– Один! Сигарету!..
– Один! Воды!..
И не дай бог не будет через минуту сигареты, воды, листка, ручки, иголки, подшивы, щетки и еще черт его знает чего…
– Сюда иди, сука, нагнулся! Шею расслабил, мотаешь головой…
Хрясь ребром ладони по нагнутой шее!..
И так – день за днем, неделя за неделей…
Беспросветные, безнадежные, одинаковые…
Глава 5. Чужая боль
октябрь 1984, Кабул, Центральный военный госпиталь
Следующие месяца полтора вычеркнуты из моей жизни напрочь.
Потому что не было ее, жизни. Было выживание. На грани, на пределе.
Даже воспоминания о том времени только черно-белые.
Хотя нет, одно цветное имеется…
Сентябрь, мы всей ротой рысачим где-то на окраине бригады – тактика.
Днем еще очень жарко. Мы, молодые, еще не привыкли к недостатку кислорода на этом высокогорье и еле тащим ноги.
Все в поту, в пыли, увешанные оружием и амуницией.
И вот этим звенящим табуном пробегаем мимо какого-то капонира и…
И видим картину, неожиданнее которой и нереальнее вообразить трудно.
Капонир представляет собой земляную насыпь в форме подковы, высотой метра полтора-два. С углублением внутри около полуметра.
В нем может располагаться техника или храниться боеприпасы.
Но внутри этой подковы лежит бомба. Нет, не авиационная бомба. А секс-бомба!
Да-да! Самая настоящая женщина! И мало того – она еще и ГОЛАЯ!
Из одежды только темные солнцезащитные очки.
И такая она вся спелая, знойная, загорелая…
И ноги при этом так нецеломудренно раздвинула, что даже мы, замотанные до полубессознательного состояния и голодные шнуры, как-то встрепенулись.
Уж что там произошло с дембелями, у которых режим дня более щадящий и питание регулярное, а до дома три месяца оставалось – это я судить не берусь. Мне таких подарков под дембель получать не довелось.
Даже на бегу.
Самое смешное, что в замешательство от всего этого пришла совсем даже не она, а мы. Потому что за эти три-четыре секунды мы успели сообразить, что это баба одного из старших офицеров бригады.
Точнее, мы-то поняли, какого именно, но это неважно сегодня, спустя столько лет. Тех, кому положены были ППЖ (походно-полевые жены), в бригаде было несколько. И жили они всех в отдельных домиках, так называемых "бочках". И ходили к ним туда эти мадамы не особо таясь. И статус их этот вполне устраивал, видимо.
Так что никакого секрета тут особого не было.
А вот что и сегодня удивительно – это ее реакция на нас. Точнее, отсутствие какой бы то ни было реакции! Как будто и не пробежали мимо, уставившись на нее, полсотни солдатиков. И ведь даже не прикрылась, пока бежали, даже позу не сменила. Голову тока чуть повернула лениво.
Как будто и не было нас вовсе…
Хотя, на самом деле – а существовал ли для нее кто-то из нас? Вряд ли…
Впрочем, никогда я этого не узнал и не узнаю.
Зато история эта стала единственной цветной вспышкой в моих воспоминаниях о первых месяцах в бригаде.
А дальше снова жуткая черно-белая беспросветка…
Хрясь ребром ладони по нагнутой шее!..
И так – день за днем, неделя за неделей…
Беспросветные, безнадежные, одинаковые…
И вдруг передышка – госпиталь.
Мы с Пахомом угодили туда почти одновременно, с разницей в несколько дней. И даже в одно отделение. Вот ведь переплелась судьба…
Для нормального человека попасть в больницу – неприятность.
Для молодого солдата очутиться в госпитале – удача.
Если, конечно, целы руки-ноги-голова. У меня целы – мелочи не в счет…
Центральный военный госпиталь в Кабуле для меня сейчас воплощение рая на земле.
В существование какой-то там мифической гражданки я уже не сильно верю. Да и думать об этом на ближайшие несколько месяцев мне противопоказано. Опасно.
Как опасно задумываться о воде в пустыне – силы отнимает, да и крыша может съехать. О реальном нужно думать, о насущном – как от жажды не сдохнуть, как растянуть оставшиеся глотки.
Госпиталь – как глоток воды из фляги в пустыне. Вода теплая, вонючая, противная и невкусная. Но на какое-то время поддержит тебя и не даст совсем загнуться…
Здесь тебя нормально кормят, дают нормально спать и почеловечески к тебе относятся.
А с теми, кто пытается относиться ненормально, уже можно "пободаться".
Это в бригаде ты просто "шнур" – здесь ты уже "шнур" из ВДВ. И заложенное в тебя с гражданки фильмами и вбитое за три месяца учебки сержантами представление о собственной исключительности, "элитности" начинает потихоньку проявляться. Особенно когда ты слегка отъелся, восстановил хотя бы доармейский вес и тебя, крутого нынче десанта, не сдувает ветром…
– Один! Сигарету!
Это уже не обязательно к тебе – уже посмотришь сначала, кто зовет. Свой ли, "полосатый" или кто другой. Своему и сигарету принести не в падлу, тем более что и проблем здесь с этим куда меньше – стрельнуть всегда есть у кого.
Офицеров вокруг навалом, и при этом все они расслабленные, не шакалистые, как в бригаде, где мы для них вечный источник проблем и объект вздрючивания…
Да и внешне офицеры в госпитале куда меньше отличаются от нас.
Пижамы-то одинаковые у всех – синие. И халаты – коричневые. А в таком наряде 20-летнего дембеля от 21 – летнего летехи и не всегда отличишь. У дембелей-то бывает и гонору побольше – он ведь УЖЕ дембель, а тот пока ВСЕГО летеха…
В общем, нет той дистанции, что в части. Хотя кучкуются офицеры, конечно, и здесь вместе. Так оно и понятно – каждому свое.
Хотя бывает и нам перепадает их "свое".
Именно в госпитале, из "Шарпа" кого-то из офицеров услышал я впервые "афганские" песни. Помню первое удивление – ТАКИЕ песни и из магнитофона?
Кабул далекий и безжизненная степь,
Пейзажи эти надоели мне по горло,
Ты многих не дождешься сыновей,
Земля родная, плачь, рыдай от горя.
Магнитофон прочно ассоциируется в сознании с гражданкой, но звучащие из него слова совсем не из гражданской жизни…
При этом слова эти такие понятные и близкие.
Поднималась зорька над хребтом горбатым,
Пробивалось солнце сквозь туман проклятый,
А с рассветом снова по незримым тропам
По земле афганской долго еще топать.
Ох, долго, долго еще топать мне по земле афганской…
А вот те, кто написал слова этих песен, уже дома, наверное…
Наверное…
Если живы остались…
Кабульский центральный военный госпиталь, эта концентрация человеческой боли, страданий, каждый день напоминает о том, что дорога домой будет непростой.
Каждый день привозят сюда кровавые ошметки афганской мясорубки.
И когда идет большой поток раненых, на помощь привлекают нележачих больных. И чаще всего наша помощь требуется именно в приемном покое.
Нередко раненых привозят сюда еще пахнущих пороховой гарью, еще не пришедших в себя после шока. И уже обколотых промедолом.
И от этого зрелища тебе, кажется, больнее, чем ему.
И хочется закричать от ужаса раньше, чем закричит от нахлынувшей боли он.
А как не закричать, когда заносишь в приемную обрубок тела, обгоревший со всех сторон. Он весь, кажется, спекся, сплавился. Вместо лица – сплошное месиво. Сквозь черную корку просвечивает розовое мясо.
Перекладываем его на осмотровый стол. Врач сует мне в руки фонарик:
– Свети!
Я не сразу понял куда, светить и зачем. А врач орет:
– В глаза свети, идиот! В глаза!!!
А где у него глаза? Где в этом месиве глаза и откуда им там быть?
Врач берет мою руку и направляет свет в какую-то лишь ему понятную точку. И тут я понимаю, что там, полузалепленный ошметками горелой кожи действительно глаз. Хотя скорее подобие глаза – какая-то желеобразная масса.
И тут врач начинает с ним… разговаривать. Хотя это скорее крик, а не разговор:
– Видишь свет? Отвечай. Видишь или нет? Дай знать!
Я даже не понял поначалу, к кому он обращается.
Сообразил только, услышав откуда-то из-под этого месива какое-то глухое мычание…
Он реагировал!
Он жил там, под этой коркой!
Внутри этого обрубка, под этим месивом, в котором невозможно было даже приблизительно разглядеть черты человеческого лица….
Он цеплялся за жизнь, за этот крохотный лучик света снаружи…
Я даже не хочу задумываться, что он чувствовал в этот момент.
Какую испытывал боль.
И не знаю, что было с ним дальше.
И не хочу знать, не хочу думать и догадываться…
Хотя догадываюсь…
Но эта чужая боль сидит во мне все эти почти уже 30 лет.
И не утихнет. И не уйдет никогда. И не забудется…
Эпизод первый. Танцор диско
Помимо прочих радостей жизни, в виде нормальной еды, сна и человеческого в целом отношения, были в госпитале и другие прелести, напоминавшие о давно забытой гражданке.
Кино, например. Причем здесь его можно было воспринимать в исходном, первоначальном предназначении – поход в кино с целью просмотра кинофильма.
Дело в том, что встречи с "важнейшим из искусств" нам изредка устраивали и в Фергане, и даже в Гардезе. Но у бойца первого года службы попадание на полтора-два часа в полутемное помещение, где его оставляют на это время в покое, вызывает лишь одну реакцию – сугубо рефлекторную и непреодолимую.
Те, кто служил, уже заулыбались… – правильно, он засыпает.
Сон этот, конечно, не назовешь глубоким и спокойным – периодически нужно изображать интерес к происходящему на экране. Ибо отсутствие такового порождает ужасную обиду в отцах-командирах и старших товарищах.
Их желание приобщить молодого солдата к прекрасному столь велико, что низменное стремление этого раздолбая захрючить доставляет им неизъяснимые мучения, непреодолимо перерастающие в злобное шипенье, подзатыльники, тычки под ребра и тому подобные приемы приобщения к искусству.
Поэтому для молодых солдат крайне важно выработать систему поочередного сна, чтобы волны Морфея не выкашивали их ряды одновременно. Чьи-то головы постоянно должны возвышаться…
Признаюсь, эту науку мы с товарищами освоили идеально, потому как ни одного из просмотренных за первые полгода службы фильмов я не запомнил даже по названию. В смысле не сейчас не помню, а уже на выходе с сеанса не мог вспомнить. Как, собственно, и содержания.
Справедливости ради скажу, что большинство фильмов, просмотренных позже, уже в бодрствующем состоянии, то же не произвели на меня впечатления. Видимо кто-то очень изощренно талантливый отбирал и распределял киноленты по частям воюющей 40-й армии для просмотра 18-20-ти летними бойцами.
Помню, например, как, уже отслужив года полтора, тем не менее, из последних сил боролся с неподобающим "дедушке" сном на "Женитьбе Бальзаминова". Хотя смотрел потом – вроде хороший фильм, актеры шикарные, все дела.
Но видно всему свое время и место…
Но я отвлекся. Короче, к моменту попадания в госпиталь кино для нас с Пахомом практически перестало существовать как искусство. Исключительно как возможность похрючить в относительном покое. Поэтому и первое время в госпитале никакого интереса к нему мы не проявляли – спать и так получалось достаточно.
Но, пробыв в госпитале пару недель, мы оказались в команде выздоравливающих. В ней оказывается большинство бойцов, которым уже не нужны постельный режим и особый уход, но которых еще рановато выписывать. Бойцов из этой команды используют на всевозможных подсобных работах в госпитале.
Уж не знаю, чем мы приглянулись дембелю, который заруливал этой командой, но после нескольких "разовых акций" он командировал двух изрядно похудевших "шнуров"-москвичей на суперблатное местечко – в столовую, где питались работавшие в госпитале гражданские специалисты.
Если госпиталь был раем, то гражданская столовая стала для нас райским садом. Тетка, рулившая там, сильно нас полюбила и всячески старалась облегчить жизнь двум заморышам. (Дай ей бог здоровья!)
В отделении можно было вообще не появляться. Мы и не появлялись – жили там же, в столовке. Поближе к "хавчику" и подальше от проблем в виде более старших по призыву воинов-интернационалистов.
И вот, ввиду такой неожиданно выпавшей на нашу долю лафы, когда удалось временно отъесться и отоспаться, в нас вскоре проснулась и тяга к прекрасному.
Из всех просмотренных в госпитале фильмов запомнил я лишь один – зато навсегда.
Никогда мне не узнать, какие обстоятельства побудили на это ответственных за досуг и отдых бойцов ОКСВА, но в конце октября в ЦВГ завезли индийский "Танцор диско".
Помимо сюжета, в котором добро после долгих и упорных битв побеждает зло, нанося ему звучные удары, проносящиеся в метре от лица, все индийские фильмы похожи огромным количеством песен.
Как очевидно из названия, в "Танцоре диско" было еще и множество танцев. Танцевал и пел главный герой, его любимая, его конкурент, любимая конкурента. Частью сюжета был даже всемирный чемпионат танцев-диско, на котором танцевали придурковатые европейцы, обезьяноподобные африканцы и, конечно же, неподражаемые индийцы. И именно на этом чемпионате главного героя "переклинивало", он не мог начать танец, и любимая пыталась расклинить его ставшей впоследствии хитом песней "Джимми, Джимми".
К чему я так подробно пересказываю индийский фильм, каких сотни и все на одно лицо? Нет-нет, мне не пора снова в госпиталь, на сей раз в отделение психиатрии. Я не сбрендил и не впал в маразм, забыв, о чем рассказываю.
Но вы поймете меня только тогда, когда и у вас в голове зазвучит эта музыка. Вспомнили? Ритмичная музыка, симпатичная, призывно танцующая девушка…
Джимми, Джимми, Джимми
Аджа, аджа, аджа…
…И полный зал пацанов в госпитальных пижамах. Забинтованные головы, загипсованные руки, ноги, схваченные железными тисками аппарата Илизарова. Кто-то с костылями, кто-то на каталке…
Джимми, Джимми, Джимми
Аджа, аджа, аджа…
…Десятки коротко стриженных мальчишеских голов и устремленных на экран глаз. Пацаны пытаются что-то острить, ерничают по поводу пышных форм героини. Но каждый из них много бы отдал сейчас, чтобы смотреть эту слезливую лабуду в другом месте и в другом окружении.
Всем ли из них суждено потанцевать под диско? Да что там танцевать – ходить нормально, жить нормально.
Да вообще – жить…
Да нет, наверное, сейчас, глядя на экран они не задумываются об этом – они слишком молоды и оптимистичны для этого.
Об этом задумываюсь, спустя годы, я, вновь и вновь, услышав "Джимми, Джимми".
И оказываюсь в кинозале кабульского госпиталя. И снова становлюсь 18-летним молодым солдатом, "шнуром" 56-й гвардейской ДШБ.
Получившим такую необходимую передышку и понимающим, что скоро весь этот призрачный рай исчезнет.
Потому что грядет выписка, а "тариться" в госпитале – это не по мне.
Хотя возвращаться жутко не хочется.
Да нет, не "не хочется" – просто "жутко".
Жутко от того, что, приблизившись хоть чуть-чуть к тому, что называется "нормальной жизнью", пусть самую малость отогревшись на этом тепле под "Джимми, Джимми", нужно снова нырять в темную ледяную прорубь "шнуровского" существования в бригаде.
Но куда денешься – кончилось кино, кончились песни, кончились добродушные гражданские спецы и сердобольная завстоловой.
Полетели "до дому", будь он неладен…
Глава 6. Неизвестный солдат
ноябрь 1984. Кабул
Вот и прошли три недели в госпитале.
Как мне нужна была эта передышка.
Как быстро она закончилась…
Как жутко не хочется снова в Гардез, но такова суровая реальность…
Правда, воплотить эту суровую реальность, будучи солдатом, прослужившим полгода, само по себе немалая проблема.
Никакой организованной системы доставки из госпиталей в части нет. Соответственно, как добраться из Кабула в свою часть, ты должен беспокоиться сам.
Вот если не доберешься – ты дезертир.
А как – твои проблемы.
Ограниченному контингенту ты нужен в качестве бойца, в строю, а вне строя – бултыхайся, как хочешь.
Добраться до бригады из Кабула можно двумя способами: либо колонной, идущей до Гардеза, либо вертушками, которые летят в том же направлении.
Мои предпочтения в выборе способа возвращения в бригаду не имеют практически никакого значения. Ведь на колонну меня кто-то должен посадить, а этого "кого-то" у меня среди госпитальных знакомых нет.
Формально же все, чем ограниченный контингент в лице кабульского центрального военного госпиталя, готов помочь выписанному бойцу, – это доставить на аэродром на госпитальной "таблетке" – прямоугольном "уазике".
Той самой, на которой тебя забирали с этого же аэродрома, куда ты был доставлен вертушкой.
Только тогда ты был пациентом, раненым или больным, и эта "таблетка" становилась средством доставки в оазис относительного спокойствия, тепла, сытости и, главное, хотя бы минимального восприятия тебя как человека.
А теперь ты уже выписан, и тем же транспортом тебя из этого оазиса, этой сказки, вышвыривают в полную неизвестность.
Выйдя из госпитального "УАЗа", ты автоматически оказываешься в реальном мире, где холодно, голодно и, главное, – где ты никто.
Так в начале ноября 84-го года я снова оказался на Кабульском аэродроме, на знаменитой "взлетке".
Высадили меня у каких-то двух скособоченных палаток, обнесенных масксетью. Называлось это "эвакопункт". Заведовал им боец непонятного срока службы и национальности.
– Куда лететь?
Акцент у него странный, никогда я такого не слышал и даже предположить не могу, откуда он родом. Точно только, что не из Средней Азии.
– В Гардез.
Реакции никакой. Тут с этим своим непривычным акцентом он задает мне самый привычный вопрос:
– Сколько прослужил?
А я сдуру честно отвечаю на своем чисто русском:
– Полгода…