Я был тогда в толпе на Трубной площади. Дыхание десятков тысяч прижатых друг к другу людей, поднимавшееся над толпой белым облаком, было настолько плотным, что на нем отражались и покачивались тени мартовских деревьев. Это было жуткое фантастическое зрелище. Люди, влившиеся сзади в этот поток, напирали и напирали. Толпа превратилась в страшный водоворот. Я увидел, что меня несет на столб светофора. Столб светофора неумолимо двигался на меня. Вдруг я увидел, как толпа прижала к столбу маленькую девушку. Ее лицо исказилось отчаянным криком, которого не было слышно в общих криках и стонах. Меня притиснуло движением к этой девушке, и вдруг я не услышал, а телом почувствовал, как хрустят ее хрупкие кости, разламываемые о светофор. Я закрыл глаза от ужаса, не в состоянии видеть ее безумно выкаченные глаза, детские, голубые. И меня пронесло мимо… Вдруг я почувствовал, что иду по мягкому. Это было человеческое тело. Я поджал ноги, и так меня понесла толпа. Толпа все сжималась и сжималась. Меня спас лишь мой рост. Люди маленького роста задыхались и погибали. Мы были сдавлены с одной стороны стенами зданий, с другой стороны поставленными в ряд военными грузовиками.
– Уберите грузовики! Уберите! – истошно вопили в толпе.
– Не могу, указания нет! – растерянно кричал молоденький белобрысый офицер милиции с грузовика, чуть не плача от отчаяния… Борта грузовиков были в крови…
И в этот момент я подумал о человеке, которого мы хоронили, впервые с ненавистью. Он не мог быть не виноват в этом…
Мне уже не хотелось идти к гробу Сталина…
Этот день был переломный в моей жизни, а значит, и в моей поэзии.
Глава 18. Поэт Наум Коржавин: "Если бы я не был сталинистом, меня бы не посадили"
Мои первые годы совпали с началом сталинской эпохи. На моих глазах Сталин, если судить по смене газетных титулов, превратился из верного ученика Ленина в отца народов, гения всех времен, корифея всех наук и вождя всего прогрессивного человечества… Впрочем, когда я переступил порог школы, Сталин рекомендовался еще только первым среди равных, а это еще не требовало от нормальных людей большого насилия над здравым смыслом.
Н. Коржавин "В соблазнах кровавой эпохи"
Наум Коржавин (Мандель) родился в Киеве в 1925 году. Стихи начал писать рано, их заметил Николай Асеев и рассказал о молодом поэте в Москве. В 1945 году Наум поступил в Литинститут имени Горького. В 1947-м был арестован и после нескольких месяцев на Лубянке сослан в Сибирь.
После смерти Сталина вернулся в Москву, в 1959 году окончил Литинститут. Во время хрущевской "оттепели" вышла его единственная книга, напечатанная в Советском Союзе до эмиграции, – "Годы". Его строки: "…но кони все скачут и скачут, а избы горят и горят", "Какая сука разбудила Ленина?! Кому мешало, что ребенок спит?!", "…но никто нас не вызовет на Сенатскую площадь", и многие другие цитируются на интеллигентских кухнях и создают Коржавину славу "подпольного", "самиздатовского" поэта.
Во второй половине 1960-х годов Коржавин выступил в защиту "узников совести" Даниэля и Синявского, Галанскова и Гинзбурга, вслед за чем последовал запрет на публикацию его стихов.
В 1973 году Наум Коржавин был вынужден уехать из Советского Союза, объяснив свой шаг "нехваткой воздуха для жизни".
В годы перестройки у Коржавина появилась возможность приезжать в Россию. Проходили его поэтические вечера. Первый был в Доме кино. Желающим послушать опального поэта не хватало мест. Когда Окуджава вывел на сцену Коржавина, весь зал, не сговариваясь, поднялся и зааплодировал. Читал стихи по памяти, по книге не мог из-за очень плохого зрения. Потом на сцену выходили известные актеры, пришедшие на встречу в качестве зрителей, и читали по его книге без подготовки, сразу, первое попавшееся стихотворение, на котором раскрывался сборник.
Помню, что в тот первый приезд поэта в Москву я провожал его в аэропорт. Мы ехали в такси, и я записывал на диктофон наш разговор обо всем. Запомнилось, что, в отличие от многих, безоглядно оптимистично принявших перестройку, Коржавин настороженно воспринимал перемены, происходящие на родине. Позже я прочитал, что в беседе с опальным спортивным журналистом Аркадием Галинским поэт якобы сказал: "Я им не верю".
Привожу фрагмент той давней беседы.
– Ваше отношение к сталинизму не было однозначным. В разные периоды жизни вы по-разному относились к вождю, с чем это связано?
– Сначала я был антисталинистом, потому что Сталин оскорблял революционную романтику, которой я был пронизан, он ее фальсифицировал. Мне не нравился Сталин, потому что я ощущал ложь – говорили о равенстве, а сами в правительственных ложах сидели. Какие могут быть правительственные ложи, если равенство? Я помню голодомор на Украине. Повсюду валялись трупы, в том числе детские. Это было страшно. Истощенные люди просили "Хлiба, хлiба", но ни у кого не было лишнего куска.
Получалось, что есть люди, которых не жалко, о них страна и Сталин не думают.
После войны я ненадолго стал сталинистом. Во время войны не был, но после – стал. Дело в том, что меня по состоянию здоровья не призвали на фронт, а тут стал встречаться с фронтовиками. Такие хорошие, умные, интеллигентные ребята, победили в великой войне, Сталин же был их главнокомандующим. Победили, правда, не благодаря Сталину, скорее, несмотря на него, но это я понял позже. А тогда… Мы победили, а я против выступаю? Вроде как, нехорошо.
В общем, стал я сталинистом. Но это меня не спасло от ареста. Наоборот, если бы я не был сталинистом, меня бы, скорее всего, не посадили. Потому что тогда я бы знал, что можно говорить, что нельзя. А так я, можно сказать, свой в доску, говорил, что думаю. Ничего антисоветского, но где-то, видимо, "засветился" как неблагонадежный – этого тогда достаточно было. И в 1948 году меня арестовали, 10 месяцев просидел под следствием, а потом 3 года провел в ссылке в Новосибирской области. Сталинист оказался в сталинской тюрьме.
Отказался я от сталинизма во время кампании по борьбе с космополитизмом, я тогда еще был в ссылке. Я хорошо знал людей, которых она перемолола, работал со многими из них в одном цехе, и я не верил в их вину. Позже таким же жутким, абсолютно клеветническим было антисемитское "дело врачей".
На мой взгляд, эпоха тоталитарного режима смогла так долго выстоять, потому что слишком много людей безоглядно верили в революцию, в партию, в ее политику.
Потом я сам попал в такую категорию, когда меня арестовали.
– По самой распространенной в те годы статье – по 58-й?
– Нет, по 7-35. По статье 7 могли посадить лиц, не совершивших преступления, но могущих их совершить и представляющих опасность для социалистического государства. К таким лицам могли быть применены санкции по статье 35, которая содержала список всех санкций – от расстрела до ссылки. Не абсурд ли это?
– А, как вы думаете, за что арестовали вас?
– Я тогда учился в Литературном институте. Что было причиной, и была ли она вообще – я до сих пор не знаю. Могу предположить, что соответствующему подразделению МГБ для отчета нужна была соответствующая деятельность. Поводом же для ареста могло послужить искаженное четверостишие моего стихотворения "16 октября", написанное в 1945 году и гулявшее по Москве.
Мой текст такой:
…И заграница, замирая,
Молилась на Московский Кремль.
Там, но открытый всем, однако,
Встал воплотивший трезвый век
Суровый жесткий человек,
Не понимавший Пастернака.
Гуляло же:
А там, в Кремле, в пучине мрака,
хотел понять двадцатый век
сухой и жесткий человек,
не понимавший Пастернака.
– Мне кажется, вас могли "взять" за любую из двух редакций… А XX съезд КПСС как-то повлиял на ваше отношение к Сталину?
– Скорее не повлиял, а обрадовал. Мой сталинизм закончился еще в ссылке, и после XX съезда я обрадовался, что мои мысли перестают быть запрещенными. А вот в коммунизм продолжал верить. Только "Один день Ивана Денисовича", опубликованный в 1962 году в "Новом мире", подтолкнул меня к пониманию коллективизации. А от коммунизма я отказался в 1958 году после того, как прочитал в "Правде" статью трех венгерских коммунистов, поддержавших подавление будапештского восстания.
1989
Глава 19. Василий Франк об отношении к Сталину своего отца – русского философа, религиозного мыслителя, психолога Семена Людвиговича Франка
– Вы спрашиваете, как отец относился к Сталину, и были ли у нас в семье вообще какие-то разговоры на эту тему? Да, разговоры были, и многое осталось в памяти. Хотя особо "специфических" размышлений о Сталине я не помню. Конечно, отец считал большим несчастьем для России, что ею руководили Сталин и его когорта. После столыпинских реформ Россия начала экономически подниматься и, я бы сказал, морально воскресать. И если бы не было войны или война была бы не в 1914 году, а, скажем, через 10 лет после этого, в России ничего страшного бы не произошло, и многие русские люди не оказались бы в эмиграции.
Я помню дискуссии отца с Бердяевым, который в 1945 году выражал мысли о том, что пора возвращаться на Родину. Выходило, что не в Россию, а в Советский Союз. Папа, конечно, возражал. Возражал убедительно, называя при этом тогдашнюю страну "сталинской вотчиной". К сожалению, я не записал этого важного разговора, из которого выходило, что Бердяев показывал себя советским патриотом. Кстати, некоторые потом считали его виновным в том, что многие из русской эмиграции, особенно из ее парижской части, возвратилась тогда в Москву с очень печальными для них последствиями.
К Ленину как инициатору и одному из исполнителей революции отец относился резко отрицательно. Он говорил, что этот тандем – Ленин и Сталин – явились для России трагедией, настоящей катастрофой. Отец считал, что в сталинскую Россию возвращаться нельзя, старая Россия закрыта, а нынешняя – это другой мир, другая планета.
Были разговоры о Максиме Горьком, из которых я запомнил только то, что Горького отец считал проходимцем, карьеристом. Правда, я считаю, это не совсем верно. Горький – довольно противоречивая личность – и со знаком "плюс", и со знаком "минус". О том, что Горького убили в Москве, здесь, во Франции, ходили упорные слухи. Но я помню слова отца, что в Советском Союзе даже в условиях режима Сталина люди "умирают нормально". Так говорил мой папа, прав он или нет, ни вы, ни я не знаем.
А то, что Сталин посещал Горького незадолго до его кончины, весьма подозрительно.
В отношении Сталина и Гитлера я запомнил знаменитую фразу отца: "В один мешок". Это значило, что между ними он не видел никакой разницы, и говорил, что, если бы у Сталина была возможность, он развернул бы ту же самую войну, что и Гитлер.
Из беседы с Василием Франком, Москва, 1988
Глава 20. Писатель-фронтовик Михаил Алексеев: "Не будь он Главнокомандующим, мы бы проиграли войну…"
– Ты просишь меня порассуждать на тему "Сталин и война"… Тема эта, сразу скажу, трагическая. На эту тему столько понаписано книг, что, кажется, сказано все. Но это не так. Далеко не так. Хотя бы потому, что без моей личной писательской правды о войне этот разговор будет неполным.
Ты удивишься, в моем романе "Мой Сталинград" нет ни одного вымышленного героя. Все имена реальные. Когда я рассказал Юрию Бондареву, который тоже, как и я, был участником Сталинградской битвы, о том, что не хочу придумывать героев, он отрезал: "Ну, смотри, хлебнешь ты горя. Сразу найдутся свидетели, которые были там-то и там-то и которые будут опровергать описанное тобой". Мы заспорили. Но я все-таки сделал свою книгу такой, какой хотел.
Под Сталинградом я командовал ротой, под моим началом было 110 человек. Большинство из них там погибли. И я знаю, где и как погиб каждый, и до сегодняшнего дня помню, где всех похоронили. Вот что для меня такое память о войне, о страшной Сталинградской битве. И еще скажу, я остался жив, потому что они погибли.
Так вот, пока я устраивался в своих творческих мыслях, оказалось, что Сталинграда, как такового, уже нет. Появился, видите ли, Волгоград, и некоторые ничтоже сумняшеся стали писать о… "Волгоградской битве". А ведь не было такой. Битва была Сталинградская, и в ней я имел горькое счастье участвовать.
А потом стали утверждать, что главная битва была не под Сталинградом, а на Малой земле. Все перевернули-перемешали. А я говорю в своей книге о той битве, Сталинградской, которую помню, как будто это было вчера. Вот положишь на секунду очки, и тут же забыл, где они лежат. А то, что было шестьдесят лет назад, помню.
Когда был напечатан мой роман, я получил неожиданное приглашение посетить Францию, пять ее городов. Событие приурочили к 50-летию разгрома немцев под Сталинградом. Так вот, эту дату во Франции отмечали более торжественно, чем у нас. Меня водили по площадям и улицам, названным в честь Сталинграда. А в нашей стране нет теперь Сталинграда.
Не в Сталине дело, а в Сталинграде. В один голос за границей мне говорили: "Вы спасли не только себя, вы спасли и Европу".
…А теперь о самом Сталине… В своем романе "Драчуны" я описал все ужасы коллективизации, которые творились в стране. Мне было тогда 14 лет, и я все видел. Я не знал тогда слова "геноцид", но именно он погубил миллионы людей. В моем селе было 660 дворов, а после 1933 года осталось 150. Когда Сталин понял, что назревает народное возмущение, народ не будет терпеть такое, он написал статью "Головокружение от успехов", в которой говорилось о варварских методах коллективизации.
Как я могу относиться к Сталину? Тот голод, гибель миллионов я не могу ему простить. И в то же время я считаю, что, не будь он Главнокомандующим, мы бы проиграли войну. Однажды, когда я работал редактором журнала "Москва", к нам из Би-би-си приехала делегация. Спрашивают, правда ли, что Сталин был недоучкой, что он по глобусу руководил военными действиями, что он неврастеник и так далее… Я говорю им: "А ваш Черчилль был умным человеком?" Они: "О, да!" Я: "А Рузвельт?" – "О, да!" Тогда я говорю: "А как же этот "недоучка" умудрился посадить за один стол с собой двух великих деятелей, которые в разное время мечтали разгромить Россию? Как он умудрился объединить вокруг себя этих людей?" Они замолчали…
Когда немцы были уже у порога Москвы, казалось, Сталин должен был на коленях стоять, унижаться, молить о помощи. Он, конечно, просил помочь, но не унижался. Надо было, видимо, обладать чем-то таким, чего не хватало всем последующим нашим правителям, – державности. Конечно, он тиран и диктатор, каких не было. Разве что Иван Грозный. Недаром Сталин любил фильм о нем. И тот, и другой смогли удержать страну, которая была окружена враждебным миром. Так что у меня противоречивые чувства к нему…
2000
Для справки:
Михаил Алексеев (1918–2007) – русский писатель-фронтовик. Воевал на Юго-Западном и Сталинградском фронтах, на Курской дуге. Главный редактор журнала "Москва" (1968–1989). Автор книг о Великой Отечественной войне, о прошлом российского села. По его роману "Вишневый омут" был создан одноименный кинофильм, по роману "Хлеб – имя существительное" – фильм "Журавушка".
Глава 21. Писатель, философ Александр Зиновьев: "В сороковом году я пустил шутку: Гитлер – это такой бандит сталинской эпохи…"
Представляю фрагменты из интервью с писателем, философом Александром Зиновьевым, одним из самых ярких мыслителей ХХ века, которое проходило в Мюнхене в конце 1980-х годов. В беседе принимали участие супруга мюнхенского "сидельца" Ольга Зиновьева и писатель Эдуард Кузнецов, организовавший мне встречу с Александром Александровичем.
– Я слышал, в войну вы были летчиком?
– Начал войну танкистом, но в танке воевать не пришлось. Хотя мы знали, что войны не миновать, однако по чьему-то приказу законсервировали танки, в результате чего наш полк бежал пешим порядком. Нелепость! Потом я попал в авиационное училище, некоторое время участвовал в наземных войсках неопределенного рода – сброд из разных воинских частей. Потом попал уже в другое авиационное училище, служил в авиационных частях.
– Как вы тогда воспринимали Сталина?
– Антисталинистом я стал уже в 1938 году, а через год – членом небольшой антисталинистской группки, собиравшейся убить "вождя народов". И в том же году меня арестовали. За что? За выступления против культа Сталина. Однажды с Лубянки меня перевозили на квартиру КГБ, чтобы там я раскрыл своих сообщников. По дороге произошло замешательство, и я сбежал. Год странствовал по стране без документов, был в Сибири, на Севере. В сороковом попал в армию. Но антисталинистской пропагандой занимался вплоть до смерти Сталина, до хрущевского доклада. Причем занимался почти открыто. Удивительно? Вроде бы, да. Любопытный пример. О том, что я арестовывался, о том, что скрывался, в 1939-м знали многие. Однако я поступил в университет, и на меня никто не донес.
– Случайность…
– Почему случайность? Мой близкий друг в то время был парторгом факультета, а я беспартийным. Он знал все мои "грехи". И вместе с тем благодаря ему я остался в аспирантуре. На третьем курсе меня собирались исключить за нехорошие разговорчики. Спас секретарь парткома университета, который также многое обо мне знал.
Дело в том, что уже во время войны сформировались сильные антисталинистские настроения в стране, среди бывших фронтовиков на этот счет появилась какая-то солидарность. Но после смерти великого вождя мой антисталинизм утратил смысл. Сталина уже многие клеймили открыто. И я стал относиться к нему как к явлению истории, отстраненно и взвешенно. Я вообще не против ни Сталина, ни Ленина, ни коммунизма… Не против и не за. Я принимаю все это как реальность и вижу свою задачу в одном: изучить эту реальность как можно лучше и построить теорию, которая даст возможность делать прогнозы. Я никогда не ставил перед собой задачу свержения коммунизма. Если бы я сейчас был в Советском Союзе, я не принимал бы участия ни в каких оппозициях, ни в каких движениях, это не мое дело.
…Я русский человек, я не хочу отрекаться от русской истории. Даже когда меня выгнали из Союза, и я приехал на Запад, тут решили, что я сразу начну играть роль антисоветчика. А я был единственный из приехавших, кто сказал: "Я советский человек". И я все время подчеркивал это. Я не собираюсь свергать режим, это не моя задача. А то, что я пострадал от этого режима, я считаю реальностью, которую надо проанализировать и которой надо дать оценку, не более того…