О том древнем родстве можно догадаться хотя бы по одному слову μήτηρ - матерь, почти одинаково звучащему у греков и у славян. Самое первое слово в языке народившегося человека и оно же - самый первый свидетель того, что был в той древности общий материнский язык.
Но совсем рядом и ещё одно свидетельство изначального родства, ещё одна речевая перекличка, такая внятная, отчётливая. И такая громкая, громче некуда!
Слово - λόγος. Имеющий уши да слышит! Эта великая двоица явно была когда-то одним, общим для славян и эллинов созвучием и смыслом. Но разве и по сей день не осталась таким же общим смыслом?
Братья хорошо знали рассуждение, идущее ещё от древних философов: в понятии λόγος различается сразу несколько дополняющих друг друга значений. Да, конечно, логос - это в первую очередь отдельно взятое слово. Но и всякое слово вообще. Но и целое предложение, законченная мысль - тоже логос. Но и все слова языка, вся их великая совокупность - не что иное, как логос. Любое знание, любая наука - они тоже логос. Всякое ведение о человеке, о мире, всякое разумение сути бытия - логос.
А славянское понятие слово? Не трудно заметить, что, как и логос, оно тоже имеет множество значений. Первое из них, когда говорим о каждом отдельном слове. И другое, когда произносят не одно, а целую клятву, называя её честным словом. И третье, когда просят кого-то сказать перед всеми своё слово и ожидают услышать от него уже целую речь, рассказ, исповедь. А неисчислимое множество слов, которыми владеет народ, неисчислимое, как сам он, - что это, как не его великая сокровищница слов, его самое ценное в мире приобретение, его общее всегдашнее, непрерывно пополняемое ведение и достояние?
Но философы языческого мира не сумели додумать и сказать главного о смысле величайшего и святейшего из земных слов. Такое стало возможно лишь с приходом в мир Христа. Ибо до всякого знания, до всех людских языков и речений, до Сотворения мира у Бога уже был великий замысел о мире, и этот замысел был Логос. У Бога было Слово. И Бог бе Слово.
Эту великую тайну о себе Иисус Христос открыл своему ученику и евангелисту Иоанну. А через него и нам, недостойным, открылось, что Христос и есть всеведущий Логос, пре-вечное Отчее Слово.
…А теперь зазвучало на Горе и своё молитвенное славянское, оно же словенское слово, обращаемое ко Христу-Слову, к Пресвятой Троице, к Божией Матери и всем святым…
Как знать, может, в эти их олимпийские годы исподволь стали навещать Константина слова какого-то желанного общения - не только с несколькими слушающими и внимающими, но с каким-то куда более людным собранием, подобным поспевающей жатве… И перед таким чаемым собором он бы заговорил:
Слышите ли, Словенские народы,
слышите, слово от Бога прииде,
слово, кормящее человеческую душу,
слово, крепящее сердца и умы,
слово, готовящее Бога познати…
А Гора, слышала ли она тихие беседы братьев в малом кругу их самых первых учеников?
Да, она им целомудренно внимала, собирая, как в кокон, часы духовных созерцаний. То, что беседы были, то, что они от года к году прирастали, как кольца на молодом дереве, то, что наставники и подопечные равно нуждались в этих встречах, не подозревая, что они когда-то превратятся во Встречу на веки веков, - то, что всё это было, такая же реальность, как и то, что жития братьев целомудренно молчат о начальном событии, потому что для рассказа о нём не находилось ещё тогда достаточного времени. Как не находилось, не находится и до сих пор достаточного словесного искусства.
Летом 860 года из столицы на Малый Олимп стали долетать вести одна тревожнее другой. Осенью Философу и его старшему брату пришли письма из императорского дворца и из патриархии с настоятельной просьбой, не откладывая надолго, прибыть в Константинополь.
СКИФСКИЙ ЖРЕБИЙ
Рене, и ста дух бурен,
и вознесошася волны его;
восходят до небес и низходят до бездн;
душа их в злых таяше.
Смятошася, подвигошася, яко пьяный,
и вся мудрость их поглощена бысть.
Ивоззваша ко Господу, внегда скорбети им,
и от нужд их изведе я.
И повеле бури, и ста в тишину,
и умолкоша волны его.Псалтырь, 106, 25-29
Нашествие
Не раз шаталось, прыгало под городом дно земли, но безумия её чревного естества замирали вдруг, как пропойца, заблудившийся дверью. Случались осады, полчища остготские, аварские, ещё каких-то варварских обличий прикатывали вплотную к крепостным рвам, да только стрелы их горохом трещали и отскакивали от невозмутимых стен. Уже на веку нынешних старожилов серое воинство болгарина Крума побуйствовало в самых близких окрестностях, оскверняя храмы, заволакивая небо смрадом пожогов. Однако все эти посуху заявлялись, посуху потом и рассеивались, как взбитая ими же пыль.
А чтобы кто-то решился напасть с моря? Такого и в недужных снах цареградцам не снилось. На море сызначала единовластвовал имперский флот. По миролюбивым водам только купцы, лучась довольством, свободно приходили и уходили, когда и куда им надобно.
С самого утра злосчастного 18 июня 860 года, во все недели лютых бесчинств, столица оскорблённо обсуждала: почему и как произошло невозможное? Отчего великий город ни с того ни с сего оказался беззащитен именно с моря?
Ещё весной затеялось большое военное дело против арабов. Армию через серединную землю малоазийского полуострова повёл юный василевс Михаил III. Справедливо ли было теперь винить его в неосмотрительности? Арабы в последние десятилетия составляли, по сути, единственную настоящую угрозу для Византии. На поступок молодого государя, захотевшего самостоятельно возглавить поход, смотрели с поощрением: значит, пришла пора его возмужания. Любитель ипподромных ристалищ и весёлых застолий садится на боевого коня, намерен продолжить воинские труды своего родителя, императора Феофила, успешно теснившего арабов в нагорьях и пустынях Сирии.
К чести Михаила, как только доскакали гонцы с вестью о страшной беде, нависшей над Царёвым градом, он оставил армию на своих полководцев, срочно через Каппадокию вернулся назад и с халкидонского кряжа, тайно одолев ночью Босфор, пробрался в свою осаждённую столицу, чтобы ободрить горожан.
А флот? Его лучшие силы, как того и требовала обстановка, находились далеко, у берегов Сицилии, чтобы препятствовать арабской эскадре грабить южноиталийские порты. Больше морской угрозы ждать было неоткуда. Пропонтида, маленькое карманное морцо, была не в счёт. Понт, несмотря на бешеный норов его стихий, ромеи тоже издавна считали морем внутренним, домашним. Болгары, как ни пространно было их морское побережье, на владение Понтом не покушались и флота здесь никогда не заводили.
И всё же беда шла именно с Понта. Считаных часов краткой летней ночи хватило, чтобы она молча втиснулась в горловину пролива. Наутро город брезгливо вздрогнул от присутствия чего-то постороннего, неисчислимого и совершенно безразличного к его величию. Нелепыми серыми струпьями это постороннее облепляло оба берега Босфора, а в заливе Суд, он же Золотой Рог, воды вообще не было видно, и только шевелились, тёрлись, елозили, скрипели друг о друга всё те же безобразные струпья. И наползали на отмели, потому что сзади их подпирали ещё какие-то серые лохмотья, клочья, лоскуты… Несуразное месиво из грязной парусины, кожи, звериных шкур, каких-то кривых багров, широких, как лопаты, вёсел… И всё это постороннее издавало нечленораздельные, отвратительные для слуха ромеев вопли.
"…Горе мне, что я вижу, как народ грубый и жестокий окружает город и расхищает предместья, всё истребляет, всё губит, нивы, жилища, пастбища, стада, женщин, детей, старцев, юношей, всех поражает мечом, никого не жалея, ничего не щадя; всеобщая погибель! Он как саранча на жатву и как плесень на виноград или лучше как зной или тифон, или наводнение, или, не знаю что назвать, напал на нашу страну и истребил целые поколения людей…"
Патриарх Фотий, которому принадлежат эти слова, стал одним из свидетелей небывалой пагубы. От первого до последних дней он видел её в сотнях подробностей и описал на многих страницах своих сочинений. Но он стал и одним из самых бесстрашных и деятельных защитников православного города. Через считаные часы после того, как гарнизон отбил первые яростные приступы, владыка сквозь мечущиеся толпы горожан пробился во Влахернскую церковь. Она стояла на окраине, почти у городских стен, в верхней, наиболее удалённой от дворца и патриархии части залива Суд, где опасность вторжения нападающих внутрь города из-за недостаточной высоты и мощи крепостных сооружений была особенно велика.
Небольшой храм во Влахерне относился к наиболее почитаемым в Царском граде. Под его сводами сберегались великие святыни христианского мира - риза, плат и пояс Богоматери. От Влахерны на холм к великой Софии из года в год - по случаю самых великих торжеств - проходили по переполненным людьми улицам знаменитые крестные ходы. Но сейчас патриарх решился на иное. К вечеру он вывел крестное шествие на оборонные галереи крепостных стен. Более того, он благословил вынести туда же не только богослужебные книги, иконы, хоругви, но извлечь из шитых покровов и пелен сами богородичные святыни. Пусть риза, плат и пояс Взбранной Воеводы победительной оборонят своим чудесным присутствием весь город, молитвенно замерший на краю погибели.
Мерцающее свечами и цветными фонарями зарево шествия - в клубах ладанного дыма, под тихое и мерное акафистное пение, - медленно сдвигалось вдоль стен.
Внизу, в темени чужого стана то возрастал, то замирал ропот недоумения. Те, что вломились сюда на рассвете, а за длинный жаркий день успели распотрошить незащищённые стенами пригороды и сёла, оскверниться насилием, кровью беззащитных жертв, и те, что приволокли к своим лодкам и челнам узлы с пригоршнями монет, грудами металлической утвари, тяжёлые узкогорлые кувшины с вином, горы цветастого тряпья, и те, кто ещё был на ногах после всего содеянного, выпитого и съеденного, сейчас видели и слышали впервые на своём веку такое непонятное им предивное диво, что не было почему-то у них ни сил, ни желания кричать или хвататься за мечи, луки и колчаны.
И на следующий день, выслушав рассказы о новых погромах, учиняемых повсеместно, патриарх Фотий опять повелел выйти на стены с крестным ходом и нести на поднятых руках спасительные святыни от Невесты Неневестной. Чтобы видели не только свои, но и этот страшный народ, неведомо откуда возникший.
Крестные ходы служились неукоснительно. И когда в город тайно проник возбуждённый всем случившимся молодой василевс, он тоже вместе с Фотием выходил на крепостные прясла у Влахерны. Горожане, глядя на осунувшегося, но бодрого Михаила, которого до сих пор обычно лицезрели в беспечной обстановке ипподромных кликов и страстей, тоже приободрялись. У иных и слёзы умиления наворачивались на глаза.
Патриарх не раз в своих проповедях говорил в эти дни, что страшное испытание, насланное на город и всех окрестных жителей в облике неведомого жестокого народа, нужно осмыслять не иначе как Божью кару. Не помогут ни армия, ни боевые корабли, которых ждём с упованием, если не покаемся от всего сердца о грехах наших, коими не перестаём оскорблять Господа своего.
Пришельцы главный стан по-прежнему держали в Суде. Но при этом изо дня в день свободно и ловко сновали на своих узких лодках и челнах из Суда в пролив и Пропонтиду, где, сбившись в хищные стаи, обрыскивали пригородные острова или снаряжались к удалённым от берегов селениям. Отовсюду стекались жалобные вести о новых убийствах, грабежах, насилиях.
Кто они всё-таки, откуда взялись? По внешнему виду, по говору это не были ни болгары, ни такие же трусливые на воде племена кавказского полудужья. Если бы полчище двигалось на юг, к Босфору, держась прибрежий Понта, пограбливая по пути то там, то сям, слухи о нём через купцов, через гарнизоны ромейских портовых городов опередили бы нашествие. Значит, оставалось допустить, что это громадное скопище малых и мелких водоплавающих дерев, пригодных для снования разве лишь по рекам и озёрам, собрано было на затею неслыханную. Из устья какой-то большой реки - скорее всего, Борисфена-Днепра - они кинулись наобум в открытое море и пересекли Понт поперёк его дремучей исполинской спины, где первый же настоящий ветер мог разметать их, как жалкую щепу, и поглотить всю прорву, до единого челна. Похоже, хвост какой-то бури их всё же зацепил. Очень уж потрёпанный вид имели эти беспечно держащиеся на плаву посудины. Но если перед броском в самую нехоженую часть Понта их было больше и даже намного больше? Сколько же лесов, сколько громадных дерев растёт в тех пределах, где они выдалбливали из цельных стволов свои лодки, смолили их днища? Сколько мастеров лодочного дела понадобилось, чтобы спустить на воду великие стаи этих узких, длинных, пронырливых челнов?
Время шло, они не уходили. Не давала знать о своём приближении и воинская помощь столице - сухопутная и морская. Однажды патриарх Фотий, о храбрости которого говорили, что он не зря в юности служил в царской гвардии, предпринял поступок, больше, по житейским понятиям, похожий на безумную выходку. Через ближайшие к Влахернской церкви башенные ворота он вывел крестное шествие прямо на береговую кромку залива.
Чужаки, толпившиеся поодаль в одном из своих становищ, с молчаливым любопытством уставились на невидаль, ещё более странную, чем зрелища предыдущих ночей. Трепет цветных хоругвей, будто приплясывающих в воздухе, пересверк парчовых облачений, красные угли кадильниц, - и всё это само идёт им в руки. Но, похоже, чей-то приказ сдерживал нетерпение тех, кто желал бы враз окружить добычу.
Когда с молитвенными песнопениями приблизились к воде, Фотий, до того нёсший ризу Богоматери на высоко поднятых руках, ступил в обмершие воды, троекратно омочил в них подол ризы. После этого в заливе и в городе стало совсем тихо. Но ненадолго…
В такой последовательности можно представить развитие событий тех дней на основании нескольких сообщений из византийскиих источников. Но обратимся к ещё одному свидетельству, уже не ромейскому, а славянскому. Это летописная запись из "Повести временных лет", старейшего древнерусского исторического свода. Её автор лишь немного сближает события, вычитанные им из Хроники Георгия Амартола, и настаивает на том, что всё самое главное случилось сразу же в ночь возвращения василевса Михаила в Константинополь:
"Царь же едва в град вниде, и с патреярхом с Фотьем к сущей церкви святей Богородице Влахерне всю нощь молитву створиша, та же божественную святы Богородиця ризу с песньми изнесше, в мори скуть омонивше. Тишине сущи и морю укротившюся, абье буря вста с ветром, и волнам вельям вставтем засобь, безбожных Руси корабля смяте, и к берегу приверже и изби я, яко мало их от таковыя беды избегнути и восвояси возвратишася".
То есть, как явствует из записи, тишины не хватило даже до исхода недолгой ночи. Буря, налетевшая вдруг ("абье"), в тот же час решила участь и осаждающих, и осаждённых. Описание замечательно по крайней мере в двух отношениях. Автор, сам будучи русским, не счёл нужным скрыть от читателей, что нападение их единоплеменников на столицу ромеев закончилось самым бесславным образом. И произошло так потому, что Русь была безбожной и получила за свои бесчинства по заслугам. Причём наказание пришло не от осаждённых, а от самой Божией Матери, решившей вразумить грабителей так сурово.
За сказанным стоит летописец-христианин, и он, как видим, вовсе не намерен выгораживать соотечественников за их дикарский первый "выход на люди" только потому, что они "свои".
Между тем в современных нашествию описаниях события отыскиваются следы того, что от стен Константинополя нападавшие не ушли домой в полнейшем для своих душ убытке и сраме. Напоследок между сторонами даже имели место переговоры. По их итогам предводитель "безбожной Руси" обязался гостелюбиво встречать у себя дома ромейских купцов, а собственных купцов привлекать к торговле с великим царством. Главное же, он выразил намерение принять в своём княжестве византийских священнослужителей и дать им возможность проповедовать христианство и крестить его подданных, которые пожелают принять новую веру.
Тот же русский летописец в самом начале своего рассказа о походе на греков сообщает, что возглавили его два князя, Аскольд и Дир, до того сидевшие в Киеве на Днепре и правившие славянским племенем полян. Что касается первого из них, Аскольда, то в Киеве в течение веков упорно сохранялось предание о его крещении с именем Николай. Оно отчасти объясняло причину насильственной смерти, принятой Аскольдом от прибывшего в Киев варяжского конунга Олега. А заодно и благочестивую легенду о существовании в Киеве Аскольдовой могилы.
Патриарх Фотий назвал иноземцев, ворвавшихся 18 июня 860 года в столичный залив Суд, "народом Рос". Его современник, автор византийской хроники, известный под названием "Продолжатель Феофана", говорит про "набег росов" и уточняет: "…скифское племя, необузданное и жестокое". Но кто всё же эти скифы, они же росы?
Можно представить себе смятение цареградцев, для которых все пришельцы были на одно лицо, - щетинистое, обугленное солнцем, яростно оскаленное, в брызгах или присохших ошмётках чужой крови. Поэтому горожане, по привычке не очень отличавшие славян от кочевников северного Причерноморья, и на сей раз для тех и других использовали имя-кличку скифы. Но в Фотиевом "народе Рос" явно присутствует не вполне расслышанное "Русь", а значит, речь нужно вести ещё и о варягах.
Немногочисленные варяги, которые, по свидетельству "Повести временных лет", звали себя русь, придя к славянам с Балтики, волей-неволей способствовали их национальному самоопределению под именем "Русь", которое без запинок ложилось на слух, поскольку живо перекликалось с чисто славянскими именами городов и рек.
В нашествии этой Руси, этого "народа Рос" на Царьград бок о бок со славянами стояли и варяги. Но числом преобладали, конечно, первые. Что до самого Аскольда, то его варяжское (или даже кельтское?) происхождение не признаётся историками единодушно. Хотя "Повесть временных лет" настаивает на его варяжском родословии, в науке бытует иное мнение: князь был из племени полян, а не пришёл в Киев от Рюрика. Академик Б. А. Рыбаков в своё время обратил внимание на перекличку имени Аскольда (Осколда) со славянскими названиями рек Оскола и Ворсклы, притоков Днепра, а также на то, что имя народа, обитавшего в этих землях издревле, было "сколоты".
Понятно, что пострадавших обитателей Константинополя и его окрестностей в первую очередь во всём происшедшем занимали подробности иного рода. Почему всё же чужаки заявились так неожиданно? Случайно ли то, что они напали на город именно в пору его вынужденной беззащитности? Или же кто-то посоветовал им действовать так стремительно и напропалую?