Школа
В житиях младшего и старшего братьев не упомянуты ни имя, ни местоположение монастыря, в котором на ту пору подвизался Мефодий. А как бы хотелось знать и само название, и подлинное местоположение обители. Дело в том, что к середине IX века по Рождеству Христову число иноческих сообществ на Малом Олимпе приближалось ни много ни мало к… целой сотне. Хотя такого рода округления теперь ни у кого не вызывают доверия, тщательные пересчёты и перепроверки, произведённые уже в недавнее время, всё равно дают цифры внушительные: от семидесяти до восьмидесяти монастырей.
Возникновение первых монашеских общин у подножий и на склонах Вифинского горного кряжа обычно относят к VI веку. Но тогда это были только единичные очаги иноческой жизни. Небывалый прирост обителей пришёлся на конец VIII века; он продолжался и дальше - в первой половине следующего столетия. Монахи Палестины, Сирии, даже Египта, страдая от натиска арабов, бежали на север и находили приют в буковых и еловых лесах, у можжевеловых полян вифинской Горы. Сюда же, прячась от преследований императоров-иконоборцев, устремлялись во множестве иноки из опорных областей империи, из того же Константинополя и его окрестностей.
Хотя на Горе монахов (Кешиш-даг - по-турецки) никогда не учреждали общего управления, Малый Олимп не случайно, как и позднее Афон, приобрёл облик целого содружества монастырей. Тут уже была своя местная история, свои особо почитаемые старцы, подвижники, даже свои мученики за веру. Первым среди других называли отшельника Неофита, пострадавшего ещё при императоре Диоклетиане. Олимпийцы вписывали в поминальные книги, с благоговением произносили в келейных беседах имена скитника Платона Исповедника, Иоанникия Великого, игумена Никиты Исповедника. Из недавно прославленных отцов называли Феодора Студита, который несколько десятилетий назад тоже игуменствовал на Горе. А из ныне доживающих здесь свой отменно долгий век - игумена Евстратия. Он на одном только Олимпе подвизается уже 75 лет, а сколько всего старцу от роду, одному лишь Господу ведомо.
Константину на первых порах удивительно было слышать здесь, как часто его старший брат в свободное от храмовых служб время то с одним, то с другим трудником или послушником вдруг заговаривает по-славянски. Объяснилось всё просто: сюда, на Гору, по своей воле и немалым числом стекались для разных работ по хозяйству потомки славян-переселенцев, тех самых, что, по договорённости с византийским правительством, из поколения в поколение справляли в малоазийских фемах пограничную службу. Трудников принимали на заготовку дров для трапезных и келий, на разбивку огородов и гряд, на кладку новых храмовых и жилых помещений, каменных оградок.
Этих-то людей из воинского сословия Мефодий быстро располагал к себе. Не только свободной и невысокомерной речью на их языке. Не только тем, что превосходно разбирался в обязанностях воина-граничара, а также в прошлом их семей и родов, знал, при каком из василевсов какой род попал сюда, перевезясь из Фракии или Македонии.
Главное же, он притягивал к себе для разговора по душам. И не один из них, понизив голос от волнения, уже просил у него креститься. Чтобы, крестившись, навсегда остаться в монастыре, потому что где же ещё на свете может быть человеку лучше. И бывал крещён, после того как испытывался в разумении смысла Символа веры и самых важных, самых каждодневно необходимых христианину молитв. Поскольку же молитвы нужно было разуметь по-гречески, то Мефодий слово за словом объяснял их суть по-славянски, и эти объяснения сами непреложно и счастливо оказывались… молитвами. И кто бы его переубедил в том, что такие превращения, вызывающие тихий восторг его слушателей, в меньшей мере достойны быть молитвами, чем греческие! Нет же, по его раз от разу крепнущему убеждению, они становились молитвами, ничуть не менее угодными для всеслышащего и всеразумеющего Господа.
А разве не так? Ведь если произнёс ты про себя или вслух: Δόξα Σοι, Κύριε, δόξα Σοι! и тут же произносишь: Слава Ти, Господи, слава Ти! - то это уже две славы из единых уст, и вторая ничем не уступает в силе первой.
Вроде бы простенькое на вид открытие Мефодия, состоящее в том, что крестникам его равно пригодится знание молитв не только греческих, но и славянских, побуждало его духовных чад к новым и новым приобретениям. Они в своём постижении монастырской храмовой службы и келейного правила продвигались с завидной скоростью. То и дело досаждали наставнику, прося растолковать трудное место ещё одной молитвы, тропаря, псалма, чтобы и этой драгоценностью пополнить, с благословения аввы, свой пока маленький изустный славянский молитвослов.
В таком сладостном для них труде, похожем на благодатную игру, была особого свойства радость, та, что не убывает, а лишь прирастает и полнится. Не так ли и ангелы играючи исполняют принятые свыше поручения и находят чудесную награду в созерцании прибывающего множества усвоенных заданий?
А в том, что его крестники то и дело досаждали Мефодию, обременяя своими просьбами, сам он, как они убеждались, не усматривал никакого для себя ущерба. Напротив, только возрастала в нём ответная радость при виде пчелиной стремительности, с которой они порывались к нему за нужными смыслами. "Толцыте, и отверзется вам, ищите, и обрящете", - мог он теперь говорить им по-славянски словами Христа.
Вот с такими богатствами и застал Константин старшего брата по прибытии на Гору. И можно ли было Мефодию сомневаться в том, что младший сразу и безоговорочно примет его радость как собственную, а его новых друзей как своих?
Первые христиане, первые монахи из славян… О таком им и прежде приходилось изредка слышать. Но эти, с которыми теперь Философу тоже предстояло жить бок о бок? В том, как они намеревались ступить на иноческий путь, ему различалось что-то совсем неожиданное, дерзновенное. Им мало уразуметь и усвоить греческую церковную службу. Им одновременно хочется присвоить её и своему языку. Они порываются молиться ещё и родными для них словами.
Но в таком их рвении, вполне естественном, потому что воистину "всякое дыхание да хвалит Господа", - нет ли, однако, и ребяческой самонадеянности? Да, не так уж трудно запомнить наизусть несколько греческих молитв и затем, по подсказкам брата Мефодия, вслед за "Κύριε ελεισον!" произносить "Господи, помилуй!". Или даже "Отче наш" кое-как выговаривать, равняясь на "Πάτερ ίμων". Но память не беспредельна, и удастся ли подлинное научение, если эти новички, лепечущие свои первые молитвы, не знают даже греческих букв? А ведь за алфавитом простирается превысокая гора боговедения, и как на неё карабкаться, почти не зная греческого языка, не догадываясь о его внутреннем грамматическом строе?
Правда, и они с братом Мефодием, выходцы солунские, не решатся о себе сказать, что достаточно знают славянскую речь, хоть и слышали её и ради игры привыкали к её смыслам с самого детства. Где там? Только кое-что на слух усвоили, на память надеясь и наитие. Когда на солунском рынке раздавался говор македонских славян, то щекотал им, детям, уши, забавлял и поощрял к подражанию целый ворох звуков, каких не знает греческий алфавит, каких не умеют отчётливо выговорить гортань, язык и губы даже сведущего в науках ромея. Ну, попробуй правильно произнести вслед за мальчишкой-славянином хотя бы слово "жук"! И ему смешно, и тебе самому, потому что у тебя получается какой-то "зук" или "сук". Или постарайся чисто выговорить "бревно". Опять окружающие заулыбаются или захихикают, услышав, что у тебя выходит неловкое "первно" или "превно". И всего-то, казалось бы, нужна малость - быстро разомкнуть губы и чуть посильнее напрячь гортань, но никак вместо "п" не выговаривается "б". Не даются тебе ни их "ч", ни "ц", ни "ш", ни "щ"… Особенно же это "щ" сопротивляется, для которого нужно чуть не до ушей расщеливать губы и одновременно зубы сжимать и кончик языка приподымать чуть вверх.
Вот как искусно различил Создатель народы, чтобы не перепутались друг с другом! Не только цветом кожи или разрезом глаз, не только языками различил, но и умением произносить звуки, которые не даются соседям. У славян и согласных звуков в речи больше, чем у греков, и гласных. Есть ведь у них такие смягчённые "а", "у" и "э", будто по два звука склеены в каждом, но произносятся как один.
Мефодиевы крестники между тем порывались не только греческие молитвы и песнопения на слух осилить, но и греческий алфавит выучить, письмом и чтением греческим овладеть. Мало того, нетерпение толкало их и самые первые свои славянские молитвы записывать с помощью греческих же букв. С благоговением и робостью приносили они ему эти начаточки, выведенные старательной рукой то на клочке козьей кожи, то на дощечке, натёртой воском…
ΣΛΑΒΑΤΙΓΟΣΠΟΔΙΣΛΑΒΑΤΙ
Ну, как не умилиться, как не возблагодарить Господа за эту жажду веры, такую очевидную и так нуждающуюся в поощрении! Подлинно, слава Тебе, Христе, дающему на Горе бодрый прибыток этих нищих духом, кротких и чистых сердцем, алчущих и жаждущих правды Твоей!
И можно ли на их встречные шаги, то неуверенные, то слишком поспешные, как у детей, резво порывающихся скорее самим освоить ходьбу, можно ли не ответить - тоже встречными - шагами?
Что, если такая встреча как раз им, Мефодию с Константином, на роду написана? Тут есть о чём подумать в тишине, где каждый звук - лесной птицы, спешащего в камнях ручья, овечьего бубенца на поляне - раздаётся чисто, отчётливо и щемяще.
И не они ведь, славяне, порываясь завести собственное письмо, первыми обращаются к облику букв и значениям греческого алфавита. Так и латиняне поступили когда-то, собрав свою письменность по большей части из этрусских буквенных начертаний, а этруски брали их прямиком у греков. Так позже и копты в Египте для своего христианского письма взяли часть букв у эллинов. Так и готы постарались. И не те, не другие, не третьи не сговаривались ведь друг с другом о таких одолжениях у греков. Просто оказались единодушны в своём равнении на внушительную красоту греческого письма. Не зря же в ромейской школе умение писать буквы красиво - самая первая из дисциплин. Буквы просто обязаны быть стройными, прочными, красивыми, и тогда на них почтительно засматриваются те, кому собственных письмен ещё не дано.
Но, ценя своё родное письмо, братья не могли не видеть: далеко не всё в нём способно служить образцом для подражания. Как бы не перестараться новеньким с гласными знаками! Увы, так уж сложилось: гласные на письме у ромеев то и дело не соответствуют произносимым звукам. Взять хотя бы самый часто звучащий в речи союз - "и". Пишется και, а звучит "кэ". И такие несовпадения между звучанием и написанием гласных - на каждом шагу. Обученный грамоте ромей со школьной скамьи помнит, что именно греки первыми среди письменных народов применили и узаконили буквы для гласных звуков. В алфавите у евреев, у других семитов гласные отсутствуют. Но мало кто помнит, как медленно, как тяжело давалось грекам это их изобретение. В память о грамматических тяжбах между разными греческими диалектами осталось множество двойных гласных, и каждая из этих двоиц читается как один звук, то и дело не совпадающий со значением написанного. Если славяне намерились строить своё письмо, взяв за образец греческое, зачем же им подражать и путанице с гласными? Вполне возможно сразу избежать подобной путаницы и подобрать одно начертание для каждого гласного звука, пусть при этом и окажется в славянском алфавите ещё на три или четыре буквы больше.
Строя такой алфавит, нужно исходить из чистоты, выразительности самих звуков. Прислушайся к певчим птицам. Вот у кого надо учиться красоте, отчётливости, внятности каждого звучания. Какие сочные гласные у иволги, у соловья, да у той же кукушки с её прекрасным по грустной красоте "у"! А какие у птиц замечательные посвисты, перещёлкивания, цоканья, чоканья, перезвяки, звоны. До чего же старательны эти горлышки, эти крошечные грудки, эти неутомимые сердечки! С какой любовью, с каким ликованием издают они благодарные молитвенные признания своему Творцу! Вот где школа звуковой красоты!
Но, впрочем, разве не те же заботы и у людей? Наше ухо тут же замечает чей-то звуковой ущерб, голосовую оплошку. И сразу услышим недовольное: этот шепелявит, этот сюсюкает, тот бубнит, гугнявит или гундосит, тот глотает звуки или целые слова, тот тараторит или балаболит, у того каша во рту… И не один кто-то, особо рьяный, а все наперегонки стараются отличиться в этой заботе о чистоте и красоте нашей звучащей под небом речи.
Но наступит же, наконец, время, когда совместными встречными стараниями наставники и ученики разберутся со всеми звуками славянской цевницы: для каждого определена своя буква, что-то при этом взято взаймы у греков, а то, что у них отсутствует, от самих добавлено. Как это "от самих"? А так, что теперь уже не трудно и самим дописать недостающее.
Трудно звук, неизвестный тебе, различить, поймать на слух его отдельность, неповторимость. А когда расслышал, отличил от других, смело художествуй, пиши для него образ-букву, непохожую на остальные! Так и древние когда-то впервые отваживались. Почему у древних О получилось круглое? Потому что сам звук круглый, и губы образуют круг, когда он произносится. Или почему I вышло узким? Не потому ли, что сам звук узок, стиснут, выходит на волю сквозь тесную щель в зубах и губах? Озираясь на такие примеры, не зазорно и славянину для своего жужжащего Ж изобразить знак, похожий на ползущего по древесной коре жука.
Да, алфавит - великий и важный почин. Минуя его, невозможно подступиться к письменности. Но он - только первый начаток, первый шаг во врата письменной речи. А дальше что? Дальше, за звукорядом, за алфавитным строем у славян, как и у всех письменных и бесписьменных народов, должно непременно стоять собственное строение по имени… грамматика. Пусть язык ещё без письма собственного обходится, но значит ли это, что грамматическое устройство у него отсутствует? Такие пустоты просто невозможны в человеческой природе. Не будь грамматики, любой язык тотчас бы развалился. Люди даже одного племени, одной семьи вдруг перестали бы разуметь друг друга, лишились бы рассудка, разбежались кто куда от стыда или от ужаса. Что такое грамматика как не великий свод законов, управляющих всякой человеческой речью? Мы можем пока что ни одного из этих законов не знать по имени и по сути его, но всё равно они существуют и подсказывают нам говорить или писать так, а не иначе. Подсказывает же мать младенцу, как правильно произносить самые первые слова. Она может и сама не знать этих законов, но подсказывает, потому что и ей во младенческие её дни мать или нянька подсказывала. Ласточка не знает, как вылепить гнездо, но почему-то обязательно прилепляет его к стене и выводит полукруглой чашечкой, а не в виде кубика. И пчёлы лепят соты и приносят мёд каждая в свою ячею, а не сливают его как попало в порожнее дупло.
В том, как собрано, как слеплено одно-единственное слово, обнаруживается уже несколько обязательных, неотменяемых правил, знаем мы их или нет. А за тем, как несколько слов собраны в предложение, стоит уже почти вся грамматика. Стоят склонения, спряжения, соподчинения, связи, скрепы-союзы. И везде есть иерархия, пусть большинство из нас и не догадывается, что она и здесь присутствует. Даже в отдельно взятом слове есть неизменная основа и служащие, приданные ей части. Так и в предложении - главная и служащие, подчинённые ей, дополняющие её части. И непременно есть между ними всеми уговор, согласованность, обязанности, помощь друг другу. Есть общее дружное старание о том, чтобы родился достойный существования смысл. Вот за всем этим и во всём этом - Божественная власть и красота грамматики.
Λόγος - Слово
В самые последние дни декабря 858 года монастыри Малого Олимпа облетела весть совершенно неожиданная, многих сильно смутившая: в Константинополе только что объявлен новый патриарх. Прежний, Игнатий, лишён власти, на трон первоиерарха церкви возвели Фотия. Его имя старым насельникам Горы почти ничего не говорило, поскольку человек этот до самого недавнего времени к церковной иерархии никакого отношения не имел. Немало удивлён был и Константин, знавший Фотия как самого выдающегося из своих учителей в придворной школе, который к тому же в разные годы занимал высокие светские должности.
Сочувственники отстранённого Игнатия, а их на Горе оказалось немало, быстро выведали причину чрезвычайных перемен. При этом опять всплыло имя кесаря Варды, и монахи тут же вспомнили о его причастности к убийству логофета Феоктиста. Говорили, что Игнатий, пытаясь усовестить распутного Варду, недавно наотрез отказал ему в церковном причастии. Такой повод для отстранения патриарха выглядел бы слишком скандальным, похожим на мелочную месть, и, похоже, кесарь постарался найти какие-то более весомые доводы, чтобы ост-растить упрямца.
Без малого сорокалетний Фотий, насколько его знал Константин, вовсе не был ни отчаянным честолюбцем, ни наивным мечтателем. Человек меры и всеохватной учёности никак не мог бы решиться на самую непредвиденную перемену в своей жизни, действуй он наобум. Но его, как вскоре выяснилось, поддержали большинство епископов, желавших решительно поднять уровень образованности в монашеской и священнической среде. Фотия и самого должно было сильно смущать, что он до сих пор ни дня не прослужил ни священником, ни диаконом. Но ему напомнили, что в истории константинопольской патриархии уже было два случая, когда в трудные для империи ромеев дни на первосвятительский престол возводили достойнейших из мирян. Он и сам не мог не знать, о ком шла речь. От одного из тех патриархов, Тарасия, тянулась к его семье нить прямого родства. Да и молодой василевс мог ему во время уговоров напомнить, что и они ведь оба пребывают в родстве, поскольку родной брат Фотия женат на родной тётке Михаила.
Почти тут же до ревнивого слуха монашествующей на Горе братии дошла весть о том, что для Фотия прохождение иерархических степеней посвящения - перед тем как нарекли его епископом Константинополя - заняло всего шесть дней.
Как-то уж очень быстро поветрие партийности донеслось из столицы и сюда. Вдруг стали в разных обителях делиться на игнатиан и фотианцев. Мефодий с Константином постарались, чтобы эти словопрения не смутили их малосведущих и малоопытных в витийстве учеников, не отвлекли надолго или навсегда от забот возрастания в грамоте - мирской и духовной…
Не для того ли мы сошлись здесь, на горе, чтобы вместе подниматься к самым великим смыслам жизни? Слышите: гора - по-гречески όρος. Как эхо в ущелье перекликаются, отзываясь друг другу, два слова разных языков. Славянин скажет: птица. Грек произнесёт: πιηνόν или чуть иначе - πετεινον.
Почему так? Случайны ли эти переклички? Ведь их много, слишком много… А значит это, что когда-то в древности сами греки и славяне состояли в некоем семейном родстве, но потом их пути по каким-то причинам надолго разошлись и родство постепенно позабылось. Так ведь бывает и теперь в больших и разрастающихся семьях. Впрочем, разве не известна причина того давнего расхождения? Это о ней сообщает Писание, изображая незавидную участь строителей Вавилонской башни, переставших понимать речь друг друга.