Ну а под какую еще песню лететь воинам-интернационалистам в Афган?..
А еще, помню, подумал: "Ну что, полетели… Интересно, когда назад?"
"Назад" будет 11 августа 1986-го…
Только "голуби" из того самолета вернутся не все…
Глава 3. Там
3 августа 1984, Кабул, аэродром, пересыльный пункт
Самолет помню плохо – как-то придавило меня.
Не от полета придавило, а от мыслей всяких, с которыми один на один остался. От которых никуда не денешься, хоть бы ты и с пеленок мечтал на войну попасть.
И ни стюардессы от этих мыслей не отвлекали уже, ни газировка…
Ярко запомнился только один момент, когда в самолете по громкой связи объявили, что мы пересекли границу Союза Советских Социалистических Республик…
Уж не знаю, что мы там должны были при этом испытать. И понимаю, что объявили это не для нас специально, а просто потому, что так положено.
Хотя в самолете-то никого, кроме нас, больше не было из пассажиров – получается, что вроде как для нас.
Мол, все, ребятки, назад пути нет. Хотя и так его уже не было…
А внизу потянулся унылый однообразный пейзаж. Точнее сказать, отсутствие пейзажа. Бесконечные горы, горы, горы…
В общем, тоска внутри, тоска снаружи.
Хотя я знал – это пройдет. Это как в самолете, перед прыжком, когда в ожидании сирены и команды выпускающего что-то сжимается внутри и возникает там какая-то пустота…
А потом звучит сирена, ты делаешь шаг, прыгаешь… и сразу становится легко и радостно. И ты безмерно счастлив.
Так уже было на прыжках в Союзе в феврале, так было на прыжках в Фергане в июне, так будет и сейчас. Хотя и нет у меня за спиной парашюта.
И вот наш Ту-154 приземляется.
Гражданский самолет – последнее, что связывает нас уже теперь не только с гражданской жизнью, но и с Союзом. На два долгих года Союз станет лишь мечтой, заклинанием, путеводной звездой. Местом, куда нужно обязательно вернуться, но так не хочется вернуться раньше положенного срока.
Самолет глушит турбины и подкатывается к кромке взлетки. Двери открываются… но ожидаемого трапа нет. Из двери свешивается вниз какая-то хлипкая лесенка без перил, даже не достающая до земли. Майор-сопровождающий зычным голосом подгоняет каждого из нас быстрее прыгать на землю. Как хлестает словами, как палкой лупит.
Высота, в общем, немаленькая, но страх поиметь проблемы с резким майором перевешивает страх удариться при падении. Он вообще как-то сразу изменился, оказавшись в Афганистане. Даже не верится, что еще сегодня утром этот самый человек что-то там мурлыкал себе под нос.
И уже через несколько минут мы все стоим на афганской земле. Вот так неромантично и произошла моя встреча с мифическим Афганом.
Может, потому таким неромантичным будет через два года и прощание…
Насколько осязаемы ощущения последних минут в Союзе, настолько же мутны и невыразительны мои самые первые впечатления от Афганистана.
Точнее, не так – они какие-то полубредовые. Как больные сны в детстве, когда температуришь. Все какое-то неральное, недоброе и тревожное. Догадываешься, что это сон, а проснуться не получается.
Второе, что вроде запомнил, – каких-то дембелей внизу. Нет, правда – это не из кино, это точно так было. И совсем не как в кино.
Потому что они не смотрели на нас суровыми, но проникновенными взглядами дембелей, – "старших братьев" из советских фильмов 80-х.
И не были злобными дембелями-"упырями" российских фильмов 90-х.
Нет, они вообще на нас не смотрели. Даже сквозь нас.
Нас как будто не было. Или мы были миражами в дрожащем от зноя воздухе.
Бесплотными и безликими духами.
Вот это я точно запомнил.
И еще запомнил, что мне это как-то не понравилось. Это совсем не соответствовало тому, чего я ждал. Как представлял себе этот момент.
Даже несмотря на три месяца в учебке, за которые "Пионерская зорька" в жопе, как говаривал Капа, у меня существенно поутихла.
И все же в "моем" Афгане все должно было случиться как-то по-другому…
Следующая отчетливая картинка – мы стоим строем вдоль кроватей в какой-то палатке и наш майор дает нам ценные указания.
Среди прочего, майор подтверждает, что мы таки в Кабуле, на "пересылке".
И далее сообщает о том, что в Гардез мы полетим не раньше чем завтра и что ночевать, стало быть, нам предстоит здесь. И что здесь нужно не щелкать хлебалами и не шариться где попало, потому что мигом утащат за колючку духи или "обуют" свои.
Про духов, которые могут утащить уже прямо отсюда, слышать странно, но в целом понятно. Не очень понятно, как и зачем будут "обувать" свои.
И непонимание это, видно, читается по нашим лицам.
Тут майор начинает заводиться:
– Не дай бог, сука, у кого-то что-то отберут из обмундирования! Пойдете поссать – это вон в том железном ангаре – идите вдвоем с кем-нибудь. И за мешками своими смотрите – за казенное имущество отвечаете головой!
Не довезете до бригады – пиздец вам там будет!
Насыщенность этого текста непонятными нам смыслами настолько велика, что граничит с бессмыслицей.
Почему и зачем кто-то должен у нас что-то отбирать?
Почему поссать нельзя индивидуально?
И откуда исходит угроза нашим мешкам?
Но додумать об этом мы не успеваем.
В это время что-то с шуршанием пролетает над палаткой.
С одной стороны, судя по звуку, высоко, но с другой – как будто прямо у нас над головами. Потом еще и еще. От этого звука хочется как минимум пригнуться. Но майор наш стоит прямо, стоим и мы…
Хотя в том, что это артиллерийские снаряды, уже никто не сомневается. Но, судя по его спокойствию и отсутствию звука разрывов, обстреливают не нас, а мы. Вот это "мы" как-то очень естественно возникает в голове.
Все же не зря мы три месяца каждый день думали об этом. Ну, не то чтобы прямо думали, но помнили постоянно, что у нас впереди. И потому так сравнительно легко внутренне "ощутили" себя частью воюющей армии.
Хотя спокойнее-то от этого не стало.
Как и от всего сказанного майором. Который, решив, что достаточно нас застращал, на время удаляется из палатки. При этом хоть как-то отреагировать на шуршание в небе он даже не подумал – как будто и не слышал ничего.
Причина его беспокойства по поводу наших хождений и сбережения казенного имущества выяснилась очень скоро.
Та же палатка, те же мы вдоль коек. Только на улице стемнело.
Кто-то из наших уже без панамы. Кто-то – с бланшем под глазом.
А у кого-то из всего содержимого вещмешка остался только тонкий ремешок, тренчик, которым он был перетянут.
Самыми популярным объектом охоты стали сапоги, береты, шапки и шинели.
И вот майор отчитывает кого-то и стращает тем, что ночь тому предстоит провести у ямы с хлоркой:
– Потому что ты, блядь, не солдат, ты преступник! Ты просрал казенное имущество!
Так, а ведь я уже где-то слышал это… Где ж это было?
Вспомнил! Апрель, нас только привезли в учебку, ночь мы провели в клубе части, и ночью с кого-то из парней сняли гражданку. И точно такими же словами, с такими же оборотами нас распекал тогда точно такой же майор.
Уж не этот ли?
Понятно. Значит, декорации меняются – пьеса та же…
Интересно, все остальное здесь тоже "так же"?
Да нет, не может быть. Вот доедем завтра до бригады, уж там-то все наладится…
Мы провели на пересылке меньше суток. Все произошедшее там почти стерлось из памяти. И только два ощущения прочно засели внутри.
Во-первых – напряженная тревога. Она сменила заползшую внутрь каждого из нас в утро отправки неясную тоску.
А во-вторых – ощущение, что что-то не так. Оно потеснило во мне уверенность, что в Афганистане все обретет смысл и станет больше похоже на то, о чем я мечтал…
Царапнуло где-то внутри: "А может, я это все придумал?"
Про Афган, про войну, про воинское братство?
"Сам придумал – сам поверил", – как говорила острая на язык Женька, когда я слишком увлекался фантазией, что она моя девушка и будет меня ждать. Хотя знал ведь – она "кошка, которая гуляет сама по себе".
Может, и правда это все "Пионерская зорька" у меня в жопе – прав был Капа?
И правы те, кто правдами и неправдами отмазывает сыновей от Афгана?
И нет здесь никакой романтики – только смерть и гробы цинковые?
И ничему я здесь не научусь, ничего не пойму – только время потеряю.
В лучшем случае время…
Но я, конечно, отогнал от себя эти мысли.
Нет, не может быть! Не может быть, чтобы меня обманули все фильмы и все книги, где мне про это рассказывали и на это настраивали!
Не может быть, чтобы все это было лишь придумкой для таких, как я!
И потом, ведь мы же еще не добрались до Гардеза…
На следующее утро нас выводят за ворота пересылки и ведут к двум огромным вертолетам. Я таких никогда раньше не видел – размером с трехэтажный дом, наверное. Даже не верится, что эта неуклюжая махина может летать.
Вскоре убеждаюсь – еще как может. Издает при этом совершенно неописуемый сипло-клекочущий звук – как огромная мифическая птица.
Аж в животе от него начинает посасывать и начинаешь вибрировать вместе с обшивкой вертолета. Особенно на взлете.
Как позже узнаю – прозвище у этих вертолетов "коровы". А официально – Ми-6. Немало пришлось мне на них полетать, больше, чем хотелось бы…
И вот за сорок минут эта "корова" доставляет нас в своем чреве в Гардез.
Сидим мы у нее в пузе на полу, так что в иллюминатор не выглянешь.
Над чем летим и куда приземляемся – не видно…
Открываются огромные створки рампы, и мы, дробно стуча ботинками по металлическим сходням, спускаемся на землю.
Вот мы и в Гардезе….
Глава 4. Гардез
август – октябрь 1984
Прибытие в бригаду осталось в моей памяти как бредовый, горячечный сон.
Густое, колеблющееся марево над взлеткой, устланной рифлеными железными листами.
Мы, неуверенной толпой бредущие в этом мареве в сторону клуба.
И мечущиеся, словно злые духи, вокруг нас какие-то неистовые личности.
"Вешайтесь, молодые!"
Очень мило…
Если Фергана и оставила во мне какие-то остатки романтики, то и они улетучиваются с невероятной быстротой, растворяясь в этом мареве и этих злобных заклинаниях: "Вешайтесь, шнуры!!!"
Заводят в какой-то капонир, крытый железом. Оказывается, это клуб.
Рассаживают нас внутри по лавкам. А кровожадные неистовые личности продолжают толпиться за дверями, снаружи. И кажется, как стая волков, готовы разорвать нас на части, стоит только выйти за дверь.
Первым к нам обращается седой подполковник. Я его сразу узнал.
Ну, то есть не узнал, а понял, на кого он похож.
Был такой актер Евгений Лебедев, Кутузова играл в "Эскадроне гусар летучих" и в других фильмах то же.
Седой весь, и брови такие густые и седые.
Такой насупленный, но добрый в душе дед-генерал.
Тут он, правда, был с погонами подполковника на полевой форме, но это ничего не меняло – сходство стопроцентное.
Меня прям как-то отпустило слегка, как увидел его – ну вот, первый персонаж из того "кина", которое я сам в своей голове уже несколько лет про Афган снимал. Вот так я и представлял сурового и надежного командира, "слугу царю, отца солдатам". Ну вот, сейчас все и начнет налаживаться…
И тут он, абсолютно с интонацией и мимикой народного ариста СССР Евгения Лебедева, произносит:
– Бойцы, вы прибыли в 56-ю Отдельную Гвардейскую десантно-штурмовую бригаду. Поздравляю с прибытием! Вам повезло, часть у нас боевая. Мы одно из подразделений 40-й армии, которое проводит на боевых действиях больше времени, чем в пункте постоянной дислокации.
Эти его слова стали еще одним подтверждением того, что мои надежды начинают сбываться… но уже следующими он меня "сбивает на взлете":
– И еще мы удерживаем первенство в 40-й армии по количеству сломанных челюстей….
Было не очень ясно, ставит ли он оба этих достижения на одну доску.
Но совершенно ясно, что ни в одном из пунктов не шутит.
В общем, вдохновил…
Потом началось распределение по ротам.
"Покупатели" уже внимательно присматриваются к нам.
Первыми отбирают бойцов представители разведроты.
Так уже здесь, с первого же дня, задается своего рода иерархия.
Причем вполне объективная: в разведку уходят самые крепкие парни. И те, кто на гражданке серьезно занимался спортом, прежде всего борьбой.
Потом очередь саперной роты.
Остальных распределяет по ротам бровастый подполковник, заглядывая в какой-то разлинованный лист ватмана с кучей пометок.
Три месяца назад то же самое происходило на сцене летнего клуба ферганской учебки.
За одну секунду двумя словами сидящий на сцене офицер предопределял кому и когда ехать в Афган, а кому служить в Союзе.
Здесь второй раз происходит эта своеобразная "раздача судеб" – кого куда…
Ведь от этого распределения зависит то, в чем будет состоять твоя жизнь ближайшие почти два года.
Каких-то 15 минут назад мы были курсантами 6-й учебной роты, а теперь стали разведчиками, саперами, связистами, бойцами одной из парашютно-десантных или десантноштурмовых рот 1-го, 3-го или 4-го батальонов.
Нам еще мало что говорят эти номера и названия.
Лишь одно мы четко осознаем – начинается совсем другая жизнь…
Жизнь в очередной раз перетасовывает нас как колоду.
Впрочем, мне новый расклад вполне по душе.
Мы с Пахомом в одной роте – 2-й парашютно-десантной.
Еще с нами Вовка Мордвинов, Олег Никулин и Юрка Лысюк из бывшего 4-го взвода. Все земляки-москвичи.
И несколько парней, которые в Фергане были в 4-й или 5-й роте.
Вот уж у кого была лотерея так лотерея.
Ведь это только 6-я рота через три месяца отправлялась в Афган вся.
А из 4-й и 5-й только четверть курсантов уезжала в августе, а остальные – в ноябре. Так что кореша наших новых однокашников еще три месяца будут служить в Союзе.
Нас, зачисленных во 2-ю ПДР, как ни странно забирает только какой-то сержант. Хотя из остальных рот за молодыми прислали офицеров.
Палатки роты в паре сотен метров от клуба, так что скоро все проясняется. Палатки пусты, сержант – прикомандированный из охранения.
А рота наша – на боевых, и когда вернется – неизвестно.
Так что "вешаться" нам предстоит начать несколько позже.
Впрочем, мы толком не понимаем, что это значит…
А пока потихоньку привыкаем к бригадной жизни.
Живем все вместе в одной из ротных палаток. Здесь все напоминает о том, что "хозяева" отсутствуют уже довольно давно, а собирались довольно сумбурно. На кроватях нет белья, только матрасы и несколько одеял, тумбочки выдвинуты в центральный проход, половина из них распахнута.
На полу разбросаны какие-то блокноты, листки, письма…
Ночевать сержант уходит к себе на противотанковую батарею. Уходя, он назначает дневальных и оставляет им часы, чтобы знали, когда менять друг друга ночью.
В отличие от находящихся в бригаде соседей, первой и третьей роты, дневальные которых в бронежилетах, касках и с автоматами бродят всю ночь на улице, наши дневальные дежурят внутри палатки. В одну из ночей выпадает и моя очередь дневалить.
Заступаю уже перед самым рассветом и начинаю сонно бродить по палатке взад-вперед, от тамбура к тамбуру, зябко поеживаясь, – на дворе середина августа, но по ночам не жарко. Все-таки горы – выше 2500 метров стоит бригада. Да и разница температур сказывается – после дневной жары за 40 ночью мерзнешь и при 25…
Но скоро в окна палатки пробиваются первые лучи солнца и становится веселее. Это время всегда наполняет меня какой-то внутренней радостью.
В углу палатки подбираю с пола небольшой блокнот. Открываю.
Он весь исписан стихами, словами каких-то песен.
Почерк крупный, полудетский. Масса ошибок в словах…
Но, читая такие слова, забываю про все ошибки…
Союз, аэродром. Огни горят, и мы взлетаем.
С тоскою смотрим вниз и дом родной свой вспоминаем,
Летим на полтора, где горы как стена,
Летим в Афганистан, где идет война…
Ведь это про нас, это ведь мы каких-то несколько дней назад взлетали с ферганского аэродрома, глядели из иллюминатора на родную землю если не с тоской, то точно с тревогой.
Тревогой перед неизвестностью и ожидавшей впереди войной…
И вот по трапу вниз мы сходим на чужую землю,
Где палящий зной и горы словно в дымке дремлют, Страна свистящих пуль и гордых мусульман,
Страна седых вершин, это – Афганистан.
И вот мы уже здесь. где-то под Кабулом, среди тех самых седых вершин воюет сейчас наша рота. Рота, с которой и нам предстоит скоро ходить в эти горы к этим гордым мусульманам. Эээх, каким-то он окажется, этот свист пуль….
А где-то, может быть, ждет девчонка,
Парня ждет домой одного.
Я верю той девчонке – он вернется в срок, не раньше.
Подарит ей букет цветов и тихо скажет:
"Здравствуй! К тебе сквозь годы шел, я верил и любил.
Я ждал и побеждал. Посмотри – я живой!
Все это уже в позапрошлой жизни – дом, девчонки, цветы.
Еще в Фергане это казалось хотя бы вчерашним. Все-таки Союз…
А здесь даже трудно поверить, что все это по-прежнему существует.
Что едут сейчас по утренней Москве машины, поливают мостовые.
Что бегают по квадратикам паркета в моей комнате солнечные зайчики.
Что где-то там спокойно спят мама, братья, Женька…
Женька, которая хоть и не дождется, наверное, но которой готов подарить все цветы мира…
Там все по-прежнему, только нет меня. И не будет еще очень-очень долго.
Даже подумать страшно – как долго…
Но на душе стало почему-то тепло.
Видно, я неисправимый романтик…
В этом блокноте, в этих бесхитростных стихах – вся моя нынешняя и ближайшая жизнь. Я запомню их навсегда.
Пройдет немало лет и мир придет на эту землю,
Ну а пока солдат в тельняшке на посту не дремлет,
А цепи трассеров врываются во тьму,
И взорванный фугас в клочья рвет тишину…
Два афганских года и два десятка последующих так и не затерли в голове картинку, на которой ушастый, стриженый мальчик читает стихи про войну, на которой так мечтал оказаться и вот оказался…
Так и осталось в моей памяти то утро – теплым, светлым и трогательным.
Утро, когда я осознал, что теперь Афганистан – это и моя жизнь…
Правда, это было, пожалуй, последнее тепло души на многие месяцы.
Скоро вернулась с боевых рота… и мы поняли, что значит "вешаться"…
Начались самые, пожалуй, тяжелые полгода моей жизни. Полгода, когда первый и последний раз в жизни задумался – не лучше ли не жить вообще, чем "жить" так…
Ты – "шнур".
Ты – никто и звать никак…
А если нужен, есть универсальный оклик для любого из нас: "Один!.."