Вряд ли могли уразуметь собравшиеся, о каких таких учителях-греках говорил Ростислав. Ведь отсюда, из Царьграда, учителей к моравскому князю посылать никак не могли, поскольку не знали о нём самом и его нуждах ничего достоверного. И кого, кстати, имеет в виду Ростислав под учителями-влахами? Разве влахи - христиане, а не балканские бродяги неведомо какого роду-племени?
И ещё смущала в этом князе его пылкая самонадеянность: не обретя настоящей веры, он уже надеется стать образцом для окружающих его землю языков!
Но при всём том в просьбе неведомого Ростислава подкупали какая-то трогательная беззащитность и доверчивость, надежда на то, что помощь непременно придёт. Он не стесняется говорить о себе и о своих моравлянах: мы - простая чадь, мы - дети несмышлёные, но мы чаем правды Христовой, помогите!..
Кажется, именно это растрогало тогда всех, услышавших послание, обращенное князем к великому властелину империи. И он сам, Михаил III, явно был взволнован неожиданным зовом загадочного Ростислава, живущего невесть где, в непроходимых, должно быть, лесах или болотах, но знающего: есть на свете великая и милосердная христианская держава, и нужно ему с его моравлянами смотреть неотрывно в её сторону, а не на немцев или каких-то там влахов.
Не этой ли растроганностью, действующей не слабее дорогого вина, и можно объяснить ту стремительность решений, которую захотел показать в тот день молодой василевс. Вдруг открывались перед его державным взором пространства неведомые, ничьим пером точно не описанные. Тут, поблизости, на кого ни глянь, все ищут урвать от империи ромеев куски пожирнее - и арабы, и болгарские ханы. Или эти вот дикие русы, что два года назад вломились прямо в бухту Суд, пока он отлучался, на воинском седле скакал в Азию, чтобы в который раз утихомирить арабов.
А этот простак Ростислав ничего от него урвать не ищет. Он сам целый воз даров прислал, лишь бы отправил ему император достойных учителей веры. Свежий северный порыв откуда-то с верховьев Дуная, поверх болгарских гор, явно взбудоражил Михаила. Невольно вспоминались за столом старинные предания о том, что данайцы, древняя опора и основа греческого рода, спустились сюда, к срединным морям, как раз с севера, с Дуная. Данайцы… дунайцы… Полна чудес старина!.. Эти моравляне, хоть и простая чадь, но, слышно, под рукой Ростислава не дают немецкому королю грабить своё княжество. Надо, надо поскорее помочь славному воину! Ведь даже имя его, как подсказывают те же солунские братья, означает, что слава этого князя растёт и что родитель его, назвав сына так, а не иначе, тем самым напутствовал: расти в славе!..
Из житийных сообщений не ясно, присутствовали на том собрании у василевса послы дунайского князя или нет. Скорее всего, их не было. Михаил вряд ли захотел бы при них озадачивать своих подданных новым непредвиденным поручением. Он ведь этих братьев тоже знал достаточно и потому вовсе не был уверен, что они его новейшее повеление примут с восторгом на лицах. Особенно непредсказуем для него был Константин. Сразу же взял и оконфузил всех, упёршись в какие-то буквы: "…если есть там у них свои буквы, тогда пойду". Дались этому буквоеду буквы! А ты пойди и поищи…
Иное дело Мефодий. Он - воин по натуре. Позавчера стратиг, вчера простой монах и участник миссии к хазарам, сегодня игумен, а завтра - за любимым братцем, с которого готов, кажется, пушинку сдувать, пойдёт хоть за край света.
Велик цесарь Михаил!
О, если бы все великие события приводились в действие великими же людьми. Какой образцовой была бы история: ровная, будто по ниточке, линия от великого к великому. Но, заметим, и как скучна, до зевоты скучна была бы она. Не потому ли сплошь да рядом история не брезгует самым завалящим материалом и не стесняется зачинать большие свершения при содействии первых подвернувшихся под руку лиц, может быть, не очень соображающих, каковы её, истории, настоящие намерения.
На византийском троне за тысячу и сто лет существования империи попадались василевсы, которые заслуживали у современников не вполне благозвучные прозвища. Но только один-единственный из всех - Михаил III, сын императора Феофила и императрицы Феодоры, сподобился получить кличку Пьяница. По русской снисходительности к печальному недугу случай с таким государем, пожалуй, прошёл бы почти незамеченным. Ещё, глядишь, и жалели бы его непритворно. Право, разве не бедолага был этот Михаил? С четырёх лет от роду остался без отца. Рос не столько при материнском догляде, сколько при дядином регентстве. По свидетельству некоторых своих современников, любил винцо, ночные кутежи, скоморохов, ипподромные ристалища, допускал скабрезные и даже богохульные выходки. Иное дело, что из своих выгод могли те самые современники и оболгать его, очернить до неузнаваемости. Но, в любом случае, ничем особенным не прославился Михаил III в глазах своих ромеев - ни выдающимся храмостроительством, ни полководческим даром, ни писанием книг, ни установлением мудрых законов. Всего чуть более десяти лет просидел на троне. Не дожив и до тридцати, зарезан был заговорщиками в своей опочивальне. Разве за пьянство так наказывают?
В старейшей русской летописи, "Повести временных лет", этот император византийский упомянут, однако, по совершенно другому и совершенно исключительному для собственно русской истории поводу: именно со времени его воцарения начат был отсчёт лет и ежегодных записей в нашем хронографе.
"В лето 6360, - сообщает "Повесть…", - наченшу Михаилу царствовати, начата прозывати Руска земля. О сем бо уведахом, яко при сем цари приходиша Русь на Царьгород, якоже пишется в летописании гречестем. Тем же отселе почнем и числа положим…"
Летописец за первую веху для своего отсчёта берёт именно дату начала самостоятельного правления Михаила - 856 год (или 6360-й, по принятой в этой статье эре от Сотворения мира), а не более поздний год, когда неведомая грекам Русь пришла ратью к стенам Царьграда. Да, нашествие случилось, как мы помним, как раз "при сем цари". Но ведь могло быть и при каком-то другом. Почему всё же Михаил III так выделен, так необычно укрупнён?
Более того, сразу вслед за этим упоминанием он - волею первого русского летописца - включается в самый высокий именной ряд всемирной истории:
"От Адама до потопа 2242 года, а от потопа до Авраама 1000 и 82 года, а от Авраама до исхода Моисея 430 лет, а от исхода Моисея до Давида 600 и 1 год, а от Давида и от начала царствования Соломона до пленения Иерусалима 448 лет, а от пленения до Александра Македонского 318 лет, а от Александра до Рождества Христова 333 лет, а от Христова Рождества до Константина 318 лет, от Константина же до сего Михаила 542 года".
То есть непосредственно за Константином Великим - он, Михаил. Третий по счёту в чреде ничем не знаменитых Михаилов. Ни много ни мало сакральная метаисторическая очерёдность!
Не ошибся ли малоопытный ещё в счислениях русский летописец? Не слишком ли высокая, даже исключительная честь для императора с несколько двоящейся славой? Но нет, хронограф стоек в своём выборе. И потому сразу же продолжает:
"А от первого года княжения Михаила до первого года княжения Олега, русского князя, 29 лет…"
То есть именем этого василевса, как рычагом, сдвигается с дохронологического поля материк уже собственно русской письменной истории - князь Олег, за ним Игорь, Святослав, Ярополк, Владимир, Ярослав…
За какие всё же особые заслуги так монументально обозначен император, ничем особо не возвеличивший державу ромеев?
"Повесть временных лет" не оставляет без внимания ещё одно событие с его участием. Может, оно сполна объяснит преимущество свежего взгляда на вещи с русской стороны?
"Царь Михаил с воинами направился берегом и морем на болгар. Болгары же, узнав об этом, не смогли противостоять им, попросили их крестить и обещали покориться грекам. Царь же крестил их князя и всех бояр, и заключили мир с болгарами".
Да, в понимании древнерусского летописца, крещение болгар - событие особой важности, и не только для двух соседок и постоянных соперниц - Византии и Болгарии. Опосредованно и для Руси оно важное.
А ещё через несколько страниц "Повести временных лет" её автор "впускает" своих читателей в тот самый день, когда в константинопольском дворце обсуждалось послание от моравлян:
"…Славяне были крещёными, когда их князья Ростислав, Святополк и Коцел обратились к царю Михаилу, говоря: "Земля наша крещена, но нет у нас учителя, который бы наставил и учил нас, и растолковывал священные книги, ибо не знаем мы ни греческого, ни латинского языка. Одни нас учат так - другие иначе, мы же не знаем ни написание букв, ни их значение. Пошлите нам учителей, которые могли бы рассказать нам о книжных словах и о их смысле". Услышав это, царь Михаил созвал философов и пересказал им всё, что передали славянские князья".
То есть мы читаем не что иное, как пересказ двух житийных отрывков, уже нам известных. Но если участники собрания в императорском дворце видели и слышали только самое начало события и неизвестно было ещё, будет оно иметь продолжение или нет, то летописец говорит о славянской грамоте как о чём-то вполне достоверном, уже состоявшемся:
"Им, моравам, первым были переведены книги грамотой, прозванной славянской. Эта же грамота на Руси и в Болгарии Дунайской".
Вот в чём выявилось преимущество взгляда со стороны. Но взгляда вовсе не стороннего. Около тысячи лет тому назад первый летописец Древней Руси пересказал в "Повести…", пусть не дословно, не по текстам двух житий, а по тому, как запомнил их смысл, едва ли не самое важное. И вот почему такое особое достоинство придаёт он личности и деянию именно Михаила III. Вот, по его убеждению, главное событие в недолгой жизни византийского государя: Михаил расслышал просьбу неизвестных ему славянских князей, "созвал философов" и пересказал им то, что расслышал. Кто, кроме правителя великого царства, имел власть, волю и простое человеческое хотение, чтобы поступить так? Велик цесарь Михаил для русского разумения! Ещё и потому велик, что он, древнерусский книжник, свой сказ о Михаиле и Ростиславе записывает теперь той самой грамотой, теми самыми буквами, которые по императорской воле и зачались на свет…
По-иному сказать, василевс Михаил III повернул тогда только ему принадлежащий государев ключик в очень непростом и малопонятном ему по устройству, назначению и возможностям механизме, и внутри византийского государева устройства всё стало нехотя шевелиться, издавать какие-то там похрустывания, пощипывания, вовсе ещё и не напоминающие мелодию…
Но дух такой на него повеял, - и ключик повёрнут.
А что он сам? Да он мог и забыть почти тут же про этот свой властный и добрый поступок, заторопиться, допустим, на скачки, на затеянную где-нибудь пирушку, да, словом, мало ли куда и в какой вовсе не философской компании. Ключик, однако, повёрнут.
Но ни он сам, ни другой кто из присутствующих, ни даже первый русский летописец, доброхот Михаила III не могли ещё осознавать, что в столице Византийской империи Константинополе был дан в те часы отсчёт событию поистине всемирной культурной значимости.
Подлинно, имеет право и великое деяние зачаться от толчка почти незаметного.
Не империя, но держава
Ни "Житие Кирилла", ни "Житие Мефодия" не упоминают ещё одного человека, который не мог не участвовать в том собрании. Это был патриарх Фотий. Вопрос об отправке новой христианской миссии, теперь уже в Моравию, то есть вопрос сугубо вероучительный, никак не мог быть поставлен и обсуждён в обход мнения и воли первоиерарха Константинопольской церкви.
Кажется, никто из исследователей, работавших с текстами двух житий, не обратил внимания или не счёл нужным сосредоточиваться на том, почему агиографы вообще нигде и ни разу не называют патриарха Фотия по имени. Между тем для них, агиографов, да и вообще для всех учеников Кирилла и Мефодия такое умолчание представлялось осознанным, намеренным и вполне извинительным. В те десятилетия, когда - после кончины младшего, а потом и старшего братьев - их жития появлялись на свет, упоминание в них имени патриарха Фотия, хоть какие-то сведения о его сочувственном, неизменно добром и покровительственном отношении к двум солунянам могли лишь повредить делу их самих и их учеников. (К этой теме нам предстоит ещё не раз возвращаться.)
С самых лет ученичества Константина в столичной придворной школе, в пору его поездки в Багдад, в годы пребывания братьев в монастыре на Малом Олимпе, во время их Хазарской миссии Фотий - сначала как педагог, затем как высокопоставленный имперский чиновник, наконец и как патриарх - неизменно держал братьев в поле своего наставнического, пастырского внимания.
Так не могло не быть и теперь.
Фотий до мозга костей был сыном христианского Константинополя, и молоком материнским питала его Святая София. Он вырос в придворной среде, но от её дурных влияний огораживал себя стенами мудрых книг. Он слыл человеком чистых духовных и художественных созерцаний, но, когда неожиданно был призван к пастырству, обнаружил отвагу христианского полемиста, различил в себе дар богословских прозрений и отважных исповеднических поступков.
Сейчас, услышав, что в столичные врата постучал славянский князь с севера, он уловил в этих звуках что-то поистине евангельское: мужествуйте, дерзайте, и отверзется вам!..
Такое ведь не впервые происходит при нём. Сколь ни гнусным показалось ему недавнее нашествие народа Рос, как ни возмутило наглое намерение дикарей вломиться в город, но чем же всё разрешилось? К тому народу уже отправлены проповедники, и они шлют ободряющие вести о первых крещениях в среде язычников… Или те же болгары, перемешавшиеся с балканскими славянами, - разве у них не такие же перемены могут произойти?.. Фотий год за годом всё больше укреплялся в предчувствии, что славянские народы, до сих пор неведомые, рассеянные по миру, приходят в какое-то духовное беспокойство и каждый из них, как умеет, хочет заявить о своей жажде веры. Не исполняется ли слово пророка, сказавшего: "Узнают Меня все от малого их до великого их…" И не по всей ли земле двинулось теперь "слово апостольских учений, и до пределов вселенной - речи их"?
Вот и этот князь, живущий где-то в земле, по которой ещё недавно носились в пыли и смраде полчища аваров и гуннов, - он тоже жаждет испить воды жизни. Фотия не могло не порадовать, что василевс Михаил так непосредственно, даже сердечно приветил моравлянских послов, так решительно настроился помочь Ростиславу. И он, Фотий, тоже понимает, что для исполнения такой вероучительной миссии не найти во всём Константинополе более достойных исполнителей, чем эта никогда не забываемая в его молитвах двоица. Особенно нужны молитвенная поддержка, одобряющее слово младшему, потому что он и из последней поездки вернулся в телесном изнурении.
Как непросто быть на свете истинным ромеем, достойным сыном империи! Потому непросто, что империя наша небывалая, ещё невиданная - христианская. А, значит, её принцип - не власть сама по себе и для самой себя, как было у восточных царей и сатрапов, у Александра Македонского или у римлян. Её принцип тоже небывалый - удерживать. От разложения удерживать, а не просто властвовать. Удерживать становящийся в веках и землях христианский мир от распада. И потому она есть по сути своей не империя, но держава, держание, земное подобие Державы небесной, где искони правит Вседержитель в окружении собора своих святых. Отсюда, что ни век, столько зависти к державе христианской, столько войн, ересей, озлоблений, внутренних и внешних покушений на её миротворческий уклад. До того ведь уже дошли было иконоборцы, что замазали известью лик Вседержителя Христа в самом куполе Святой Софии.
Ещё в молодые свои годы Фотий испытал, как мстительны бывают ненавистники церковного иконописания. Его отец и дядя, стойкие защитники иконного искусства, подверглись в ту пору анафеме, не избежал и сам он такой же участи. Вот почему, став патриархом, так много сил отдавал теперь восстановлению фресок и росписей в храмах, написанию новых настенных и иконных композиций. При освящении одной из столичных церквей обратил в своей проповеди внимание молящихся на образ Христа в куполе: "Он как бы обозревает землю, обдумывая её устройство и управление ею. Художник хотел таким образом формами и красками передать попечение Творца о нас". Но если ты истинный христианин, - будь ты василевс или простой воин, пастух или мореплаватель, - то научайся и ты попечению Царя Небесного о земле, участвуй, в меру своих сил, в заботах об управлении её пределами. Ты - сын державы своей, смотри же на мир ясным, открытым и бесстрашным державным взглядом, подражая Творцу…
Успел ли патриарх Фотий на том собрании у Михаила III приободрить братьев, уловив их внутреннее смятение перед чрезвычайностью только что услышанного ими замысла? Если и не успел, то они и в молчании его могли прочитать не уклончивость, не заминку, а твёрдый благословляющий смысл. Видите, братья, как этот князь славянский дерзает? Дерзайте же и вы! Потому что кто же, как не вы?!