Ввиду огромности территории Российской империи, плохих дорог, весьма скромных транспортных скоростей и медлительности бюрократической машины присяга растянулась на несколько месяцев. Так, датированный 12 января 1762 года сенатский указ, которым должны были приводиться к присяге "разных вер люди, кроме пашенных крестьян", в Тобольск поступил только 18 февраля, а из Духовной консистории на места рассылался 27 февраля [14, № 37, л. 2–3 об.]. Еще больше времени требовалось для отсылки рапорта об исполнении в Петербург. Между тем на горизонте маячило 28 июня, о чем никто еще не догадывался. И порой, особенно в местностях, удаленных от центра, складывалась почти что мистическая ситуация. Так, сообщение об указах 16 февраля и 21 марта о секуляризации церковно-монастырских имений и переводе проживавших там крестьян в разряд государственных поступило из столицы в Сибирскую губернскую канцелярию только в середине мая; в конце того же месяца из Тобольской консистории они стали рассылаться дальше, причем предписывалось сбор денег производить не с момента издания указов, а "нынешнего 1762 году со второй половины, то есть с сентября-месяца" [14, № 70, л. 11, 28, 61–62]. На места эти документы поступали медленно: в Томск - 30 июня, в енисейский Спасский монастырь - 16 июля, в других случаях и позже. Вдумаемся в эти даты! Они относились к периоду уже после свержения Петра Федоровича. Здесь об этом пока не знали, именем его продолжали действовать местные власти, на его имя следовали рапорты и челобитные. Вот, скажем, обращение к Петру III крестьян, ранее принадлежавших Троицкому монастырю в Тюмени. Алексей, Дмитрий, Фрол и Никифор Черкаловы, Степан Кулаков, Иван Мурзин, Матвей Высоцких и другие (всего 15 человек), отчаявшись добиться правды на месте, просили, чтобы "всепресветлейший державнейший великий государь император Петр Федорович, самодержавец всероссийский государь всемилостивейший" разрешил им пользоваться монастырскими угодьями. Ибо, подчеркивали крестьяне, "пашенных земель и сенных покосов собственных у нас, рабов ваших, не имелось, а довольствовались сенными покосами от монастыря". И дата- 15 июля 1762 года [5, № 4775]. Эта челобитная, исполненная веры в справедливость монарха, была обращена в никуда: со дня его свержения уже прошло более двух недель и минул двенадцатый день после убийства. Но для значительной части подневольного и неграмотного населения Петр Федорович еще как бы продолжал существовать - манифесты нового царствования продвигались в провинцию медленно. И витал в народных умах крамольный и непозволительный вопрос: так кто же сидит на престоле? Это был еще один психологический штрих создававшейся в народном воображении странного 1762 года картины спасения царя - ему удалось бежать из-под ареста, а вместо него похоронили то ли солдата, то ли восковую куклу. Отзвуки этого сравнительно быстро дошли, как мы помним, и до сербского монастыря на Фрушкой горе.
В разных вариантах об этом толковали уже ранние самозванцы, одновременно сообщавшие о своих странствиях, а иногда и о самом перевороте 1762 года. Но вот еще одна любопытная черта, общая для российского и зарубежного самозванства: чем ближе к этим событиям объявлялся очередной "Петр III", тем менее четкими и детальными оказывались его повествования. Не исключено, что такое впечатление возникает из-за неполноты сохранившихся источников: письменной фиксации такие рассказы, исключая записи в следственных делах, не имели. Но мыслимы и иные объяснения. Скажем, данная тема на первых порах могла либо не вызывать особого интереса у слушателей, либо сами претенденты не были достаточно осведомлены о событиях. Тем более за рубежом. Степан Малый, например, подробно, хотя и противоречиво, сообщая в беседах о своих хождениях по Балканам и другим местам, очень глухо говорил В. Марковичу, что ему удалось в Петербурге избежать ареста и тайно скрыться из России (впрочем, это вполне могло быть деталью и его личной биографии, о которой, к сожалению, нет достоверных данных). Или рассказ о "русском принце". Немецкое слово "verstossener", примененное к нему в гра-децком письме, можно, вслед за Я. Ваврой, перевести как "изгнанный". Однако слово это имеет и другие оттенки: "отвергнутый", "отрекшийся", что в свою очередь позволяло воспринимать "русского принца" как избежавшего ареста ценой отречения, как скрывшегося после свержения.
В пугачевской версии легенды о Петре III, рассказы о "чудесном" спасении наиболее полны. С одной стороны, они сохранились в следственных делах его сподвижников. Вот, например, его слова в передаче Т. И. Падурова: "Меня-де возненавидели бояра за то, что я зачал было поступать с ними строго, и выдумали вот что на меня, будто бы я хотел церкви переобратить в кирки, чего-де у меня и в мыслях не бывало, а я-де только хотел снять с церквей четвероконечные кресты и поставить осьмиконечные. А под тем-то видом, что будто бы я беззаконник, свергли меня с престола и заарестовали в Ранбове, привезли в Петербург, а оттуда заслали и сам не знаю куда. Но, дай-де Бог здоровье караульному офицеру, он меня выпустил…" [191, с. 152]. К. В. Чистов, анализировавший эти свидетельства, отметил, что в основном они повторялись, хотя могли варьироваться обстоятельства ареста (вместо Ранбова, то есть Ораниенбаума, назывались прогулка в шлюпке по Неве или путь из Петербурга в Кронштадт), всплывало имя отпустившего "Петра III" караульного офицера (Маслов, как показал казак А. Кожевников), уточнялись социальные причины переворота. Если в одних случаях Е. И. Пугачев ограничивался историей с заменой крестов на церквах, то в других, возможно, в зависимости от состава слушателей, вводил дополнительные поводы "своего" свержения. По свидетельству Я. Почиталина, отца его секретаря, "Петр III"-Пугачев говорил, что дворян, которые разоряли крестьян, он стал "принуждать в службу и хотел-де отнять у них деревни, чтоб они служили на одном жалованье. А судей-та-де, которые дела судят неправдою и притесняют народ, наказывал и смерти хотел предавать. Вот-де за ето они и стали надо мною копать яму" [191, с. 153].
С другой стороны, помимо устных рассказов сохранились документы пугачевцев, в которых отразилась их, так сказать, официальная версия переворота 1762 года. Она содержится, например, в "Увещании", направленном в осажденный Яицкий городок 5 апреля 1774 года. Текст его настолько своеобразен, что основную его часть следует привести полностью: "А его императорское величество соизволило всему Яицкому войску изъяснить, что в бытность-де мою в Ранбове, согласясь ваши некоторые, забыв страх и закон Божий, с Орловыми, и бежавши в Петербург, и объявили ложные клеветы всей гвардии на лице его императорского величества. И так чрезвычайно выискался злодей, Измайловского полку маэор Николай Рославлев, и, обольстив Измайловский полк, привел к присяге, и весь Питербург возмутился, объявляя и изблевая напрасно на дражайшего своего монарха различные б…словии. И скорым случаем таким же образом всю армию обманули, а от государя в Кронштате и ворота затворили. И так всепресветлейший государь Петр Федорович, умиленно лишась своего престола и доныне подражая деду своему Петру Великому, всякие способы излюбопытствовал" [81, с. 105].
Схема событий 28 июня, если отвлечься от деталей, в "Увещании" в основном излагалась верно. Майор Рославлев - реальное лицо, активный участник переворота; в Кронштадт Петр Федорович действительно не смог попасть; существовал и Маслов - только был он не офицером, "выпустившим" императора из-под ареста, а камер-лакеем, последним преданным слугой, с которым Петра III разлучили в Ропше. Писал "Увещание" старец Гурий, беглый иргизский старообрядец. Но редактировал текст солдат И. В. Мамаев, служивший у пугачевцев писарем. И ему-то принадлежала небольшая, но принципиально значимая правка, настолько существенная, что, оставь он написанное Гурием в неприкосновенности, мог бы случиться скандал, последствия которого легко представить. А суть в том, что первоначально вместо слов: "Ваши некоторые, забыв страх и закон Божий" - значилось: "Ваша государыны или паче рещи мужеубийца". Но если Екатерина II убила Петра III, то некстати оказывалось его "чудесное" спасение, а еще менее кстати сам Пугачев в этой роли! Редакционная правка приоткрывала завесу над важным аспектом народно-утопической психологии, в которой не только создание и развитие, но также спасение избавительской легенды воспринимались как дело не одного лишь самозванца, но и тех, кто, зная правду, умело камуфлировал ее ради успеха предприятия. Да, бывалым, умным и находчивым человеком был солдат Мамаев!
Установление "истинности" или, наоборот, "ложности", по народным представлениям, относилось к оценке не только правящего монарха, но, естественно, и "чудесно спасшегося" избавителя, то есть самозванца.
Критерий отделения "ложного" от "истинного" в народно-утопическом самозванстве был и сложен, и прост.
Самозванец - всегда человек со стороны, тщательно скрывающий свою подлинную биографию. Это понятно, поскольку вера, что борьбу за интересы народа возглавляет человек не "простого", а "царского" ("императорского", "королевского") происхождения, - характерная черта крестьянской психологии феодальной эпохи.
В. Г. Базанов напоминал слова Г. В. Плеханова, считавшего, что "царь, существующий в народном понятии", не самодержец, сидящий на престоле, а реформатор, действующий в интересах крестьян. "В народных волшебно-героических сказках, изображающих некое царство с Иваном-царевичем во главе, действует именно такой царь, "царь, существующий в народном понятии", а не царь из фамилии Романовых, не самодержец, сидящий на престоле, обагренном народной кровью" [44, с. 167]. И в пугачевских манифестах, по верному наблюдению Г. П. Макогоненко и К. В. Чистова, рисовался "чрезвычайно примечательный образ народного царя" [191, с. 160]. Добавим, что во многом сходная картина проступала в действиях других самозванцев в России и Степана Малого в Черногории, в чешской легенде о "русском принце", а опосредствованно и в кильском пророчестве. Это превращало народного самозванца в материализованный социокультурный символ, в основе которого лежала идея, присущая социально-утопической избавительской легенде в целом. Народные массы связывали свои надежды с теми, кто, приняв имя определенной исторической личности, воплощал их надежды на победу над социальным злом и отвечал представлениям о социальной справедливости. Именно поэтому приняла черногорская вольница Степана Малого, сумевшего провести ряд просвещенных преобразований и оставившего добрую память о себе как о справедливом, хотя и строгом правителе. Именно поэтому поддерживала разноязыкая масса "Петра III"-Пугачева в России. Пожалуй, было это удачно сформулировано в секретном доношении Казанской губернской канцелярии 24 июля 1774 года. Здесь, в частности, подчеркивалось, что "в Казанском уезде во многих жительствах уездные обыватели, слепо веря по зловымышленным упомяненного злодея и бунтовщика обольщением, главнейшие: в даче льготы в податях и в небране рекрут, а помещичьим людям и крестьянам - воли; льстяся сею надеждою и так безрассудно присоединились в скверное того злодея скопище" [107, с. 157]. Едва ли составитель доношения отдавал себе отчет в том, что изложил не только программу-минимум повстанцев, но и наметил важнейшие элементы критерия "истинности" крестьянского "царя".
Но это являлось, так сказать, наиболее общим, "идеологическим" критерием. Наряду с ним бытовали другие показатели. В России, например, согласно народным поверьям, лица царского происхождения с рождения отмечались определенными изображениями на теле - креста, орла или другого государственного символа. Эти "царские знаки" самозванцы и должны были показать доверенным лицам или в случаях, когда их "истинность" у окружающих оказывалась под сомнением. Пожалуй, только Е. И. Пугачев объяснял свои "царские знаки" достаточно прозаически - как шрамы от болезней или следы колотых ран, якобы нанесенных ему при перевороте взбунтовавшимися гвардейцами. Если не "царскими знаками", то, во всяком случае, средством подтверждения своего тождества с Петром Федоровичем у Степана Малого считались следы оспы на лице (они, как известно, были у настоящего императора). Принимались во внимание и другие доказательные признаки: Степан Малый охотно ссылался и устно, и письменно на свою богоизбранность - он послан в Черногорию самим Богом (отзвук сходной аргументации в манифестах Екатерины II), слышал его голос. Вспомним, что, судя по градецкому письму, о сознательном принесении себя в жертву делу освобождения чешских крестьян заявлял и "русский принц". В этой связи отметим убежденность крестьян как чешского, так и немецкого происхождения накануне и в период восстания 1775 года в Чешских землях, что вожделенный "золотой патент" об освобождении от барщины был написан золотыми чернилами и, скорее всего, на золотой бумаге.
Еще одним способом подтверждения "истинности" самозванца считались свидетельства людей, которые видели (или заявляли, что видели) живого Петра Федоровича и удостоверяли, что данный претендент и есть он сам. Такие "очевидцы" в присутствии еще не убежденной или сомневавшейся аудитории публично "узнавали" самозванца, делились "воспоминаниями" о своих встречах с ним в прошлом и т. п. Подобные церемонии неоднократно проходили у Степана Малого. В том, что черногорцы уверовали в него как в Петра III, едва ли не решающую роль сыграли заверения М. Тановича и некоторых других лиц, о которых было известно, что они бывали в Петербурге и видели императора. Последним звеном в системе доказательств, как мы помним, явилось сходство Степана Малого с неким портретом из местного монастыря, на котором, как считалось, был изображен Петр Федорович. В еще более развернутом виде сцены узнавания разыгрывались у пугачевцев.
Важнейшими звеньями в системе доказательств "истинности" носителя легенды о Петре III стали два следующих существенных мотива: с одной стороны, связь "спасшегося" со своим бывшим "окружением", а с другой - связь "отца" со своим "сыном".
Уже первые самозванцы, выступавшие под именем "третьего императора", обычно имели при себе "генералов". Им присваивались имена бывших приближенных реального Петра III, в том числе тех, кто в народном сознании связывался с верностью ему. Кремнева, в частности, сопровождали два беглых солдата, которых он называл "генералом Румянцевым" и "генералом Алексеем Пушкиным". Выбор имен не был лишен оснований. Дело в том, что выдающийся русский полководец П. А. Румянцев считался в числе ближайших приверженцев Петра III и по этой причине после переворота был на некоторое время отстранен Екатериной II от дел. Характерно, что в доверительной переписке с Фридрихом II император называл П. А. Румянцева лучшим своим генералом.
А "генерал Алексей Пушкин"? В бумагах, связанных с государственными распоряжениями Петра III, мне удалось обнаружить указ от 9 июня об увольнении камергера Алексея Михайловича Пушкина от службы "для его старости" [23, л. 205]. Хотя при этом он получил очередной чин тайного советника (генерал-майора), отставка едва ли была добровольной - камергер глубоким старцем не был (он родился приблизительно на рубеже XVII–XVIII веков), да и о болезни его в указе не говорилось. Причина была иная. Свойственник Анны Ивановны, он проделал значительную, хотя и хаотичную карьеру. При младенце Иване Антоновиче А. М. Пушкин был сенатором и камергером, при Елизавете Петровне его назначали то в дипломаты, то в губернаторы. В конце 1750-х годов за злоупотребления в Воронеже (места, для Кремнева близкие) его привлекли к следствию. Взойдя на престол, Петр III следствие прекратил, но от службы подозрительного сановника все же уволил. Воспользовавшись воцарением Екатерины, обиженный камергер подал на ее имя прошение. Он упоминал о своих невзгодах и прямо писал, что "в прошедшее время отставлен" вопреки своему желанию, обещая новой императрице служить "всеподданнейше и верно ревностно". Хотя Екатерина охотно отменяла распоряжения свергнутого супруга, на этот раз слезливое прошение на нее не подействовало; на бумаге сделана пометка: "Резолюции не последовало". Так бывший камергер, по воле покойного Петра Федоровича получивший генеральский чин, был обижен вторично. Каким-то образом его имя и звание попали на слух "Петру III"-Кремневу.
У другого "Петра" - Чернышева тоже имелось два "генерала", но сведений об их именах не сохранилось. Наконец, "Петр III"-Богомолов называл в 1772 году своего спутника Спиридона Долотина государственным секретарем (видимо, подразумевался бывший тайный секретарь Петра III Д. В. Волков, к тому времени уже покинувший Оренбург и служивший сенатором в Москве). Вспомним, что о тайных поездках Петра III вместе с Волковым в Троицкую крепость упорно твердил в 1765 году Ф. Каменщиков. Имя Д. В. Волкова, на короткое время арестованного Екатериной, пользовалось популярностью не только в силу поста, который он занимал при Петре III, но, возможно, и по дружбе его с П. А. Румянцевым.
Свой "придворный штат" имелся и у Степана Малого. Правда, "генералов" с фамилиями приближенных подлинного российского императора в его окружении не было. Но наименование должности, присвоенной Тановичу - "великий канцлер", - имело аналог в России. Не исключено, впрочем, что наименование было заимствовано из территориально более близкой австрийской ("канцлер") или турецкой ("великий везир") государственной терминологии.
Традиция присвоения "государственных" имен получила дальнейшее развитие при Е. И. Пугачеве, ближайшие соратники которого знали о его настоящем происхождении. Так, полковник и судья повстанческой Военной коллегии М. Г. Шигаев назывался "графом Воронцовым", походный атаман А. А. Овчинников - "графом Паниным", полковник Ф. Ф. Чумаков - "графом Орловым" и т. д. Выбор пугачевцами фамилий высших сановников, как можно судить на примере Чумакова, не всегда попадал в точку. Но в целом он более или менее верно отражал общую раскладку сил в официальном Петербурге. Одновременно на подконтрольной повстанцам территории были переименованы: Бердская слобода в Москву, деревня Каргале в Петербург, Самарский городок в Киев. В Берде с ноября 1773-го по март 1774 года в избе казака К. Е. Ситникова для Е. И. Пугачева был устроен "государев дворец". Не будучи проявлением, как иногда считается, некоей "карнавальности" (каким уж карнавалом мог быть всероссийский бунт!), подобная практика не сводилась и к внешнему подражанию формам, связанным в народном сознании с "настоящими" атрибутами власти. Все это имело более глубокий смысл, представляя собой феномен социально-психологической подстановки. Ведь повстанческое движение в массовом сознании его участников имело резон только при условии, что во главе его стоял "истинный" царь, а не простой солдат или казак. Обеспечению этого и призван был служить названный феномен, хотя на практике он мог реализовываться по-разному.