так и сяк и эдак? Где уж истину! Но он всё равно отвечал им спокойно и достойно, будто не ёрничают, а её, истину, ищут. Даже если хоть один из них её втайне от остальных ищет, то надо для него одного сказать, что ветхозаветное обрезание Христос для христиан отменил, упразднив его навсегда своим крещением. И что не бездушным идолам, не дереву и краскам христиане поклоняются, а святым образам, через них воздавая честь самим святым; ведь и евреи в старину, глядя на изображения святых херувимов и ангелов, им самим воздавали честь, а не дереву или тканям… Ну а о том, что человеку вкушать дозволено, разве не читали они Божий завет: "Ешьте всё, как зелень травную, ибо для чистых всё чисто, а у осквернённых и совесть осквернена".
Мог ли Философ верить их искренности, когда - почти вслед за этими подковырками - полились из их уст сладкие речи о том, что он-де самим Богом послан к ним для назидания и что он-де насладил их всех досыта медвяной сладостью словес святых книг? Не мог. Потому и сказал им в притче, что объевшегося мёдом не лечат мёдом же, а избирают горькое лекарство, чтобы противоположное противоположным исцелить. И с этим намёком на их чрезмерную медоточивость они на удивление легко смирились.
Вообще напоследок их поведение сводилось к тому, что они куда охотнее соглашались, чем возражали. И не стеснялись признать перед ним своё недостаточное знакомство с книгами, из которых им надлежало бы извлекать истинные смыслы, не дожидаясь подсказок гостя.
Возможно, это их признание было связано с тем, что они всё-таки - люди, уже давно живущие в рассеянии, на отшибе, в провинции, в отрыве от строгих предписаний своих раввинов - блюстителей и ревнителей закона. Но, возможно, они просто хотели напоследок как-то задобрить гостей, чтобы те увезли своему императору самые лучшие впечатления о великом, миролюбивом и веротерпимом каганате, достойнейшем соседе и союзнике византийцев на востоке.
Впрочем, ещё одно признание, услышанное братьями перед отъездом домой, своей неожиданностью заставляло и до сих пор заставляет многих истолкователей "Жития Кирилла" недоумевать. На прощание Константин, пользуясь благоприятной обстановкой, предлагает желающим из хазар креститься. И слышит в ответ: "Мы себе не враги и так повелеваем, что от сего дня кто хочет, пусть помалу крестится". Ответ вроде бы вполне в духе щедрот, приличных проводам. Но это ещё не полный ответ. Вот его продолжение: "…А если кто от вас на запад кланяется или жидовские молитвы творит, или сарацинскую веру держит, тот скоро смерть примет от нас".
Кто из присутствующих на заключительной встрече у правителей Хазарии посмел бы произнести такие слова вслух? Понятно, что ни сам каган, ни его главный советник (бек), ни кто-либо ещё из совопросников Философа не могли посулить себе скорой смерти. Да ещё от самих же себя принятой.
Алогичность, даже явная несуразность такого разворота переговорных событий очевидна. В современных истолкованиях алогичность, как правило, списывается на неловкое желание авторов жития изобразить победу Константина в приукрашенном до нелепости виде.
Но, может, неловкость была всё же иного рода - от неумения агиографов управиться с тем "многим", из которого им приходилось, уже без помощи Мефодия, отбирать "малое"? Что-то в последовательности изложения событий могло скомкаться, и какие-то швы в ткани рассказа резко сместились.
Кто всё-таки, отвечая на просьбу Философа, посмел произнести слова, совершенно нелепые в устах кагана, бека или заядлых спорщиков из свиты кагана? Такие слова могли принадлежать только существу совершенно постороннему, находящемуся вне этих стен, - тому, кто сам, ещё не будучи христианином, даёт волю своим людям креститься. Но креститься не всем сразу, скопом, впопыхах, а "по малу", чтобы не раздражить тех, кто принять новую веру ещё не готов. Мы слышим речь человека горячего, решительного, но, когда надо, осторожного, блюдущего в поступках меру. Это речь, разумеется, не иудея, не магометанина. Это слова язычника, славянского князя-"кагана".
Вот где, кажется, приходит черёд ещё раз вслушаться в доводы академика Ламанского. Так, может, солунские братья всё же побывали на Днепре, в Киеве?
Не принимая версию Ламанского безоговорочно и целиком, почему бы не подкрепить её следующим соображением: за резким смысловым перепадом интонаций и выводов в "Житии Кирилла" действительно проступает намёк на сюжет, недостаточно внятно прописанный авторами жития.
И он таков: сразу после изнурительной для Константина полемики в столице каганата братья всё же совершают накоротке ещё одно водное путешествие - на север, к Полянскому князю. И пусть совсем недолго, но всё же участвуют и в работе другой миссии, направленной патриархом Фотием прямиком к днепровским славянам, к "народу Рос".
Возможно, такой неожиданно резкий рывок в неизведанные пространства покажется с их стороны слишком приключенческим и даже авантюрным, чтобы ему осуществиться. Но если еврейские и арабские купцы запросто добираются в те края, то почему не могут напоследок позволить себе такое путешествие два не ищущих никакой торговой корысти византийца, для которых чем дальше, тем больше судьба славянства становится их собственной судьбой?
К НАРОДУ ФУЛЛ
Огонь и дождь
Это произошло по возвращении братьев в Корсунь. Сидели за ужином у архиепископа Георгия. Сотрапезники расспрашивали о подробностях путешествия, о самой полемике в хазарской столице. Среди прочего братья рассказали и о том, что, когда каган перед прощанием выразил намерение одарить их дорогими подарками, они с благодарностью отказались, но попросили отпустить с ними своих единоверцев-ромеев, которые, как они узнали, пребывают по разным причинам в хазарском плену. Каган оказался милостив. Так на обратном пути в их походной дружине оказалось на двадцать человек больше. Не дороже ли такой прибыток любых даров?
Неожиданно, когда поднялись от трапезы, Константин обратился к владыке Георгию с тихой просьбой: "Отче, сотвори обо мне молитву, как если бы отец мой помолился обо мне".
Кто-то из присутствующих всё же расслышал эти его слова и, улучив минутку, полюбопытствовал, почему именно так младший из братьев попросил владыку.
"Отвеща Философ, - читаем в житии, - во истину от нас отыдет утро ко Господу".
Что понимать под этим "утро"? "Назавтра"? Или "вскоре"? Похоже, глава епархии был уже смертельно болен, но никто из его окружения не оказался готов к скоротечной развязке.
Событие запомнилось агиографам как свидетельство особой духовной собранности и чуткости Константина в самый канун кончины херсонского владыки. Наверняка братья участвовали в отпевании и погребении архиепископа Георгия, так по-отечески приветившего их и так расположившего к себе.
Вскоре же, перед тем как им покинуть Корсунь-Херсон, произошло ещё одно событие, задержавшее, хотя и не надолго, братьев в Таврике. В "Житии Кирилла" оно стоит как-то особняком. По первому впечатлению, описанное происшествие словно попало сюда из какой-то иной истории, посвященной совсем другому герою. Ни напрямую, ни косвенно случившееся не связано с заданием, полученным братьями в Константинополе.
Да и сам рассказ об этом событии начинается в житии как-то вдруг, с весьма живописного, даже экзотического описания места действия:
"Бете же в Фоульсте языци дуб велик, срослся с чрешнею, под ним же требы деяху, нарицающе именем Александр, женску полу не дающе приступати к нему, ни к требам его".
Итак, речь заходит о неком Фульском языке (роде, племени, народе?), люди которого, будучи сугубыми язычниками, избрали объектом поклонения и совершения своих треб какой-то впечатляющий размерами дуб, к тому же причудливо сросшийся со стволом черешни (что, видимо, и стало причиной выбора дерева для священнодействий).
Судя по тому, что эти люди присваивают дереву человеческое имя Александр, дубу явно приданы свойства мужского божества. Поклонение сакральному древу доверено только мужчинам племени.
Оказавшись в такой вот если не первобытной, то вполне патриархальной обстановке, Константин не теряется и сразу вступает с мужами в беседу. В житии не указано, на каком языке ведётся разговор, но, судя по его насыщенности вероисповедными вопросами, перед Философом толпятся язычники несколько особого склада. Если не все, то иные из них уже крещены, а остальные, по крайней мере, наслышаны о христианстве. Однако живут без постоянного духовного окормления и потому снова уклонились на тропку к своему капищу, к преданиям и обычаям родной старины.
Свои укоры Философ начинает с того, что напоминает мужам о древних эллинских язычниках. Те ведь на вечную муку отправились за то, что вместо Бога поклонялись "небу и земли, такой велицей и добрей твари". Насколько же незавиднее участь тех, кто поклоняется дереву, вещи такой малой и ничтожной, подверженной гниению и огню. Если уж прельстились вещью, ежеминутно готовой в огонь, увещает Константин, "како имате избыти от вечнаго огня"!
Фульские мужи оправдывают поклонение дубу тем, что не сами они такой обряд придумали, но блюдут обычай своих отцов. Дуб помогает им при засухах, от жертв ему происходят обильные дожди. Если они дерзнут отречься от отеческих преданий, не увидать их роду дождя до самой смерти.
Тогда Философ, указав на Библию, говорит собеседникам, что о них, о их народе в этой книге напрямую сказано: "Бог о вас в книгах глаголет, а вы како ся его отмещете? Исайа бо от лица Господня вопиет глаголя: гряду Аз собрати вся племена и языки, и приидут и узрят славу Мою, и поставлю на них знамение, и послю от них спасенныя в языкы, в Тарсис и в Фоул, и Лоуд и Мосох и Фовелъ, и в Элладу и в островы в далная, иже не суть слышали Моего имени, и возвестят славу Мою в языцех, глаголет Господь Вседержитель". И ещё говорит: "Се Аз послю рыбаря и ловця многы, и от холм и от скал каменных изловят вы".
Приводя отрывок из книги пророка Исайи, Философ хочет, чтобы слушающие его мужи не только удостоверились в древности своего народа Фулл, но и в том, что сам Господь устами пророка милостиво поминает их среди иных языков. Не хочет Вседержитель, чтобы этот народ затерялся вдалеке понапрасну, не придя к общему спасению.
"Познайте же, братия, Бога, сотворшаго вы! - увещевает Константин примолкших слушателей. - Се евангелие Новаго Завета Божия, в нем же ся есте крестили".
И тут, после напоминания о том, что они ведь уже крещены и что негоже им теперь отступаться, пятясь к прошлому, от которого отреклись, из толпы мужей выступает старейшина рода. Он подходит к Константину и, видимо припомнив, как это положено делать, целует евангелие. Следом за ним то же делают все остальные.
Философ раздаёт каждому по белой свече. Вместе идут к дубу. Константин берёт в руки секиру и наносит первый удар по стволу. Тридцать три наносимых проповедником удара - это тридцать три года земной жизни Сына Человеческого. Вокруг молча стояли мужи, сведущие в счёте.
Он замахнулся в последний раз. Кто примет тёплое топорище из его ладоней? Он рубил под самый корень. И пусть так же целит тот, кто вызвался быть следующим. Секира переходит из рук в руки. Но это не всё. Щепа, сучья, стволы, - всё-всё должно быть предано огню, чтобы ни у кого не возникло желания соорудить себе божка даже из обломка дерева. Пятиться некуда.
В ту же самую ночь пролился на народ Фулл и напоил его землю освежающий дождь. И порадовались люди такому обильному, от самого всемилостивого Бога сошедшему водосвятию.
Место действия
Маленький отрывок из "Жития Кирилла" своей живописностью и загадочностью притягивал и продолжает притягивать к себе особое внимание исследователей разных поколений и специальностей. Непривычным предстаёт в нём и сам Константин, смахивающий на какого-то отважного одиночку-миссионера из романтического авантюрного сюжета. Разве не с риском для жизни проникает он в мрачноватую толпу язычников, пугает их огненными карами и даже секиру берёт в руки? То есть покушается на самое заветное, на святыню, с которой упорные древопоклонники связывают не просто благополучие, но в первую очередь существование своего племени. Особенно эта секира способна удивить в руках Философа. Мы-то до сих пор знали его как опытнейшего в словесных противоборствах богослова, мыслителя, книжника. И вдруг…
Но, впрочем, он ведь и теперь - с неизменной книгой в руке. Он и теперь, будто в каком-то озарении, безошибочно находит у любимого пророка слова, обращенные прямиком к слуху стоящих вокруг него людей. Он и теперь покоряет убедительностью своего горячего исповедного слова. А секира, что она? Можно подумать, за пять лет жизни на Горе он ни разу не выходил на рубку буковых или еловых стволов для монастырских печей? Ходил со всеми, не отлынивал.
Здесь, в Таврике, - знать, уж сам воздух её таков! - он вообще живёт какой-то до густоты, до звона в ушах заполненной событиями жизнью. Да тут что ни событие, то непредвиденность! Еврейские книги… разыскание мощей Климента… "русские письмена"… встреча с хазарским воеводой… самаритяне, отец с сыном… угры с их волчьими завываниями… Наконец, эти фулиты при дубе Александре. Может ли он, даже если все вещи уже упакованы для возвращения в столицу, не взойти на их холмы, не вскарабкаться на их скалы? Откуда, из каких преданий, подслушанных у других народов, попало к ним само имя Александр?
Так он воспитан, этот человек школы Фотия. Ему с отроческих лет привита ненасытность запросов - исторических, литературных, богословских, языковедческих. Это человек имперского кругозора. Он мыслит в масштабах первой в мире христианской державы, её ближних и дальних окрестностей, а не в пределах улицы, квартала, жилья с полками книг. Державный уровень запросов не позволяет его любознательности превращаться в рассеянность. Всё новое, что он открывает для себя, он прибавляет, приторачивает к уже открытому. Его ведение не обессиливает самоё себя, но раз от разу становится более цельным.
И Константин с Мефодием, и их таврические сограждане, с которыми братья наверняка советовались перед своим походом к фулитам, знали об этом племени куда больше, чем сказано в "Житии Кирилла". И чем знаем теперь мы. Для ромеев-тавричан того века народ фулитов был не более таинственным и экзотичным, чем, к примеру, те же готы, хазары или венгры.
Это для нас язык Фулл стал историческим экзотом, поскольку никаких его достоверных следов на пёстрой этнической карте Крыма и остального мира сегодня не сохранилось. В пору же пребывания солунских братьев в Таврике существовал среди других населённых мест полуострова целый город по имени Фулла (Φουλλα). Это была та самая Фулла, в которой, как явствует из его жития, томился в заточении Иоанн, епископ Готский, схваченный хазарами после подавления готского восстания. Позже прямо из той же Фуллы благодаря помощи местных жителей Иоанн был переправлен морем в Амастриду.
В VIII и IX веках на полуострове наряду с Херсонской, Готской, Сурожской и Боспорской существовала и отдельная Фулльская епархия, возведённая затем на степень архиепископии.
Помимо упоминания "фульского языка" в "Житии Кирилла" есть ещё одно свидетельство об этом народе и исходит оно непосредственно от самого Константина. В сочинении под названием "Похвала святей Богородици Кирилла Философа" автор приводит развёрнутый перечень народов Европы, Азии и Африки, прославляющих Божию Матерь. В этом перечне различаются следы хазарской экспедиции солунских братьев, в том числе их знакомства с народами Черноморского побережья Кавказа - иверами (грузинами), абазгами (абхазами), аланами (предками осетин), и с народами Крыма, среди которых названы не только скифы, но и готфи (готы), и фили (фулы).
Но перечень есть перечень, в нём отсутствуют более подробные географические уточнения. В том числе, как и в житии, не обозначено, хотя бы приблизительно, место встречи Константина с фульскими мужами.
И всё же фулам, пусть и с большой отсрочкой, повезло. Отечественная историческая наука, в первую очередь археология, неустанно разыскивает их уже с 30-х годов XIX века. Именно тогда славист Пётр Кеппен в своём "Крымском сборнике" писал: "…можно бы думать, что имя этого места скрывается в названии Рускофулей или Рускофиль-кале, которое татары дают следам построек на Никитском мысу. Другое название, напоминающее эту же Фуллу, есть Кастропуло…" Здесь Кеппен имел в виду урочище Кастропуло (или Кастрофуло), находящееся между Форосом и Симеизом. То есть он искал Фуллу на береговой кромке южного Крыма. Уже в советское время археологические разыскания Фуллы передвинулись в континентальный Крым. А. Бертье-Делагард, а затем А. Якобсон указывали на крепостной город Чуфут-Кале в окрестностях Бахчисарая как на самое вероятное место существования города. По мнению исследователя из Коктебеля Александра Боспорца (Шапошникова), "больше шансов на это имя имеет византийская крепость на Тепе-Кермен". Суждение по крайней мере бескорыстное, если иметь в виду, что чаще всего нынешние археологи в связи с Фуллой указывают на плато Тепсень в непосредственных окрестностях Коктебеля, можно сказать, прямо за его околицей. Раскопки, которые производились здесь в 20-е, а затем в 50-е годы прошлого века, выявили фундамент огромной трёхнефной базилики, возведённой на месте более старой, тоже каменной. Это во всём средневековом Крыму самая большая базилика после кафедрального Апостольского собора в Херсоне. По результатам разысканий на конец XX века археологи А. Герцен и Ю. Могаричев насчитали в связи с Фуллами "более 15 вариантов их локализации". Они же пришли к осторожно-скептическому выводу, "что в Крыму, возможно, были не одни Фуллы". Скитания в поисках неуловимого этнонима и топонима в скептически настроенных крымских кругах теперь рассматривают едва ли не как блажь или сумасбродство.