Одно очевидно: место действия, описанное в "Житии Кирилла", - не сам епископский город Фулла (или Фуллы, как теперь его чаще называют), а какая-то дебрь, глухомань. Симферопольский археолог Александр Джанов показывал автору этих строк современную карту-развёрстку заповедного Крыма, на которой среди пещер водораздельного горного плато в нескольких километрах от приморского посёлка Рыбачий обозначена пещера по имени Фул. Местность действительно маловодная, поскольку речки и ручьи скатываются с плато или в сторону моря, или в континентальном направлении. Глядя на карту, невольно вспоминаешь жалобы фульских древопоклонников на бездождия. Эти места малолюдны до сих пор, но наше с Джановым восхождение к пещере было прервано почти у подножия Караби-Яйлы неумолимыми сторожами подгорных виноградников, заподозривших в нас расхитителей народного или уже приватизированного - вместе с самой грунтовой дорожкой - добра.
Притча
Возможно, Философ, приводя фульским скрытникам высказывание пророка, в котором упомянут среди язычников и народ Фулл, не был вполне уверен, что именно о его слушателях говорит Исайя. Но безусловно, что пророческий призыв к язычникам даже самых отдалённых дебрей и островов они вправе были воспринять как увещевание, обращенное в первую очередь к ним.
Как и когда эти люди оказались в Таврике? Они ведь, как те же готы или венгры, могли прикочевать сюда из очень дальних пределов земли. Великое переселение народов, самые бурные события которого прогрохотали в пределах Европы ещё до появления солунских братьев на свет, не прекратилось и на их веку. Живя на Малом Олимпе, они не могли не слышать множества историй о непривычности и невзгодах пограничной службы от своих славянских учеников, вчерашних малоазийских граничар. По сути, пограничная служба - как незаменимое средство обеспечения надёжности и устойчивости всякого государства в его собственных пределах - в те века едва-едва налаживалась. Рубежи великой империи ромеев только кое-где и кое-как намечались, оставаясь по преимуществу чистой условностью, заветной мечтой стратигов, игрой ума государственных мужей. В этом ромеи удостоверялись чуть не каждый год, а совсем недавно, в 860-м, убедились с особой наглядностью.
Покидая Таврику в следующем, 861 году, братья оставляли невеликую по размерам прибрежную кромку византийской земли, тоже, по сути, не обеспеченную границами. На востоке от неё колышется дебелая, рыхлая плоть многоязыкой и многоверной Хазарии, лишь по недоразумению считающей себя империей… Если на север глядеть, там, в безмерности, тоже не отмеченной никакими межами, рубежами и оплотами, обитают славянские племена, озадачивающие ромеев то несметностью своей морской армады, то, как теперь в Корсуни-Херсоне, письменами неведомо чьего изобретения.
А эти малые числом фульские мужи со своим Александром? Приютились на скалистом лесном закрайке Фулльской епархии и похожи на остаток потрёпанного невзгодами народа, который знавал лучшие дни и даже был знаком с Христовым благовестием, но напоследок прислонился к дубовому стволу, вымаливая себе хотя бы дождя.
Житийный рассказ о встрече Константина с этими людьми похож на притчу, и её назидательный смысл обращен к душе каждого христианина, когда бы он ни жил. Ты можешь, увидев место языческого радения, благоразумно обойти его стороной. Можешь спрятаться за кустами и с любопытством поглазеть на невидаль. Можешь даже восхититься причудливостью дуба, переплётшего свои ветви со стволом и кроной старой черешни, умилиться при виде светлых одежд этих людей, совершающих свою загадочную требу, поджаривающих в клубах голубого дымка чьё-то мясо, так дразняще похожее на шашлычное… И можешь со вздохом растроганного миролюбия подумать про себя: а что?., и у них свои боги… как это хорошо, у каждого в душе свой бог… зачем же спорить, ссориться, выяснять, чей бог лучше… кому-то лучше с Христом, кому-то с деревом… сойдёмся на этом, переплетёмся своими душами и своими богами, как эти дуб и черешня…
Наши Константин и Мефодий, - а они как всегда или почти всегда в этом своём хождении были вместе, - оказавшись возле языческого требища, поступили, как видим, совсем не так. Совесть христианская подсказывала им, что нельзя ни обойти требище стороной, ни спрятаться в кустарнике, ни благодушно махнуть рукой: да ладно, пусть себе тешатся…
И если кого-то из читателей этой книги возмутит то, как поступили братья, то зачем же ему вообще читать такую книгу? Наши герои и дальше не изменят ни себе, ни Пославшему их на апостольский путь.
ДЕНЬ НЕДЕЛЬНЫЙ, ВОСКРЕСНЫЙ
Вознаграждения
Натрудились они.
Сами струи морские, с напряжением втягиваясь из переполненного Понта в узкую горловину Босфорского пролива, подсказывали им напоследок, как они - сполна, а то и паче меры - натрудились.
Но разве не трудятся в любой час дня и ночи моряки, вновь и вновь выправляя под сменный ветер углы и груди парусов? Или рыбаки, что изо дня в день вбирают в свои лодчонки сырые сети с тощим уловом? И уже различимы на близких береговых склонах согбенные спины работников, что рыхлят железом землю в виноградных междурядьях. Восхищённым взглядом провожает виноградарь реющие к столице праздничные паруса, отирает зной со лба тыльными жилами ладони и - снова к своей заботе.
Но и мореходы, и рыбаки, и землепашцы делают дело, привычное для них от века. А они утрудили себя трудами, кажется, никем до них не испытанными.
Поручение, только что исполненное в Хазарии, самой своей чрезвычайностью подсказывало: они вправе теперь рассчитывать на возвращение к привычному ладу монастырской жизни. И это станет лучшей им наградой, а хворающему Константину ещё и самым целительным для него снадобьем. Они ведь в который раз сполна отдали кесарю кесарево.
Но у тех, кто их посылал за великое море, уже свои были намерения, касающиеся достойной мзды. В "Житии Мефодия" читаем: "Видев же цесарь и патриарх подвиг его", захотели посвятить его в архиепископы "на честное место, идеже есть потреба такого мужа". Однако Мефодий, судя по всему, нашёл убедительные слова, чтобы отказаться от такой обязывающей чести. Он, простой монах, - и в архиереи?.. Но от второго предложения, последовавшего тогда же, уклониться не смог. Потому что речь теперь пошла о его с братом любимом Малом Олимпе.
Ему предложено было стать игуменом в монастыре Полихрон, монастыре, правда, не похожем на большинство тамошних, потому что в Полихроне подвизалось сразу семьдесят душ иноков. Отступи он, и это уже было бы сочтено за своеволие, каприз. Мефодий с благодарностью принял назначение.
И Константину, после его подробного доклада о ходе и смысле полемики, длившейся не один день у хазарского кагана, тоже было предложено вознаграждение. Но совсем особого рода. Пусть он покамест поживёт в тишине и без всяких обременении при цареградском храме Святых Апостолов. Но пусть на досуге присмотрится к загадочным надписям на одном древнем потире из храмовой сокровищницы. Чашу эту извлекают теперь на погляд только для него. Хазарский каган просто бы умер от зависти, узнай он, что доверяется сейчас Философу! Потому что потир сей, по преданию, исполнен был некогда для самого… царя Соломона.
Вот сколь чудесна чаша, вот какой заветный кубок доверяется, Константин, в твои руки! Лишь представь себе: из этого потира пригублял вино мудрейший среди библейских государей. Вкушал, дабы укрепляться в мудрости и силе…
Сам знаешь: каждый горожанин, останови его на улице и спроси, что он скажет о великих святынях, сокровищах и трофеях, доставшихся в наследство ромейской державе от древних народов и земель, с детской радостью начнёт загибать пальцы на руках. В одной лишь Великой Софии видимо-невидимо святынь: и каменная плита, за которой трапезовали у праотца Авраама три ангела, и входные двери, вытесанные из уцелевших досок Ноева ковчега, и кладезь с водой из Иордана, и пещь-жаровня, в коей пытали да сжечь не смогли трёх святых отроков, и колонна исцеления, в которую вмурованы мощи Григория Богослова… А сколько ещё святых останков в золотых и серебряных мощевиках под сводами собора!..
- А топор?! - вмешается кто-то из собравшейся мигом толпы.
- Какой ещё топор?
- Да плотницкий! Его же, праотца Ноя топор. Зря ли он выставлен на погляденье в подземной крипте, под колонной Константина Великого?.. И рядом с топором ещё святыня - посох Моисея: ударом того посоха пророк воду из скалы высек…
Любят ромеи свои святыни, и крепко обидишь их, если усомнишься: а точно ли тот топор, те ли самые доски ковчежные, тот ли подлинно посох? Потащат тебя за рукав на ипподром - прямиком к египетскому гранитному обелиску, заставят прочитать фараонову грамоту на четырёх розовых гранях. Не можешь? И никто не может уразуметь смысла тех птиц и собак, и гадов, и прочих див. Так они же высечены ещё до буквенной грамоты, считай, до того же Моисея! И никто не усомнится, что не было египетского письма. Вот оно, глазей! Царский град подделок не принимает.
"…Потир от драгаго камения, Соломоня дела, - сообщает "Житие Кирилла" о кубке из реликвария Святых Апостолов, - на нем же суть письмена жидовъска и самаренска, грани написани, их же никто же не можаше ни понести, ни сказати".
Никто прочитать не может? А на что наш Философ, который всё может, что бы ему ни поручалось?.. За житийным сюжетом о чаше так и слышится очередная похвальба молодого василевса: ну, кому ещё, кроме моего Философа, так охочего до диковинных восточных грамот и буквиц, управиться с надписями!
И Константин, с истинно философической невозмутимостью уединившись в своём временном прицерковном жилище и крепко помолясь, принялся за дело. Ему и намоленные стены собора, второго по достоинству в столице, похоже, вызвались пособить. Под сводами Святых Апостолов его ждёт суровая благоговейная тишина, будто сама вечность здесь уже вступила в свои права, затворив людской слух для всего мимо-семенящего, суетного. Тут, в усыпальнице византийских императоров, век за веком патриархи смиренно отпевали своих государей, прося для каждого пред Господом милосердия, освобождения надорвавшейся души от земных вожделений и скорбей…
Тут что ни саркофаг, то великая напряжённая немота. Но она, знать, не помеха душам ушедших ответствовать пред Господом… Вот он, вблизи алтаря, глыбится простой и суровый, безо всяких украс, саркофаг самого Константина Великого. Ни единой надписи на его стенах. Будто попросил, уходя: вы свободны, мои ромеи, так пишите же в уме сами, что надумаете обо мне.
А эта чаша - чем она наполнена до краёв, какими тайнами? Её облистанную металлом плоть, действительно, отличали приметы сугубой, напрягшейся в очерствении древности. Но предание есть предание. Мало ли кому пожелалось - давно или недавно? - погрезить о потире как о реликвии царского происхождения, да и ещё такого высокого. В христианском мире Соломон, как и отец его Давид почитаются царями святыми, царями-пророками. И тот и другой написали великие, вдохновенные книги, но разве хоть где-то в них вычитывается подсказка о такой вот чаше?
Оставался один-единственный путь: попытаться на свой страх и риск, оставшись без книжных путеводных намёков, впериться взглядом в буквенные сгустки надписей на её гранях.
Граней было три. На первой он - тщательно определив букву за буквой и читая их справа налево, а не слева направо, как читают греки, латиняне и все, кто им последовал, - разобрал после немалых затруднений таинственный стих: "Чаша моя, чаша моя, прорицай, пока звезда. В напоение будь первенцу, не спящему в ночи". Затем, ободрённый прикосновением к просочившимся из каменных пор смыслам, прочитал и вторую грань: "На вкушение Господне сотворена от древа иного. Пий и упийся весельем и возопии: аллилуйя". Третья грань далась легче. Она гласила: "Се Господин, и узрит весь сонм славу его, и Давид царь посреди них".
Но за словами следовали и числа. Когда он уразумел их значения, вышло число девятьсот и девять. Рассчитав же сроки "по тонку" (то есть, как можно догадываться, с сопоставлением ветхозаветной и византийской хронологий), он заключил, что надписи высечены на двадцатом году правления Соломона - за девятьсот и девять лет до "царства Христова".
Прочтения и пересчёт подсказывали: чаша подлинно содержит в своих написаниях драгоценное предвестие. Пусть и прикровенно, она прорицает своими таинственными стихами о Первенце, не спящем в ночи под звездой. И о том, что из потира, такого или подобных ему, будет сонм людской вкушать тело и кровь Господни за духовной своей трапезой. А в той радости, в том веселье не останутся внешними и те, кто прорицал Христа, - и Давид царь среди них.
Чаша стояла теперь перед ним наяву. Но она пребывала одновременно и там, в кромешных глубинах прошлого, - отделённая от его тихого дыхания без малого двумя тысячами лет… Бери же в руки, пригуби, пей! И он хмелел небуйным небесным весельем, благодаря Бога, подарившего ему такую высокую радость.
И когда выходил он после часов труда на солнечный свет, голова слегка кружилась - от гомона птиц, от шелеста ветерка, дувшего с Пропонтиды, от щебета детей, что радовались концу урока в своём училище.
Порыв
Сразу же встык этим скупым сообщениям двух житий о поощрении братьев агиографы говорят о прибытии в Константинополь посольства от некоего князя по имени Ростислав.
И почти тут же и Мефодий, и Константин получают приглашения, похожие на повестки: в назначенный день и час быть во дворце - у того же Михаила III.
Так узаконено в мире: повелитель - слуга всем своим подданным, но и каждый подданный обязан сполна отслужить повелителю своему. Таков государев налог: вздохни, даже возропщи молча, но - отслужи. И в преодолении себя уже найдёшь утешение.
Накануне события им скажут, в каком именно из триклиниев Большого дворца нужно появиться. Это воля цесарева и хлопоты тех, кому он поручает подробности протокола. У каждого чиновника - тоже свой налог, своё искусство исполнительности. Вот пусть они и хлопочут о том, какой триклиний предпочтительнее для назначенного события: великолепный Лавсиак, или же Магнавра, удобная для устроения самых важных приёмов, не зря в Магнавре находится и почётнейший из всех - Соломонов трон… Или предпочтут иным дворцам прибрежный Вуколеон, или Кариан, Манганы, Зинон, Дагисфей… или даже пригородный Врийский дворец.
Когда придворному распорядителю в радость все эти упоительные тонкости и прихоти имперского церемониала, то он, значит, - на своём месте и не чает лучшей участи. А Мефодию с Константином не всё ли равно, в какой из триклиниев велят им явиться?! Тревожит лишь предчувствие: для каких ещё особых нужд вызваны, и так не вовремя? Ведь старший, получив назначение на Гору, в Полихрон, собирается туда. (Или уже отбыл в Вифинию и должен срочно возвратиться?) А младший, счастливо разрешив загадку древнего потира, тоже, скорее всего, надеется отъехать на Малый Олимп к брату. И, попутно, попить вод из целебных источников, которыми славится Вифиния. Но вот какая-то ещё в них возникает нужда…
"Вдруг ему другое дело приспевает и труд не менее прежних, - объясняет "Житие Кирилла". - Ибо Ростислав, Моравский князь, Богом наставлен, собрав совет с князьями своими и с моравлянами, послал послов к царю Михаилу, говоря: "Людям нашим, поганства отвергшимся и христианского закона держащимся, нет учителя такого, кто бы нам нашим же языком истинную веру христианскую изложил, чтобы и другие страны, то видя, нам уподобились. А потому пошли нам, владыка, епископа и учителя такого. Ибо от вас на все страны добрый закон исходит "".
"Житие Мефодия" излагает событие столь же сдержанно, хотя в нём прочитываются новые подробности, достойные не меньшего внимания:
"Случилось же в те дни, что Ростислав, князь Словенский, со Святополком прислал из Моравы к царю Михаилу, говоря так: "Божиею милостью мы во здравии пребываем, и к нам приходили учителя многие христиане из Влах, и из Грек, и из Немец, уча нас различно. А мы, Словене, простая чадь, и не имеем того, кто бы нас наставил на истину и смысл объяснил. А потому, добрый владыка, пошли нам таких мужей, которые нам исправят всякую правду"".
Такова причина срочного вызова братьев во дворец. Царь собрал совет, желает видеть и этих двоих. Но не для того, чтобы услышать их мнение о неожиданном посольстве и необычной просьбе. А для того, чтобы довести до них своё уже принятое на сей счёт решение.
"Философ, я знаю, что ты нездоров теперь, - обращается василевс доверительно, без обиняков и почти по-приятельски к Константину. - Но предстоит тебе идти к ним. Такого дела не сможет никто исполнить, только ты".
В почтительном ответе Константина можно различить куда больше недоумения, чем готовности исполнять что-то подобное, да ещё и немедленно:
"Хотя утруждён телом и болен, но рад был бы пойти к ним, - если только имеют они буквы для своего языка".
На это император говорит нечто неопределённое, внушительно-обтекаемое, но уже и с оттенком раздражения:
"Если дед мой и отец мой и иные многие искали того, но не нашли, то как же могу и я обрести?"
Философ, чтобы доходчивее объяснить своё затруднение, спрашивает:
"Но кто же может на воде записать Святое Писание? Чтобы имя еретика себе получить?"
На это Михаил отвечает, прибегнув к благообразной подсказке кесаря Варды (брат императрицы Феодоры тоже участвует в обсуждении):
"Если очень захочешь, то всё может дать тебе Бог, как и всем даёт, кто просит без сомнения, - каждому толкающему отверзает".
В "Житии Мефодия" упомянут ещё один довод василевса, припасённый, чтобы поощрить братьев к решимости. Довод этот своей ласково-шутливой простотой, видимо, призван польстить и даже растрогать их. Михаил, как о деле решённом, говорит Философу:
"Взяв брата своего игумена Мефодия, иди же. Ибо вы солуняне, а солуняне все чисто по-словенски беседуют".
Житийные записи о ходе того собрания не могут не вызвать сегодня множества вопросов, в том числе подобных тем, какие возникали у братьев во время самого обсуждения. Просьбу князя со славянским именем Ростислав и его сподвижника по имени Святополк агиографы, как видим, приводят не целиком и не в цитатах, а лишь в пересказах. Неизвестно даже, была ли это грамота, письменный документ, или послы представили ходатайство своего господина только в устном изложении. Вообще всё это - и пересказы княжеских просьб, и их поспешное обсуждение у василевса - волей-неволей воспроизводит атмосферу какой-то взаимной наивности, а то и сказочной бестолковости в духе повеления "Пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что…".
Право же, далеко не всё внятно и складно уже в самом обращении этого Ростислава. Князь говорит, что его моравляне отверглись язычества и приняли христианство. Но в каком же смысле они его приняли, если вера по сей день остаётся для них чем-то иноязычным? Да и можно ли укрепиться в вере, когда приходят к вам то те, то другие, то третьи, и все учат по-разному? Значит, не очень-то моравляне "отверглись" и не очень-то "приняли".