Друнгарий Лев и его жена вскоре после того, как у них родился Константин, самый младший из семерых детей (каким по счёту был Мефодий, неизвестно), "договорились не жить друг с другом, воздерживаясь, и так жили во Господе, как брат и сестра, больше 14 лет, пока не разлучила их смерть, никак не нарушив этого решения". Можно ведь и такой обет плотского воздержания, добровольно принятый мужем и женой, посчитать заимствованием из какого-нибудь более древнего жития. А между тем жизнь, невзирая на гиперкритические к ней придирки, из поколения в поколение изобильно воспроизводит образцовые поступки не одних лишь святых людей, но и простых смертных. Но поскольку, как и всё образцовое, поступки эти у кого-то вызывают зависть и раздражение, то и выползают на свет разговоры об "общих местах", "заимствованиях". Не проще ли допустить, что житийные "трафареты" происхождением своим по большей части обязаны самой жизни, а не лености авторов-агиографов (от άγιος святой + γράφω писать), "списывающих" друг у друга "общие места"? Из века в век жизнь неустанно и щедро, не огорчаясь неудачами, возобновляет добрые поступки добрых людей. А заодно наделяет их желанием озираться на достойные примеры из жизни ушедших поколений.
Надо думать, ко времени кончины Льва будущее старших детей, в том числе Мефодия (имена остальных в житиях отсутствуют), было уже как-то обозначено. А младший? Похоже, он оставался полностью на материнском попечении. Не потому ли супруга друнгария у его смертного одра плачет и сетует:
"Ни о нём не пекусь, только о едином младенце, как будет устроен?" Но поневоле напрашивается вопрос: почему она называет Константина младенцем? Ведь ему уже больше четырнадцати лет?
Не забудем: "Житие Кирилла" дошло до нас на старославянском языке, на котором и было написано. Перед нами самый первый из сохранившихся древнейших памятников собственно славянской литературы. И вполне возможно, что его автор ещё не вполне был твёрд в славянской возрастной номенклатуре, называя младенцем того, кто, по сути, уже есть "отроча младо".
Но когда всё же родился Мефодий и когда Константин?
Поскольку соответствующие даты в их житиях отсутствуют, уточнения в таких случаях возможны лишь с помощью каких-то косвенных хронологических подсказок. Для младшего такой побочный указатель имеется. И он, что называется, лежит на поверхности. Автор жития, называя точную дату кончины Константина-Кирилла (14 февраля 6377 года от Сотворения мира, то есть 869-го по нашему стилю), говорит, что почившему было на ту пору 42 года. Простое арифметическое вычитание дает 827 год.
Определить, насколько Мефодий был старше Константина, к сожалению, даже приблизительно не удаётся. Как не удаётся и обнаружить первоначальное имя, данное ему при крещении. Принято считать, что оно так же начиналось на букву "М", поскольку чаще всего при монашеском постриге давали новое имя, совпадающее первой буквой с именем мирским. Тогда кто же? Михаил? Максим? Марк? Матвей?.. Не знаем.
Замечательно, что отсутствие этих сведений вовсе не было оплошностью со стороны агиографов - авторов обоих житий. Наоборот, эти и многие другие умолчания и пропуски в них, касающиеся старшего брата, делались вполне намеренно, по воле… самого Мефодия. Ведь он и был если не одним из соавторов, то уж точно первым редактором агиографического сочинения, посвященного младшему брату. И он вовсе не хотел стоять в этом рассказе наравне с возлюбленным братом. Нет, как и при жизни Константина, он желал и теперь оставаться в тени. Значит, какая-то смиренная радость была для Мефодия в том, чтобы прислуживать брату, как раб своему господину.
Однажды семилетнему Константину было сновидение, о котором он тут же сообщил смущённым родителям и которое позже, когда вспоминали о том событии, подсказывало, откуда взялось его прозвище - Философ.
Не странный ли для такого возраста сон? Ему привиделся стратиг, главный городской военачальник, который, собрав всех девушек Солуни, объявил мальчику: "Избери себе из них, кого хочешь, в супруги". "Я же, рассмотрев и разглядев всех, - признался Константин перед отцом и матерью, - увидел одну прекраснее всех, с сияющим ликом, украшенную золотыми ожерельями и жемчугом и всей красотой, имя же ей было София, то есть Мудрость, и её я избрал".
Как смогли, набожные и начитанные родители постарались объяснить сыну духовный, назидательный смысл сновидения: это не наваждение, это ему явилась сама Премудрость Божия, воспетая пророками, прославленная в молитвах, в именах величайших храмов. Та Премудрость, что сияет сильнее солнца. Да, имя ей - София, и оно ему открылось во сне, и как хорошо, что всем на свете он предпочёл её, прекрасную. Что может быть завиднее такой любви, такого избрания! Вот о какой "супруге" говорят родители младшему сыну, опасаясь, может быть, чтобы он не понял свой чудесный сон слишком буквально: "Скажи же Премудрости: сестра мне будь…"
Но в их тревоге есть и такое, чего они не могут ему высказать. Неужели сновидением этим их ребёнку предрекается путь какого-то ещё неведомого и даже опасного для него избранничества? Ведь что ни говори, а родителям всегда хочется вымолить для детей своих удел не чего-то чрезмерного, не какой-то особой, чреватой опасностями славы, а всего-навсего ровного и безмятежного благополучия - "как у всех".
Как бы мы ни обижались иногда на жизнь, она всё равно была и будет иерархична. Даже среди пяти пальцев у человека на руке нет двух одинаковых. "И звёзды, - пишет апостол Павел, - различаются в славе. Один свет у солнца, другой у луны". Да, у Бога много званых, хотя мало избранных. Но это не по Его прихоти или вине. Он зовёт всех, но не все слышат, а если и слышат, то не все поспешают.
Константин и Мефодий оказались в кругу избранных. Но как по-разному это происходило! Мефодию пришлось ждать своего череда много дольше, чем младшему. Но ведь и избранность Константина, проявившаяся так рано, отмеченная его сновидением, не могла быть ни его родителями, ни тем более им самим осознана сразу и сполна. Что мог знать, кроме самых смутных предчувствий, семилетний мальчик о любви мирской, плотской и об отличии её от любви к Божьей Премудрости?
Сверхкритические умы пробовали и эту страницу "Жития Кирилла" прислонить к какому-нибудь агиографическому прототипу, для чего, в поисках схожих сновидений, тщетно перелистывали сочинения и жития ранних Отцов Церкви.
И конечно же захотели усмотреть трафарет и в таком вроде бы совсем уж безобидном сообщении: "Когда же отдали его в учение книжное, успевал в науках больше всех учеников благодаря памяти и высокому умению, так что все дивились".
Или сами эти критики никогда ни в чём не успевали?
…Уже в ранние (солунские) школьные годы Константин открыл для себя книгу, которая стала для него на всю жизнь одним из самых драгоценных чтений. Это были творения святого Григория Богослова Назианзина. Наравне с Иоанном Златоустом и Василием Великим Григорий входил в троицу самых почитаемых, великих Отцов Церкви. Как и Василий, он был родом из Каппадокии, песчано-каменистой полупустыни в самой сердцевине Малой Азии.
Если Иоанн и Василий прославились, прежде всего, как создатели литургических служб, по которым жила изо дня в день, из года в год Восточная церковь, если они оставили после себя целые тома проповедей, толкований на книги Нового и Ветхого Завета, если слово их было внятно и ясно каждому - от епископа до человека, впервые входящего в церковь, - то писания Григория поначалу могли показаться странно тихими, чересчур закрытыми, будто автор их никак не мог преодолеть природной застенчивости.
Но нужно было вчитаться в многочисленные письма Назианзина, обращенные к сподвижникам, друзьям, ученикам, в его полемические трактаты, где не было громов и молний в адрес недостойных, но была, во всей стройной развёрнутости доводов, неопровержимая правота, наконец, вчитаться и в его стихотворения и поэмы, чтобы подчиниться ему надолго или навсегда.
В своих стихах Григорий был разнообразен необыкновенно: то живописал суровое монашеское пустынножительство в окружении гор, лесов и потоков:
Горем глубоким томим, сидел я вчера, сокрушённый,
В роще тенистой один, прочь удалясь от друзей.
Любо мне средством таким врачевать томление духа,
С плачущим сердцем своим тихо беседу ведя.
Лёгкий окрест повевал ветерок, и пернатые пели,
Сладко дрёмой с ветвей лился согласный напев,
Боль усыпляя мою; меж тем и стройные хоры
Лёгких насельниц листвы, солнцу любезных цикад,
Подняли стрекот немолчный, и звоном полнилась роща;
Влагой кристальной ручей сладко стопу освежал,
Тихо лиясь по траве. Но не было мне облегченья:
Не утихала печаль, не унималась тоска…
То, будто ножом, рассекал каппадокиец существо своё, бесстрашно всматривался в тёмные закоулки души, ища источник постоянных смут и наваждений:
По плоти я девственник;
но не знаю ясно,
девственник ли я в сердце.
Стыд потупляет глаза,
а ум бесстыдно подъемлет их вверх.
Зорок я на чужие грехи
и близорук для своих.
На словах я небесен,
а сердцем прилепнул к земле…
А когда маленький Константин отыскивал у Назианзина строки о его матери, он с волнением узнавал в том описании свою родительницу:
Матерь моя, от отцов унаследовав богоугодную Веру,
и на детей своих наложила цепь сию золотую.
В образе женском нося сердце мужское,
она для того лишь к земле прикасается и печётся о мире,
чтобы всё это, и саму здешнюю жизнь,
преселить в жизнь небесную…
Не меньшее волнение возбуждала в Константине та искренность, с которой святитель Григорий повествовал о своём сокровенном сновидении: "…Среди глубокого сна было мне такое видение, легко воспламенившее во мне любовь к девственности. Мне представлялось, что подле меня стоят две девы в белых одеждах, обе прекрасные и одинаковых лет… Увидя их, я очень обрадовался, ибо рассуждал, что они должны быть много выше простых земнородных. И они полюбили меня за то, что я с удовольствием смотрел на них; как милого сына целовали они меня своими устами; а на вопрос мой, что они за женщины и откуда, отвечали: "одна из нас Чистота, а другая - Целомудрие. Мы предстоим Царю Христу и услаждаемся красотами небесных девственников"".
Читая Григория, мальчик будто отрывался от земли, парил вместе с поэтом, и в душе его рождались робкие слова благодарности святому наставнику. Они потекли однажды, строка за строкой, будто из малого, ещё робкого молитвенного родничка:
О Григорий, телом - человек, а душой - ангел!
Ты, будучи телом человек, явил себя ангелом.
Уста твои, как один из серафимов,
Бога прославляют
и всю вселенную просвещают
правой веры наставлением.
Так же и меня прими,
припадающего к тебе с любовью и верою,
и будь мне просветителем и учителем.
Так написал Константин едва ли не первое в своей жизни стихотворение.
"Только научи меня…"
Нет ребёнка, который бы, едва научась говорить, не задумывался о том, почему именно такими словами, а не другими называют люди друг друга или то, что их окружает. Почему мать - это "мать"? А вода - "вода"? А огонь - "огонь"?.. Почему и когда так произошло? Люди ли договорились, что будут всё окружающее называть именно такими словами, или кто их надоумил? И почему те, что говорят на чужом языке, - латиняне или славяне - придумывают для себя или получают от кого-то совершенно другие слова?
Этимологией - поиском первосмыслов речи - человек увлекался с древнейших времён, не догадываясь, что когда-нибудь увлечение станет наукой. Этимологическое любопытство, этимологическое беспокойство врождены человеку. Во всём, с чем он ежедневно имел дело, он видел проявление причин и последствий. Удар камня по пальцу вызывает боль. Причиной пожара бывает молния. Солнечный жар причиняет засуху, жажду и сонную одурь.
Но где причины слов? Лишь в некоторых случаях они заявляют о себе. Произнося слова "свист", "грохот", "вой", "кукушка", "скрипит", "мычит", "блеет", человек догадывался, что слова эти - более или менее похожие отражения звуков, услышанных извне. Как было бы просто, если бы все слова возникали как подражания внешним звукам. Но для большинства существующих слов звукоподражание не становится отчётливой причиной их рождения. "Небо", "земля", "море", "Бог", "свет", "слово", "смысл", "значение", "причина"… Великими смыслами держится понимание между людьми. Но какой силой держатся из века в век сами смыслы? Только ли властью привычки: давайте, мол, условимся говорить так и не будем задумываться больше над тем, почему именно так, а не иначе мы говорим.
Ребёнок, то и дело вопрошающий взрослых о смыслах слов, чаще всего не получает ответов. Его вопросы вызывают недоумение, ухмылки, какие-то косноязычные отговорки. От него отмахиваются, как от надоевшей мухи. И он сам в конце концов устаёт спрашивать, вздыхает и внутренне сокрушается: ну, почему же ничего этого ни от кого невозможно узнать? Разве он спрашивает о чём-то запретном, чего вообще знать не должно никому?
Почти в самом начале "Жития Кирилла", сразу вслед за рассказом об увлечении мальчика сочинениями Григория Богослова, следует коротенький сюжет, похожий на притчу, какую-то странную, не до конца, возможно, раскрывшуюся и агиографу, и самому мальчику, повстречавшему однажды в Солуни загадочного чужеземца.
И в языческие времена, и в века христианские Средиземноморье знало этот особый пиетет по отношению к знаменитым приезжим учителям - философам, софистам, геометрам, риторам, грамматикам, музыкантам, законоведам. Этот обычай интеллектуального обмена соблюдался неукоснительно: Микены, Фивы, Афины, древние города Малой Азии, Египет, Рим, Карфаген, Вавилон, а позднее Дамаск, Антиохия, Иерусалим, Александрия неустанно посылали из своих стен и в своих стенах принимали великих, именитых, блестящих, просто модных наставников, светил, учителей жизни. И всегда среди них было больше деловых гастролёров, великолепных шарлатанов, милых болтунов, чем подлинных знатоков своего ремесла, искусства, рода знания. Но выезжали-приезжали по приглашениям и подлинно великие умы: тот же Платон, тот же Аристотель, наставлявший юного Александра Македонца.
Что это был за чужеземец-учитель, о прибытии которого в Солунь однажды услышал начинающий школяр Константин? Имя его в житии не названо; откуда прибыл, не сказано. Известно лишь, что профессией его было преподавание грамматики. Каким-то образом мальчик выведал, где обитает приезжий наставник. Один ли он пришёл к учителю или в сопровождении взрослых, не ясно. Но в любом случае поражает недетская решимость просителя. "И придя к нему, молил его и, к ногам припадая, обратился к нему: Сотвори добро, научи меня искусству грамматическому"".
Чужестранец обошёлся с Константином сурово: "Не трудись, мальчик. Дал я себе зарок никого не учить этому в своей жизни". Мальчик же снова, со слезами кланяясь, ему говорил: "Возьми всю мою долю в доме отца моего, что мне принадлежит, только научи меня".
Но и богатым вознаграждением приезжий учитель не соблазнился.
Вот, пожалуй, единственный случай во всей жизни Константина, когда он открывается в своих чувствах перед неизвестным ему человеком с такой пылкостью, граничащей с безрассудством. Может, именно это насторожило чужеземца, и он в порыве мальчика разглядел лишь каприз богатого дитяти? А то и всплеск душевной неуравновешенности? Часто ли попадаются наставникам дети, которые так сильно и настойчиво выражают желание учиться? Да ещё и грамматике учиться - науке наук!
Похоже, тут действительно обозначилась какая-то критическая и даже опасная точка во внутреннем состоянии подростка. Агиограф определяет это состояние как "большое уныние", вызванное тем, что Константин, развиваясь очень уж стремительно, открывал для себя всё новые и новые "рассуждения и высокие мысли", но при этом не поспевал, а, скорее, не умел без помощи мудрого наставника разобраться в противоречивой пестроте своих приобретений.
Безжалостный, едва ли не оскорбительный отказ приезжего наставника заниматься с ним мог если не потрясти мальчика, то усугубить его уныние. Нежданная обидная неудача способна причинить неокрепшей душе беды, совершенно несопоставимые с их причиной.
Но Константин не поддаётся опасному настроению. Вернувшись домой, он с какой-то взрослой отвагой долго, истово молится, "чтобы исполнилось желание сердца его".
И оно вскоре нежданно исполняется.
СЛАВЯНСКАЯ ОБЛАСТЬ МЕФОДИЯ
Служба старшего младшему
О вполне сознательном стремлении Мефодия стоять в тени младшего брата уже говорилось и ещё не раз будет повод сказать. Да, Мефодий явно не хотел смотреться в событиях "Жития Кирилла" на равных с Философом. Наверное, попытки этого рода представлялись ему такими же смешными, как если бы луна пожелала постоянно застить солнце. Тем легче было Мефодию добиться своего, что он, как уже отмечено, участвовал в написании жития брата в качестве редактора-соавтора. Да, кстати, постарался и это своё соавторство сделать предельно незаметным.
Более того, он заранее постарался, чтобы после его смерти в кругу учеников и сподвижников не возникло вдруг намерение посмотреть на происшедшие события иначе, чем сам он смотрел, то есть всё-таки выставить его на равных с братом. И хотя это ему, в конце концов, не удалось, но когда среди учеников зашла речь о достойном увековечении житием его памяти, они с удивлением обнаружили: Мефодий оставил им о своей долгой и деятельнейшей жизни, - особенно о её первой и большей по годам части, чем та, что прошла у них на виду, - самые обрывочные сведения. Особенно эта клочковатость и скудость необходимейших свидетельств обескураживала, когда речь касалась его детских лет, отрочества, юности.
Да что там! Даже сравнительно недавнее время его ухода в монастырь, когда зрелый муж, видный военачальник решительно устранился от государевой службы, - даже это время на более чем в сорокалетнем отдалении выглядело во всём, что касалось его тогдашних личных мотивов и обстоятельств, совершенно непрозрачным.
Кажется, ещё вчера он был с ними рядом, в счастливой доступности, в общих заботах, службах, тяготах, открытый, всегда готовый выслушать новый перевод тропаря или кондака, дать житейское наставление, остеречь от неверного шага, ободрить… И - надо же! - они теперь не могут прийти к согласию, выясняя самые простые, самые необходимые сведения о нём. Ну, вот это хотя бы: сколько же ему было лет в пору кончины? Разве не срам, что никто из них не может точно назвать год его рождения?! А он будто качает укоризненно головой из своей прозрачной недоступности: да зачем это вам?., или мало других забот?., тем ли вы занялись?., впрочем, делайте, как знаете.