринбург, Джунковский готовил и себе ту участь, которую и получил.
Глава V. Круговорот столичной суеты
В 1912 году Царь и Царица окончательно заключили: Григорий послан Им Всевышним, он человек необычного предназначения. Он спас, вырвал из плена смерти Их "Бэби", Их "Солнечного Луча" - Наследника Алексея.
Эту убежденность никак не колебали наветы на него, которым Царь и Царица, после документального опровержения слухов, не придавали больше серьезного значения. Как следует из воспоминаний Дворцового коменданта В.Н. Воейкова, его попытки донести до Государя негативные суждения о Григории Распутине заканчивались всегда одинаково. "Все то, что Вы Мне говорите, - прерывал собеседника Монарх, - Я слышу уже много лет. Столыпин производил по этому делу расследование, и ни один из распространенных слухов подтверждения не получил".
Как признавался Воейков, "было чрезвычайно трудно возражать на такой аргумент, тем более что как у Государя, так и у Императрицы сложилось (достаточно обоснованное) убеждение, что всякое пользующееся Их доверием лицо тем самым обрекается на нападки завистников и клеветников". Дворцовый комендант на личном опыте мог в том убедиться. Ему совершенно бездоказательно навешивали ярлык "ставленника Распутина". И даже в эмиграции "современники событий" не успокоились; подобное абсурдное клише встречается в немалом количестве мемуаров эмигрантов "первой волны".
Нравственная чистота и бескомпромиссность Императора Николая II сами по себе исключали возможность неформального и многократного общения Его с любым аморальным субъектом. Ему, живущему Верой и в Вере, не нужны были никакие "досье", чтобы понять искренность
Богопреданности Григория. Но как политик он обязан был "реагировать". Потому и возникали "расследования" и "узнавания", которые всегда заканчивались одинаково: кроме туманных слухов ничего подлинного. Государь верил Своим глазам и Своему православному чувству.
В свою очередь и Александра Федоровна доверяла сердцу, личным наблюдениям и Своему житейскому опыту. А все это заставляло признать с несомненностью и принять с благодарностью общество Григория.
Прекрасно ознакомленная с Библейской Историей и житиями Святых, Императрица хорошо знала, как часто люди бывают не правы, с какой жестокой одержимостью человеческая толпа может преследовать и поносить тех, кто выше и значимее простых смертных. Самым ярким примером для нее всегда служила земная судьба Спасителя, Которого шельмовали и предавали при жизни.
Ложь и клевета неизбежно сопровождают путь праведников на земле. "Испорченность мира все возрастает, - заметила Она в апреле 1916 года в письме Супругу. - Во время вечернего Евангелия Я много думала о нашем Друге, как книжники и фарисеи преследовали Христа, утверждая, что на их стороне истина. Действительно, пророк никогда не бывает признан в своем отечестве. Он живет для своего Государя в России и выносит все поношения ради нас".
В случае с Их "Другом" вечная людская незрячесть давала о себе знать. Он человек необычных дарований: невероятной интуиции, наделенный умением распознавать истинное, видеть скрытое, но главное - молитвой добиваться недостижимого для обычных людей. Потому Она нередко и советовала людям, которые были вхожи в Их Дом, познакомиться с Григорием. Кто-то соглашался, кто-то под благовидным предлогом уклонялся.
Командир яхты "Штандарт" контр-адмирал Н.П. Саблин, давая показания ЧСК в 1917 году, говорил: "Кажется, в 1908 году, когда во время плавания на яхте "Штандарт" я ближе подошел к Царской Семье, Государыня стала в беседах со мной намекать, что Она знает Распутина. Она стала говорить о том, что есть люди, молитва которых, вследствие их аскетического образа жизни, имеет особую силу, и, наконец, заявила, что и в России имеется такой человек, а именно Распутин, и предложила мне с ним познакомиться".
Однако даже среди тех, кто встречался, общался, признавал необычность Распутина, редко кто отваживался пойти против людской толпы, выступить против злобной молвы. Или молчали, ато и возводили напраслину. В их числе оказался и друг Семьи Саблин, побоявшийся после Революции сказать правду о Распутине, с которым многократно общался и к которому выказывал глубокое почтение.
Все стало окончательно ясным для Царя и Царицы в октябре 1912 года. В тот год в России отмечалось большое национальное торжество: столетие Бородинской битвы 1812 года. Царь с семейством участвовал в празднествах в Москве, а затем отбыли на отдых, сначала в имение Беловеж, а затем в Спалу (недалеко от Варшавы), куда прибыли в начале октября. Там и начались драматические события.
Незадолго до приезда в Спалу Цесаревич Алексей, прыгнув в лодку, ударился ногой, и коварная гемофилия тут же дала о себе знать. Быстро образовалась обширная гематома (кровяная опухоль). Дальнейшие события Царь описал в письме к матери.
"2 октября Он начал жаловаться на сильную боль, и температура у Него начала подниматься с каждым днем больше. Боткин объявил, что у Него случилось серьезное кровоизлияние с левой стороны и что для Алексея нужен полный покой. Выписали сейчас же прекрасного хирурга Федорова, которого мы давно знаем и который специально изучал такого рода случаи, и затем доброго Раухфуса. Дни от 6 до 10 октября были самые тягостные. Несчастный Мальчик страдал ужасно, боли охватывали Его спазмами и повторялись почти каждые четверть часа. От высокой температуры Он бредил и днем и ночью, садился в постели, а от движения тотчас же начиналась боль. Спать Он почти не мог, плакать тоже, только стонал и говорил: "Господи, помилуй". Я с трудом оставался в комнате, но должен был сменять Алике при Нем, потому что Она, понятно, уставала, проводя целые дни у Его кровати. Она лучше меня выдерживала это испытание".
Николай II рассказал матери о многом, но один важный момент опустил, чтобы упоминанием имени Распутина не нервировать лишний раз матушку, изнемогавшую под грузом салонных сплетен. Еще в феврале 1912 года, незадолго до речи А.И. Гучкова и доклада М.В. Родзянко, Мария Федоровна имела объяснение с Сыном и Невесткой. Она высказала свое удивление, что Они принимают "этого ужасного Распутина", что это "тревожит общество", что его следует удалить из Петербурга.
Александра Федоровна сразу же стала горячо возражать, говоря, что петербургское общество только и занято тем, что распространяет "грязные сплетни", что сановники, поддерживающие их, "подлецы", что Распутин "удивительный человек" и что "дорогой Мама" следовало бы с ним познакомиться. Этот диалог Цариц Монарх не прерывал, но в конце заметил, что "как же Он может выслать человека, ничего противозаконного не совершившего?".
Беседа носила довольно нервный характер, Вдовствующую Императрицу ни в чем не убедили, но Николаю Александровичу и Александре Федоровне стало раз и навсегда ясно, что во имя семейного блага лучше с матушкой эту тему не затрагивать. Она ведь все равно не поверит, она уже настроена соответствующим образом, и мнение свое вряд ли переменит. Поэтому, описывая драматический случай в Спале, имя Распутина Император и не упомянул.
Положение же в Спале складывалось просто безысходное. Гувернер Алексея Николаевича швейцарец Пьер Жильяр вспоминал: "Цесаревич лежит в кровати, жалобно стонет, прижавшись головой к руке матери, и его тонкое, прекрасное, бескровное личико было неузнаваемо. Изредка он повторяет одно слово: "Мама", вкладывая в это слово все свое страдание. И Мать целовала его волосы, лоб, глаза, как будто этой лаской Она могла облегчить Его страдания, вдохнуть в Него жизнь, которая, казалось, Его уже покидала".
Тянулись тягостно-безнадежные дни. Император не находил себе места; не знал, что делать, что говорить, как поддержать Алике. Несмотря на все Свое огромное самообладание, комок подступал к горлу и несколько раз с трудом сдерживал слезы. Один раз не выдержал, и при виде просто умирающего Сына слезы потекли из глаз.
Царица же не сдавалась, отчаяние Ею не овладело. Муж просто поражался энергии и самоотверженности Жены. Она перед этим неважно Себя чувствовала, но как только пришло несчастье, проявила непостижимую самоотверженность. Почти не спала. О Себе совсем не думала. Не отходила от Алексея ни днем ни ночью, часами баюкала Его на Своей груди, делала перевязки, ставила компрессы. Очевидец тех событий Анна Вырубова вспоминала: