"Позитивисты" - говорили мы с Блоком в юности; и "тип" вставал, не столько "папаши", сколько Паши, Аркаши, Николаши, иль как его там; еще с "папашами" я боролся; с Аркашами, с Николашами - никогда: я их слишком знал в их "статусе насценди"; они шли в услужение в университет; и нанималися в педелей, охраняющих папашины достижения; мой отец, дед по возрасту, и дед Блока, Андрей Николаич Бекетов, были учеными крупными; людьми с размахом, как С.А. Усов.
Усовский дом еще потому мне врезается, что в нем уже где-то, под полом, - гул катастрофы; некий подземный толчок вскинул С.А. Усова выше среды, в облака, откуда он посипывал трубочкою иронии и цинизма над бытом; и этот же толчок выбросил сына, Сергея, - трагически выбросил куда-то вбок; повисев над бездною трынтравизма, он пал… в помещики.
"Паша" вышел в папашу: профессором, но… без блеска отца.
Помню в детстве явление четырех рослых парней; из них два - студента: высокий, дородный, веселый студент "Паша" Усов (позднее - профессор медицины); товарищ его, худой, бледный, сутулый, в очках, с черной вытянутой бородкой, весьма некрасивый, но с умными глазами: Алеша Северцов, жених "Маши" Усовой (позднее - профессор зоологии); "Паша" меня подхватит; и - под потолок: я взлечу и опять упаду в его руки; поставит и твердою походкою, голову закинув назад, он проходит в гостиную; а вот другие два "парня": они старшеклассники-полива-новцы: Сережа и Леля Усовы; Леля - коломенская верста; а Сережа - мне нравится; вот все сидят и гудят перед пирогом именинным; и с ними - власатый, брадатый, весьма красноносый (совсем обезьяна) гудит, как труба иерихонская; вдруг обидится; и - скажет дерзость; и это - доцент Николай Иванцов (сын священника и профессора Иванцова-Платонова, небезызвестного либерализмом); все - профессорские сыновья; и потом - профессора; и вот - "Машенька" Усова; и во всех что-то - усовское: что-то от Сергей Алексеевича, точно он, разделяя дары между ними, в них всех принижается; все острят под Сергей Алексеича; и во всех - молодечество… от Сергей Алексеича.
В нем жило что-то от богатыря; и когда мне читали былины, я рядом с богатырями Алешей Поповичем, Ильей Муромцем и Добрыней Никитичем мыслил: Сергей Алексеевич Усов сражает кого-то своим кулаком: развернется; и - бац!
Да, он иногда поступал по-былинному, и - не как все: "циник", а говорит про Мадонну Сикстинскую:
- Я каждый день на нее гляжу; и - не могу оторваться.
И, помнится, как мой отец нам рассказывал об инциденте меж Усовым и меж Бредихиным; на заседании факультета - раскол профессуры: две партии; одна - за Усова; а другая поддерживала Бредихина; верю, что линия Усова была прогрессивней; и верю - дельней; но… но… но…: встретивши Ф. А. Бредихина в пустом коридоре во время перерыва, Усов оглядывается; увидевши, что никого нет, подскакивает он к Бредихину; сжавши увесистый, мощный кулак перед носом Бредихина и покачав им, сипит угрожающе: "Если, такой-сякой, ты будешь то-то и то-то, то" - и кулаком покачал перед носом. Самое замечательное: Бредихин стал шелковый; и после перерыва Усов взял верх.
Усмиренье Бредихина Усовым мне разыгралось деянием; и я все думал: "Чем не богатырь? Вот Алеша Попович сразился со Змеем Горынычем; Усов - с Бредихиным; а уж Бредихин известно какой: чешет кометам хвосты, будто песьи…"
Но сразивший Бредихина Усов перед Марьей Ивановной - пасс; и сводило живот ему; сам он рассказывал о поступке своем с Николаем Эрастовичем Лясковским: где-то летом с семейством Лясковских он встретился; и утащил Николая "Ирасовича" на прогулку; меж тем: незадачный профессор, спускаемый Марьей Ивановной, точно болонка, с цепочки, обязан был появиться к единой и неделимой постели супружеской в девять часов; коли он опоздает, то - ужас что! Ночь была лунная; розы - цвели; соловьи - заливались; и Усов речами кипел; словом, друга он затащил в ресторан (вино - тоже пленительно); и - уже половина одиннадцатого; Усов сам не без страха вел химика, на полтора часа опоздавшего к… "ложу".
Стоят перед дверью, трясутся:
- Можете себе представить, - посипывал трубочкой Усов, - звоним раз, другой, третий; дверь - замкнута; и - ни звука… Тут стало мне - не по себе… После ряда звонков вдруг окно распахнулось; в окне, в белом, как привидение, - Марья Ивановна; и - голосом глухим и могильным: "Николя, - уже одиннадцать!" Только: но так, что живот мой схватило, а ноги мои подкосилися… Вот как сказала!..
Почему же на Марью Ивановну буйства могучего Усова действовали, непонятно; они "соблазняли" суровую моралистку; и к Усову чувствовала неравнодушие просто она.
Усов мне нравился тем, что "не так полагается" в нем было точно общественное выступленье:
- Сам Усов, помилуйте!
И отлагалось мне: Усову законы не писаны; с ним и М. И. Лясковская, как… беззаконница; все вызывает его: затворяется с глазу на глаз; Анне Павловне это совсем неприятно; а Усов посипывает:
- Не показывала вам своей ножки? Покажет: гордится, что маленькая!
Стало быть, - не прюнелевый свой башмак выставляла, а… ножку? Ну-ну!
Нет, фигурища - Усов; понятно: при жизни его в шумном усовском доме группировалась вся Москва: можно было встретить Толстого, Писемского, Боборыкина; Писемский - его друг: умирал при нем множество раз (все казалось ему - умирает).
Лясковская, Усов, родители "крестные", мне открывают кадриль жизни внешней, врываясь в квартиру, как первая пара; и в паре идут; и за ним - профессора: руки - кренделем, а в кренделях - цепко твердые руки профессорш.
4. Апостолы гуманности
Профессоров и профессорш, мельтешивших в детстве, - толпа; и я думал всерьез: мир - профессорский мир; остальные до мира еще не созрели: не люди, а так себе что-то, что тихо ютится, приваливался, как жалкий домишко, к украшенному фронтоном фасаду огромного здания; сидим на фронтоне: изваяны прочно; пьем чай себе; матери ходят друг к другу - высоко, высоко: над улицею, над тарараками громких пролеток, с которых проезжие нос задирают почтительно: видеть нас; профессора же, отцы, встав на кафедру, громко читают студентам почтенные лекции. Все - так солидно, прилично.
И, главное, - прочно.
Мне кафедра мыслилась каменной, круглой колонной: на ней-то, весь каменный, прочный профессор читал, юбилеи справлял (то - один, то - другой!), обнародывал книги и едкие пикули-спичи точил на дурного городового под ним (долго путал я: "пикули", "спич"; и слова мне казались синонимами); иногда, обращаясь к измоченному спичами городовому, торжественно требовал он конституции; городовой не любил этих спичей; но - претерпевал: на полезное, доброе, вечное даже рука полицейского не поднималась: профессора ведь не достанешь с фронтона: действительный статский советник он, ленту имеет, звезду, треуголку; за спичи ловились студенты, соскакивающие с фронтона (при отправленье домой).
Вообразите весь ужас мой, когда грянула кафедра, то есть колонна; и грянул с ней вместе - не кто-либо, а Ковалевский, Максим, мамин шафер, наш друг; но в то время, как кафедра прахом рассыпалась, сам Ковалевский, вполне невредимый, сошел с нее каменным командором; и уехал себе за границу - читать свои лекции в Англии, в Швеции, в самом Париже; он все появлялся у нас за столом, наезжая в Москву из Европы: он стал европейцем; и я все, бывало, смотрел на него, как сияет довольством; и думал:
- Сидит европеец!
Наверное, все европейцы носили белейший жилет, как и он; жилет выкруглен толстым его животом; пиджак - синий; сияет довольством, крахмалом и, черную, выхоленную бородку привздернув, таким добродушнейшим он заливался смехом; и все говорят:
- Добряк, весельчак, остроумец и умница, но - легкомысленный!
О легкомыслии, слабости воли Максима Максимыча слышал еще я до мига, когда его кафедра рухнула; все увлекались курсистки им, силясь на шею повеситься; наш же добряк, весельчак, не умел должным образом их отстранять, попадаясь в весьма деликатные положения жизненные; все рассказывалось, как гонялась курсистка одна за Максимом Максимычем; он, без вины виноватый, как заяц испуганный, все убегал от нее; а она угрожала:
- Коли не полюбите, то на глазах застрелюсь.
И дошло до того, что у Иванюковых (так, кажется) прятали Максима Максимовича; даже он раз сидел под диваном и вылез оттуда весь пыльный; а все оттого, что - добряк; не повинен ни в чем, а вот разве когда кто на шею повесится, то не умеет, как следует, он отцепить; в ранних годах Максим Ковалевский всегда представлялся мне: бегством спасающимся от курсистки и требующим конституции; в прочее время за ростбифом произносящим свой спич добродушный.
Потом, когда он из Парижа являлся, у нас говорилось:
- Катается в масле, как сыр.
Представлял себе сыр, представлял себе масло; и то, как катаются в масле; и - думал:
- Ведь эдак промаслишься!
А мой отец добавлял снисходительно:
- Да, хорошо ему: барин, богач, человек независимый; живет, где хочет; и книгу, какую захочет, - напишет… А вот каково другим: книги писать; и - трудиться…
Я часто такой корректив слышал к характеристикам отцом и друзей, и знакомых: Сергей Алексеевич Усов - богатый помещик; Максим Ковалевский - богач; Стороженко - богатый помещик; все - баре, нужды не видавшие с детства, как папа: чего-чего он не видал - тумаки, угнетенья, нужда и презрительное отношенье богатых к нему, бедняку:
- Повидали б с мое!
Ущемлялося сердце мое, когда папа, весьма уважаемый, распространялся, как плохо его принимали студентом в богатых домах (репетировал он сыновей богачей):
- Знаешь, город пешком пробежишь из холодной конурки, голодный; бывало, у Ж ** - именины; обед, полный стол, а тебя - не попросят к столу.
Так, бывало, о Ж ** отзывался он: Ж **, генерал, уваженье огромное силился все ему выказать; и сажали на первое место у Ж ** его:
- Это - теперь: а бывало…
Отец, навидавшийся горя, подчеркивал:
- Да-с, молодой человек, из последнего должен себе сшить сюртук, фрак, белье; все должно быть хорошее; а сукно - первый сорт; они все, что ты носишь, глазами ощупают; и коль заметят, что твой сюртучок из плохого сукна, то затрут; даже места себе не найдешь подходящего; так рассуждают они: "Сукно плохо, нуждается, - так согласится за полцены сыновей репетировать". А есть фрак У тебя, - так за фрак будут больше платить!..
Сам отец, несмотря на усилия шить из сукна первый сорт себе платье, ходил растеряхою, в шубе разорванной; а сюртучок - как комок; и застегивал он не на ту вовсе пуговицу; а имел - шапо-клак, имел - фрак (и фигура ж во фраке?).
У Максима Максимовича фрак, сюртук и визитка - одно загляденье; и - как он их носит! Картинка! И то же: Владимир Иваныч Танеев, помещик, присяжный поверенный, республиканец, такой якобинец, что…; а так утончен, так стилен во всем; видно сразу: часами стоит перед зеркалом; папа же?
- Нет, откуда у вас завелся котелок шоколадный? Переменили опять?.. Рыжий, пыльный, продавленный.
Но котелок этот, сбоку всадивши на голову, мчится по улицам; вид не профессора: жулика; а под коленами от широчайших штанов (из сукна первосортного) свисли мешки: зонтик - рваный.
Мне был он так мил в этом "тщенье" одеться, как все одевались: куда уж!
И математики, к чести их, выглядели не всегда элегантно.
А где начиналась компания графов Олсуфьевых, Иванюковых, Танеевых, наших "весьма либералов", порой "радикалов" - там тон, жест, приличие, выбор цветов, пар пиджачных и корреспонденция их с цветом галстуха, мне выявляли… недосягаемое величие: видно, что кафедры их - столб высокий, столб, видный со всех сторон площади: спереди, сзади и сбоку: стоит на столбе наш Иван Иванович Иванюков, - элегантен: картинка!
И - конституции требует!
Самое представленье о кафедре, как о столбе, тщетно рушимом городовым, с которого лектор-профессор во фраке махает своим шапо-клаком (а в шапо-клаке бумажка: план спича), сложилося у Стороженок; там часто бывал; стороженковский дом - как мой собственный, - дом номер два: мой единственный выход: Маруся ведь, Коля и Саша за мной посылают свою няню-Катю утрами воскресными, и забирают меня на весь день к Стороженкам; занятно и весело; и поиграешь с детьми, и на все наглядишься и спичей наслушаешься; кто-нибудь там в белом галстухе: фрачник такой юбилейный!
Мое впечатление детства: по воскресеньям с двенадцати до двух у Стороженок чай, гости; к двум - едут на заседанье Общества любителей российской словесности: фрачник, читающий в обществе, за Стороженко заехавший, иль Николай Ильич сам, фрак надев, везет очень надутых и важных гостей (приезжают к обеду); и тут-то слова раздаются - напыщенно:
- Кафедра!
- Либерализм - конституция…
- Гольцев, Якушкин, Чупров…
А сам Гольцев или сам Якушкин, или Алексей Николаевич Веселовский сидят за столом: тут как тут; и один из них - гордый, осанистый, в галстухе белом, прочесанный, точно надутый, как шар: оборвется веревочка, - и улетит в небеса…
Мне особенно в небеса улетающим виделся Алексей Веселовский; такого величия я, виды видавший, больше не видывал: видел Жореса я; видел Толстого я; видел весьма знаменитых писателей; что они все? Как козявочки пред Веселовским; я, бывало, к нему подойду, как магнитом прикованный, благоговея пред ним, ужасаясь совсем великаньим лицом Веселовского; кажется мне, что мой рост равен этому лицу голиафскому, одутловатому; а под глазами мешки просто с блюдце; глазищи пустые и выпученные, голубоватые и водянистые, так и уставятся перед тобой, как перед воздухом: нет никакого тут "Бореньки", - а пустота; ну и лбище же; ну волосища же над этим лбищем; венцами махровыми на пол-аршина привстали; ну и бородища же; можно зарыться мне в ней; борода, лицо, космы; все вместе являет мне полчеловека обычного, вовсе не голову; и это все сидит на краснобычьей огромнейшей шее, едва улезающей под воротник; ну и туловище; коли Коле, Марусе и мне попытаться обхватывать, то не обхватим; бывало, он скрипнет на стуле, ко мне повернется и вилку поставит (на вилке же полпирога) и такими премягкими, розовыми губищами мне как-то пусто и строго отчмокает по содержанию нечто гуманное; но, - как обижусь; и в страхе отпряну: витиевато! И вновь громким, сдобным, довольным таким своим голосом витиеватое нечто показывает, ты подумаешь: он - великан; встанет, - вовсе не так уж велик; Веселовского видывал часто я: У Стороженок, у нас; и всегда ужасался какому-то несоответствию: вида и… впечатленья от вида; вид, как… водопад Ниагарский, а впечатленье - пустое.
Позднее я впечатление детское это зарисовал в "Задопятове"; зарисовал впечатленье, а вовсе не вид.
Все, бывало, отец мой подшучивает:
- Алексей Николаевич, - да-с; любит фразу. И слышалось:
- Просто ужасно, их Юрочка держит себя неприлично; и как этого не видят родители, что непристойно мальчишке произносить за столом уже тосты.
Рассказывали, будто раз за обедом у Веселовских, после речей Веселовского, Чупрова, Иванюкова и прочих, раздался торжественный звон ножа о стакан; оглядели весь стол; не видать, кто, поднявшийся, просит вниманья; и вдруг запищало от края стола:
- Милостивые государыни и милостивые государи… И тут лишь увидели, что над столом - голова "пупса", Юрочки; Юрочка, поднимая стакан вслед за, может быть, Гольцевым, - тост произносит.
Стихотворение мальчика Юрочки было напечатано в сборнике памяти Юрьева; в нем мальчик Юра уже поминает с тоскою о вольнице Новгорода; вскоре запереводил он армянских поэтов; до этого, кажется, справил: десятилетний свой юбилей; сколько же юбилеев справлял Алексей Николаевич?
Помнится мне, что появленье супругов Веселовских у нас за столом привносило торжественность необычайную, точно сама атмосфера наигрывала марш-фюнебр: сам, сама - конкурировали в величии.
Эдакого величия я нигде потом не встречал, а я завтракал ежедневно с Жоресом; но - что Жорес: десять Жоресов, сто Жоресов не составили бы и половины величия Веселовского; я поэтому, выросши, с особым вниманьем разыскивал этих следов средь творений Алексея Николаевича; и пришел к выводу: надо либо согласиться с отцом ("они болтуны-с"), либо прийти к оккультизму (предмет мании величия - оккультный феномен).
А величие было: подумайте; в оповещении о собрании сочинений Генрика Ибсена фамилия "Ибсен" напечатана обычными буквами, а извещение о предисловии к Ибсену Веселовского - аршинными; величина его - полторы странички.
Весомость - пушиночка!
Со Стороженками память сплетает особый круг лиц, в детстве виданных мною у нас; это, так сказать, друзья и знакомые отца молодого; потом укрепились у нас математики, физики, даже философы, а гуманисты как бы отступили; вот именно - гуманисты; зарей возрожденья несло от них; все - знаменитые личности; милые, очень простые при этом, одетые с тонким изяществом; и атмосфера какая-то: точно Фавор; да, заря возрождения, о которой сказал Алексей Веселовский однажды: "Джордано
Бруно, стоя одною ногою во мраке средневековья", - и далее, далее, далее (нагроможденья придаточных предложений, во время которых оратор забыл, что "ногою"), - "другою приветствовал он зарю возрождения!"
Этой зарей невесомой светилися лица известного круга; и к нам заходили из этого круга, видаясь друг с другом едва ли не каждый день; в тот день - журфикс у Олсуфьевых, в этот и в этот журфиксы у Усовых, Иванюковых; воскресенье вечером - Янжулы ждут; воскресенье утром - У Стороженок; у нас же - по пятницам; не продохнешь: каждый вечер собрания. В девяностых годах это все отступило куда-то; и выступили: Грот, Лопатин.
Мне помнится стройный, высокий, худой и пленительный Иван Иванович Иванюков; лицо розовое, добродушное; около глазок морщинки, когда он смеется; смеется - всегда; и пошучивает, передергиваясь, головою покачивая; разыграется, - шутки и фанты; и даже мазурку отпрыгивает; был заводчиком всяких невиннейших шалостей; и милых глупостей; что за костюм: как картинка! Я помню блондином еще его (после же помню седым); эспаньолка подстриженная; и усы чуть подкрученные; из кармана платочек - хорошенький, шелковый, пестренький.
Мать отзывалась с улыбкой о нем:
- Вот Иван Иванович, - тот настоящий "бэль ом"; и не докучает наукою; знает всему свое место.
О веселье, изяществе и баловстве сего почти "очаровательного" и еще почти "молодого" профессора просто легенды ходили; им все увлекались; и появлялся он всюду с изящною, маленькой милой женой; и очень любил катнуть невзначай из Москвы в Разумовское, где проживал он; можно сказать, в эти годы почтенный профессор шалил и играл, как котенок резвящийся; и Т. Л. Щепкина-Куперник, о нем вспоминая, опять-таки отмечает иванюковскую тему: "Жизнь кипела… Веселились, как дети, вдруг увлекаясь игрой в мнения или в фанты…, получались такие картины, что, например, почтенный, корректный профессор политической экономии Иванюков лез под стол и лаял оттуда собакой…"
И совершенно такие же воспоминания матери; бывало, я слышу:
- Были у Ивана Ивановича… Он - голову скосил, подлетел, подшаркнул и сию же минуту со мною - в мазурку.