Автобиографический пласт сильно сказывается и в "третьей симфонии" Белого "Возврат" (1901–1902), в которой писатель "протоколировал" впечатления своей студенческой жизни в университетских аудиториях и лабораториях, и, разумеется, во многих стихотворениях 1900-х гг. Первые очерки Белого, содержавшие отчетливо выраженный мемуарный элемент, появились в 1907 г., после пребывания писателя в течение нескольких месяцев в Германии и Франции. Это были напечатанные в московской газете "Час" (2 и 16 сентября) очерки о встречах в Мюнхене со знаменитыми тогда мастерами слова - Станиславом Пшибышевским и Шоломом Ашем: в них давался беглый литературный портрет писателя ("силуэт", как обозначено в подзаголовках к обоим очеркам), основанный исключительно на личных впечатлениях. За этими "силуэтами" последовали "силуэты" Мережковского, Бальмонта, Брюсова: характеристика, которую давал в них Белый мэтрам "нового искусства", опять же сводится в основном к изображению их личности, бытовых и психологических черт, особенностей поведения; творческий облик писателей в этих "силуэтах"), в соответствии с канонами мемуарного жанра, не акцентируется и лишь проступает сквозь облик человеческий. Так, в очерке о Мережковском Белый подробно живописует писателя на прогулке в Летнем саду, рассказывает о своем знакомстве с ним, описывает петербургскую квартиру Мережковского и 3. Гиппиус, воссоздает царящую в ней атмосферу литературных дебатов. От позднейших мемуарных опытов этот и подобные ему "силуэты", зарисованные Белым, отличает лишь их большая фактическая достоверность, поскольку мемуарные эскизы второй половины 1900-х гг. делались по свежим следам пережитого и еще не подвергались искажающей оптике, к которой Белый прибегал - или вынужден был прибегать - в позднейшие годы. Уже в 1907 г. появляется и первый его очерк с подзаголовком "Из воспоминаний" - "Владимир Соловьев". В нем с благоговением переданы впечатления от немногочисленных встреч с философом и поэтом, духовным учителем Белого. По всей вероятности, уже тогда, в первое десятилетие своей литературной деятельности, Белый был внутренне готов перейти от отдельных мемуарных эскизов к более масштабным полотнам; В. Ф. Ходасевич, вспоминая об этой поре, свидетельствует, что в частых разговорах с ним Белый постоянно делился устными импровизированными мемуарами: "Любил он и просто рассказывать: о семье Соловьевых, о пророческих зорях 1900 года, о профессорской Москве, которую с бешенством и комизмом изображал в лицах".
Новый и чрезвычайно сильный импульс развитию у Белого мемуарно-автобиографяческой темы дала антропософия. Став в 1912–1913 гг., во время долгого пребывания за границей, убежденным приверженцем религиозно-философского учения Рудольфа Штейнера, уделявшего особо пристальное внимание проблеме человеческого самопознания, духовного становления и самоопределения личности, Белый ощутил потребность по-новому, под антропософским углом зрения осмыслить прожитую жизнь, характер своей внутренней эволюции и постичь ее потаенный телеологический смысл. Писатель был глубоко убежден в том, что приход его к антропософии был неизбежным и закономерным, что в антропософии ему суждено было обрести законченное системное воплощение тех духовных интуиции, которые он бессознательно переживал на рубеже веков, в пору становления своей творческой личности. Отсюда возникала потребность воскресить и проанализировать те первоначальные импульсы, из которых развивалась позднейшая цельная система мироощущения и мировидения. Так родилась идея большого цикла автобиографических произведений "Моя жизнь". Высылая Р. В. Иванову-Разумнику 23 июня 1916 г. рукопись романа "Котик Летаев", Белый сообщал: ""Котик Летаев" есть первая часть огромного романа "Моя жизнь", в нем 7 частей: "Котик Летаев" (годы младенч(ества)), "Коля Летаев" (годы отроч(ества)), "Николай Летаев" (юность), "Леонид Ледяной" (мужество), "Свет с востока" (восток), "Сфинкс" (запад), "У преддверия Храма" (мировая война)… Каждая часть - самостоятельное целое". В полном объеме этот грандиозный замысел Белому осуществить не удалось. Кроме "Котика Летаева" был написан роман, посвященный "годам отрочества", - "Крещеный китаец" ("Преступление Николая Летаева", 1921), служащий непосредственным продолжением "Котика"; с первоначальным замыслом "Моей жизни" (с заключительной частью цикла, посвященной мировой войне) отчасти соотносятся "Записки чудака", биографическую основу которых составляет история возвращения Белого в августе 1916 г. из Швейцарии в Россию кружным путем через Францию, Англию и Скандинавию.
"Котик Летаев", "симфоническая повесть о детстве", по авторскому определению, - это, с одной стороны, роман, многими особенностями своей поэтики и стилистики сближающийся с ранее написанным "Петербургом", с другой - весьма специфический образец мемуарного жанра. От воспоминаний в обычном смысле слова "Котика Летаева" отличает не столько тщательная, сугубо эстетическая организация автобиографического материала (эта тщательность "отделки" и густой слой художественных тропов присущи в равной мере и мемуарным книгам Белого), сколько объект описания: не внешние обстоятельства, быт, личные судьбы, историческая реальность, а внутренняя жизнь индивида, начиная с подсознательных рефлексов и первых пульсаций сознания у младенца, открывающего мир. Воплощая полуфантастические картины, открывающиеся сознанию ребенка, Белый черпает материал исключительно из собственных первичных детских ощущений и впенатлений. "Природа наделила меня, - свидетельствует Белый в 1928 г. в предисловии к несостоявшемуся переизданию "Котика Летаева", - необыкновенно длинной памятью: я себя помню (в мигах), боюсь сказать, а - приходится: на рубеже 3-его года (двух лет!); и помню совсем особый мир, в котором я жил". Воссоздание этого особого мира и является основной творческой задачей Белого в "Котике Летаеве".
Еще сильнее собственно мемуарное начало выражено в "Крещеном китайце". Здесь Белый уже покидает пределы своей детской и впервые дает картины из жизни "профессорской Москвы" конца века. В предисловии (июль 1921 г.) Белый разъясняет тот творческий метод, которым он в этом случае руководствовался: "…роман - наполовину биографический, наполовину исторический; отсюда появление на страницах романа лиц, действительно существовавших (Усов, Ковалевский, Анучин, Веселовский и др.); но автор берет их, как исторические вымыслы, на правах историка-романиста". Такие же "исторические вымыслы" в изобилии представлены и в "Записках чудака": переполненная заботами, хлопотами и неудобствами история возвращения на родину в объезд охваченных войной территорий воссоздана здесь как описание странствий по фантасмагорическим мирам, отдаленно напоминающим Берн, Париж и Лондон, описание, перемежаемое воспоминаниями о различных эпизодах из прежней жизни автора. В "Записках чудака" Белый уже признается с изрядной долей самоиронии: "Моя жизнь постепенно мне стала писательским материалом; и я мог бы года, иссушая себя, как лимон, черпать мифы из родника моей жизни, за них получать гонорар…". Одним из самых безукоризненных и совершенных образцов такого биографического мифотворчества является поэма "Первое свидание" (1921) - по мнению многих критиков и исследователей Белого, лучшее, что было создано им в стихах. "Звезда воспоминанья" в этой поэме проливает свет на пору духовного самоопределения Белого - эпоху "зорь", рубежа веков, ставшую прологом всей его последующей творческой жизни и вместе с тем прологом новой исторической эры.
Переход от "интроспективных" мемуарно-автобиографических опытов к воспоминаниям об исторической эпохе сквозь призму лично пережитого отчетливо обозначился у Белого после смерти А. Блока и непосредственно под ее воздействием. Блока Белый воспринимал как своего ближайшего спутника в литературе и единомышленника в самых главных, магистральных вопросах, основой этому чувству единства служили общность духовных истоков и осознание внутренней связи, не прерывавшееся и в годы серьезных расхождений между ними. Смерть Блока побудила Белого заново осмыслить историю их почти двадцатилетнего общения, отразившую в себе все основные стадии эволюции русского символизма, и подвести ее итоги. Свершившаяся революция обозначила четкую демаркационную линию между старым и новым миром, и это эпохальное событие также инспирировало Белого подвести черту под определенным этапом жизни, резко и безвозвратно отделявшую былое и пережитое от современности, осмыслить символизм как историческое явление, замкнутое в предреволюционных десятилетиях.
Над воспоминаниями о Блоке Белый принялся работать в первые же недели после его кончины. Сначала они вылились в конспективные дневниковые записи, затем, в конце сентября - начале октября 1921 г., Белый выступил с воспоминаниями о Блоке на двух вечерах в Вольной философской ассоциации. Первая, самая краткая редакция его "Воспоминаний о Блоке" датирована октябрем 1921 г.; в ней Белый с особенной пристальностью рассматривает "соловьевский" этап развития Блока, наиболее ему близкий и в то же время важнейший для формирования творческого облика поэта, последующие годы характеризуются в суммарном изложении. Более пространную и подробную историю отношений с Блоком представляют собой написанные тогда же "Воспоминания об Александре Александровиче Блоке", напечатанные в "Записках мечтателей" в 1922 г. (№ 6). И, наконец, приехав в ноябре 1921 г. в Берлин, Белый приступил к работе над самым расширенным вариантом своих "Воспоминаний о Блоке", которые опубликовал в четырех сборниках "Эпопея", выпущенных им в Берлине в 1922–1923 гг. "Воспоминания о Блоке" из "Эпопеи" - большая книга, в которой история взаимоотношений Блока и Белого воссоздана с максимальной широтой, с привлечением многочисленных автобиографических и побочных мемуарных сведений, имеющих к ней прямое или косвенное касательство; изложение материала доведено до 1912 года.
"Воспоминания о Блоке" явились основой для работы Белого над большой мемуарной книгой "Начало века". Так называемая "берлинская" редакция воспоминаний под этим заглавием, создававшаяся в течение декабря 1922 г. и первой половины 1923 г., была, по существу, расширенным вариантом только что завершенных "эпопейных" воспоминаний, в котором фон взаимоотношений Блока и Белого был развернут в масштабную, многофигурную фреску минувшей литературной эпохи. Работа над этой мемуарной версией велась как бы по инерции, заданной "Воспоминаниями о Блоке". В. Ф. Ходасевич, постоянно общавшийся с Белым в Берлине, свидетельствует: "Случалось ему писать чуть не печатный лист в один день. Он привозил с собою рукописи, днем писал, вечерами читал нам написанное. То были воспоминания о Блоке, далеко перераставшие первоначальную тему и становившиеся воспоминаниями о символистской эпохе вообще. Мы вместе придумывали для них заглавие. Наконец, остановились на том, которое предложила Н. Н. Берберова: "Начало века"".
"Берлинская" редакция "Начала века" по широте охвата материала, тщательности воспроизведения пережитой эпохи, подробности и искусности литературного портретирования не уступает позднейшей, "московской" редакции "Начала века" и ее продолжению - "Между двух революций", а по степени соответствия с исторической правдой и с внутренней логикой описываемых явлений и событий выгодно отличается от мемуарной версии начала 1930-х гг. Разумеется, в "берлинской" редакции "Начала века", как и в любом другом сочинении Белого, доминирует надо всем авторский субъективный взгляд, сказываются вызванные преходящими обстоятельствами перехлесты в тех или иных интерпретациях и оценках (например, диссонирующие с общим стилем изложения памфлетные интонации в характеристике Мережковских - прямое следствие разрыва отношений с ними, некогда предельно близких и доверительных), но в этой книге Белый еще стремится, реконструируя минувшее, оставаться равным самому себе и называть все вещи своими именами; стремится он и к тому, чтобы воскрешаемая им история символизма воспринималась как живая и действенная история, а не как "музей-паноптикум" (заглавие 4-й главы "московской" редакции "Начала века"). Отдельные фрагменты "берлинской" редакции "Начала века" были напечатаны за границей, готовилась публикация всего текста книги. Однако в Берлине издание этой мемуарной версии в свое время не осуществилось, а о выходе ее в свет в Советской России, после возвращения Белого на родину в октябре 1923 г., вопрос даже не поднимался: литературная ситуация, определившаяся в ту пору, решительным образом не благоприятствовала появлению подобных книг. По отношению к символизму тогда уже повсеместно насаждались негативные оценки; воспоминания же Белого при этом оказались в особо уязвимом и безнадежном положении.
Нередко полагают, что проработочная критика, огульно отрицавшая всю прежнюю, дооктябрьскую литературу как "буржуазную", принимавшая все непонятное и чуждое ей за враждебное "пролетарской культуре" и сыпавшая политическими обвинениями по адресу писателей, осмеливавшихся сохранять собственное творческое лицо, являлась уделом исключительно присяжных идеологов РАПП. Между тем, у критиков подобного рода были веские основания для самонадеянной убежденности в своем праве поучать и преследовать любых писателей, к их синклиту не принадлежавших, поскольку почин подобным литературным расправам подчас исходил от политических лидеров страны. В этом отношении Белому суждено было стать одной из первых жертв: 1 октября 1922 г. в "Правде" появилась статья Л. Д. Троцкого о его творчестве. Характеристика писателю в ней была дана безапелляционная и совершенно недвусмысленная: "В Белом межреволюционная (1905–1917), упадочная по настроениям и захвату, утончавшаяся по технике, индивидуалистическая, символическая, мистическая литература находит наиболее сгущенное свое выражение, и через Белого же она громче всего расшибается об Октябрь. Белый верит в магию слов; об нем позволительно сказать поэтому, что самый псевдоним его свидетельствует о его противоположности революции, ибо самая боевая эпоха революции прошла в борьбе красного с белым"; ""Мечтатель" Белый - приземистый почвенник на подкладке из помещичье-бюрократической традиции, только описывающий большие круги вокруг себя самого. Сорванный с бытовой оси индивидуалист, Белый хочет заменить собою весь мир; все построить из себя и через себя; открыть в себе самом все заново, - а произведения его, при всем различии их художественных ценностей, представляют собою неизменно поэтическую или спиритуалистическую возгонку старого быта". Особого внимания удостаивает Троцкий "Воспоминания о Блоке" из "Эпопеи": эти мемуары, "поразительные по своей бессюжетной детальности и произвольной психологической мозаичности - заставляют удесятеренно почувствовать, до какой степени это люди другой эпохи, другого мира, прошлой эпохи, невозвратного мира". Заявляя, что ритмическая проза Белого содержит "мнимые глубины" и являет собою "фетишизм слова", и подразумевая последнюю фразу "Котика Летаева": "Во Христе умираем, чтоб в Духе воскреснуть", - Троцкий выносит окончательный приговор: "Белый - покойник, и ни в каком духе он не воскреснет".