24 Ноября.
Вот именной указ опять отложил Думу. И срок созыва уже не указан, а "пока не будет готов в комиссиях бюджет".
Все передовицы сегодня белы, как снег. В "Речи", впрочем, остались кусочки, то там, то сям, отрывочные, что если, дескать, так, то мы (милюковцы и блокисты), готовы, за нами дело не станет, мы поторопимся с бюджетом, вот и все.
Теперь уже очевидно: любые шаги общества, интеллигенции, депутатов, умеренных партий и т.д. по избранному ими пути "спокойной оппозиции" - должны покрывать их гораздо большим позором, чем отсутствие всяких шагов. Смирение, так смирение.
Сложить руки и не мешать событиям. А события будут. Неумолимо будут, если Россия не пересидела свое время, не перегноилась, не перепрела в крепостничестве. Возможно, ведь, и это.
Только вот: если поле все-таки будет вспахано, и хорошо, - нашим "политикам" нельзя будет сказать: "и мы пахали". Если же такая борозда пройдет, что все поле вверх тормашками перевернется, тогда... тогда, увы, не сможет сказать наша "парламентарская умеренность": "а мы не виноваты". Потому что виноваты. Отнюдь не в плохом делании, а в никаком. Ведь только они сейчас могут что-то делать. И делают - "Ничего".
Разве не вина?
Плеханов и другие заграничники вредны становятся (мало, ибо значения не имеют). Но они вполне невинны: оттуда не видать. Ничего. Ровно ничего.
Кажется, там разделение по линии войны. Борису я перестала отвечать, бесполезно сквозь такую цензуру. По-видимому, он увлечен войной (еще бы, во Франции!), хотя в "Призыве" не участвует. "Призыв" - это тамошний журнал стоящих за войну русских социалистов. Я его не знаю, но верю тут Керенскому, который им возмущен. Керенский приблизительно на моей позиции стоит не только по отношению к войне, но, главное, по отношению к данному внутреннему положению военной России. Он не умнее тамошних эмигрантов, но он здесь, а потому он видит, что здесь такое. А эмигранты слепы. Я даже боюсь, что все эмигранты слепы, всех толков, и, "призывисты" и не призывисты. По разному, но в равной степени. Ибо и противо-призывисты, отрицающие войну, тоже путного ничего не говорят, отрицают просто и глупо, вне времени и пространства. А такого узкого и близкого положения, что
ПРИ ЭТОМ ПРАВИТЕЛЬСТВЕ РОССИЯ ПРИЛИЧНО С ВОЙНОЙ НЕ РАЗВЯЖЕТСЯ, - не понимают вовсе, и, конечно, ничего дальнейшего, что из этой аксиомы вытекает.
Депутат - грузин Чхенкели, уж на что немудрящий, а и тот великолепно понимает, и на этом именно стоит. Интересно, что он, грузин, утверждает это положение, как самый горячий русский патриот (подлинный); стоит, прежде всего, на любви к России. "Если б, говорит, я мог верить, что Россия не погибнет в войне, оставаясь при Царе, теперь... Но я не верю; ведь я вижу. Ведь все равно..."
Да, вот тут важно: а вдруг - все равно будет... что? Керенский уверяет, что болен. Он часто к нам забегает. Мои юные поэты, студенты и другие постепенно преображаются, являясь в защитках. Кого взяли в солдаты, кого в юнкера, кто приспособился к лазарету. Все там будем. Живы еще гимназисты и барышни.
Много есть чего сказать о более "штатском" (об Андрее Белом, Боре Бугаеве, например, погибающем в Швейцарии у Штейнера), но как-то не говорится. И я все пишу почти газетно, что не будет интересно.
Газетное. Как бы не так. Газеты... пишут о театре. Даже Б. Суворину запретили писать без предварительной цензуры и оштрафовали за вчерашнюю заметку на 3 тысячи. Большею частью газеты белы, как полотно. Молчание. Мороз крепкий (15° с ветром). "Чертоград" замерз. Ледяной покой... и даже без "капризов".
Хвостов, стиснув зубы, "охраняет" Гришку. Впрочем, черт их разберет, кто кого охраняет. У Гришки охрана, у Хвостова своя, хвостовские наблюдатели наблюдают за гришкиными, гришкины - за хвостовскими.
26 Января.
Только сегодня объявил Н., что Думу дозволяет на 9 февраля. Белый дядя Горемыкин с почетом ушел на днях, взяли Штюрмера Бориса. Знаем эту цацу по Ярославлю, где он был губернатором в 1902 году. В тот год мы с Дм. ездили за Волгу, к староверам и сектантам, "во град Китеж", на Светлое Озеро. Были и в Ярославле, где Штюрмер нас "по-европейски" принимал. На обратном пути у него же видели приехавшего Иоанна Кронштадтского, очень было примечательно. К несчастию, моя статья обо всем этом путешествии написана была в жесточайших цензурных условиях (двойной цензуры), а записную книжку я потеряла.
...Впрочем, не об этом речь, а о Штюрмере, о котором... почти нечего сказать. Внутренне-охранитель не без жестокости, но без творчества и яркости; внешне-щеголяющий (или щеголявший) своей "культурностью" перед писателями церемониймейстер. Впрочем, выставлял и свое "русофильство" (он из немцев) и церковную религиозность. Всегда имел тайную склонность к темным личностям.
Его премьерство не произвело впечатления на фундаментально "успокоенное" общество. Да и в самом деле! Не все ли равно? И Хвостов, и Штюрмер, - да мало ли их, премьеров и не-премьеров, - было и будет? Не знают, что и с разрешенной Думой теперь делать. После ужина - горчица.
Война - в статике. У нас (Рига - Двинск), и на западе. Балканы Германцы уже прикончили. Греция замерла. Англичане ушли из Дарданелл.
Хлеба в Германии жидко и она пошла бы на мир при данном ее блестящем положении. Но мир сейчас был бы столь же бессмыслен, как и продолжение войны. Замечательно: никому нет никуда выхода. И не предвидится.
При этом плохо везде. Истощение и неустройство.
У нас особенно худо. Нынешняя зима впятеро тяжелее и дороже прошлогодней. Рядом - постыдная роскошь наживателей.
...Интеллигенция как-то осела, завяла, не столь тормошится. Думское "успокоение" подействовало и на нее. Керенский все время болен, белый, как бумага, уверяет, что у него "туберкулез". Однако, не успокаивается, где-то скачет. К сожалению, я сейчас не знаю, что делается в подпольных партийных кругах. Но по некоторым признакам видно, что ничего замечательного. Если там ведется какая-нибудь пропаганда, то она, по стиснутости, особого влияния не может иметь. В данный момент, по крайней мере. И с другой стороны, благодаря стиснутости и подпольности, она ведется неразумно, несознательно, безответственно безответственными...
Уже выдвинул Штюрмер сразу двух своих мерзавцев: Гурлянда и Манасевича. Стыдно сказать, что знаешь их. А я знаю обоих. С Гурляндом сразу резко столкнулась в споре за губернаторским столом в Ярославле. А Манасевича видела тоже, за обедом у одной парижской дамы. Но об охранническо-провокаторской деятельности последнего мы были предупреждены, я уже не вступала с ним в споры, а любопытно наблюдала его и слушала... с какой-то "Бурцевской" точки зрения...
В то время мы жили в Париже. И были уже близки с нашими друзьями эмигрантами, Савинковым и др. Теперь охраннику доверен важный пост-Несчастная страна, вот что...
3 Февраля.
На днях уехала К. опять заграницу. Вечером, перед ее отъездом (она у нас ночевала) приехал Керенский.
С того весеннего знакомства, когда мы взяли Керенского в автомобиль и похитили на "Зеленое Кольцо", - Керенский с К. уже много видались, и в Москве, где она жила, и здесь.
Керенский приехал поздно, с какого-то собрания, почти без голоса (и вообще-то он больной). Мы сидели вчетвером (Дмитрий уже лег спать). Я отпаивала Керенского бутылкой какого-то завалящего вина.
Сразу образовались две партии, а бедная К. сделалась объектом, за который они боролись.
К. едет "туда" ... что она скажет "призывистам" о здешнем. (Писем, ведь, везти нельзя).
Я, конечно, соединилась с Керенским, на другой стороне был вечный противник - Д. В., один из "приемлющих" войну, один из желающих помогать войне все равно с кем. Я уважаю его страдание, но я боюсь его покорной слепоты...
Мы спорили, наперерыв стараясь, чтобы К. поняла и передала обе точки зрения, - но в конце концов, мы же ее окончательно запутали.
Господи, да и как передать сознательное ощущение волоска, на котором все висит? Сознательное, но недоказуемое. Видишь, - а другой не видит. А издали, как ни расписывай, и самый зрячий не увидит. Ничего. О нашем, русском, внутреннем военном положении...
...Споры только сбивают с толку. Замечательная русская черта: непонимание точности, слепота ко всякой мере. Если я не "жажду победы" - значит, я "жажду поражения". Малейшая общая критика "побединцев", просто разбор положения повергает в ярость и все кончается одним : если ты не националист - значит, ты за Германию. Или открыто будь "пораженцем" и садись в тюрьму, как чертова там Роза Люксембург села, - или закрой глаза и кричи "ура", без рассуждений.
То "или-или", - какого в жизни не бывает. Да я сейчас даже именно войной занята, и не решением принципиальных вопросов, нет: близким, узким, сейчасной Россией (при войне). Какая-то ЧРЕВАТОСТЬ в воздухе; ведь нельзя же только - ЖДАТЬ!
27 Февраля.
Кажется, скоро я свою запись прекращу. Не ко времени. Нельзя дома держать. Сыщики не отходят от нашего подъезда.
И скоро я - который раз!
Сберу бумажные завалы
И отвезу - который раз!
Чтоб спрятали их генералы.
Право, придется все сбирать, и мои многочисленные стихи, и эту запись (о, первым делом!), и всякую, самую частную литературу. У родственных Д. В. генералов вернее сбережется.
Следят, конечно, не за нами... Хотя теперь следят за всеми. А если найдут о Грише непочтительное...
Хотела бы я знать, как может понять нормальный англичанин вот это чувство слежения за твоими мыслями, когда у него этого опыта не было, и у отца, и у деда его не было?
Не поймет. А я вот чувствую глаза за спиной, и даже сейчас (хотя знаю, что сейчас реально глаз нет, а завтра это будет запечатано до лучших времен и увезено из дома) - я все-таки не свободна, и не пишу все, что думаю.
Нет, не испытав
(На случайном листке).
Июль, 16 г.
Вернулись из Кисловодска, жаркое лето, едем через несколько дней на дачу.
Сейчас, в светлый вечер, стояли с Димой на балконе. Долго-долго. Справа, из-за угла огибая решетку Таврического сада, выходили стройные серые четырехугольники солдат, стройно и мерно, двигались, в равном расстоянии друг от друга, - по прямой, как стрела, Сергиевской - в пылающее закатным огнем небо.
Они шли гулко и пели. Все одну и ту же, одну и ту же песню. Дальние, влево, уже почти не видны были, тонули в алости, а справа все лились, лились новые, выплывали стройными колоннами из-за сада.
Прощайте, родные,
Прощайте, друзья,
Прощай, дорогая
Невеста моя...
Так и не было конца этому прощанью, не было конца этому серому потоку. Сколько их! До сих пор идут. До сих пор поют.
1 Октября. (Синяя книга).
Вчера у нас был свящ. Агеев, - "Земпоп", как он себя называет. Один из уполномоченных Земск. Союза (единственный поп). Перекочевал в Киев, оттуда действует.
Большой жизненный инстинкт. Рассказывал голосом надежды вещи странные и безнадежные. Впрочем, - надежда всегда есть, если есть мужество глядеть данному в глаза.
Душа человеческая разрушается от войны - тут нет ничего неожиданного. Для видящих. А другие - что делать! пусть примут это, неожиданное, хоть с болью но как факт. Пора.
Лев Толстой в "Одумайтесь" (по поводу японской войны) потрясающе ярок в отрицательной части и детски-беспомощен во второй, положительной. Именно детски. Требование чуда (внешнего) от человечества не менее "безнравственно" (терминология Вейнингера) нежели требование чуда от Бога. Пожалуй, еще безнравственнее и алогичнее, ибо это - развращение воли.
Кто спорит, что ЧУДО могло бы прекратить войну. Момент неделанья, который требует Толстой от людей сразу, сейчас, в то время, когда уже делается война чудо. Взывать к чуду - развращать волю.
Все взяты на войну. Или почти все. Все ранены. Или почти все. Кто не телом - душой.
Роет тихая лопата,
Роет яму не спеша.
Нет возврата, нет возврата,
Если ранена душа...
И душа в порочном круге, всякий день. Вот мать у которой убили сына. Глаз на нее поднять нельзя. Все рассуждения, все мысли перед ней замолкают. Только бы ей утешение.
Да, впрочем, я здесь кончаю мои рассуждения о войне, "как таковой". Давно пора. Все сказано. И остается. Вот уже когда "le vin est tire..." и когда теперь все дело в том как мы его допьем.
Мало мы понимаем. Может быть, живем только по легкомыслию. Легкомыслие проходит (его отпущенный запас) - и мы умираем.
Не пишется о фактах, о слухах, о делах нашего "тыла". Мы верного ничего не знаем. А что знаем - тому не верим; да и таким все кажется ничтожным. Неподобным и нелепым.
Керенский после своей операции (туберкулез у него оказался в почке и одну почку ему вырезали) - более или менее оправился. Но не вполне еще, кажется.
Мы стараемся никого не видеть. Видеть - это видеть не людей, а голое страдание.
Интеллигенция загнана в подполье. Копошатся там, как белые, вялые мухи.
Если моя непосредственная жажда, чтобы война кончилась, жажда чуда - да простит мне Бог. Не мне - нам, ибо нас, обуянных этой жаждой, так много, и все больше... Молчу. Молчу.
3 Октября.
Мое странное состояние (не пишется о фактах и слухах, и все ничтожно) не мое только состояние: общее. Атмосферное.
В атмосфере глубокий и зловещий ШТИЛЬ. Низкие-низкие тучи - и тишина.
Никто не сомневается, что будет революция. Никто не знает, какая и когда она будет, и - не ужасно ли? - никто не думает об этом. Оцепенели.
Заботит, что нечего есть, негде жить, но тоже заботит полутупо, оцепенело.
Против самых невероятных, даже не дерзких, а именно не вероятных, шагов правительства нет возмущения, даже нет удивления. Спокойствие... отчаянья. Право, не знаю.
Очень "притайно". Дышет ли тайной?
Может быть, да, может быть, нет. Мы в полосе штиля. Низкие, аспидные тучи.
Единственно, что написано о войне - это потрясающие литании Шарля Пеги, французского поэта, убитого на Марне. Вот что я принимаю, ни на линию не сдвигаясь с моего бесповоротного и цельного отрицания идеи войны.
Эти литании были написаны за два года до войны. Таков гений.
Не заставить ли себя нарисовать жанровую картинку из современной (вориной) жизни? Уж очень банально, ибо воры
- все. Все тащут, кто сколько захватит, от миллиона до рубля. Ниже брезгают, да есть ли ниже? Наш рубль стоит копейку.
Два дня идет мокрый снег. Вокруг - полнейшая пришибленность. Даже столп серединных упований, твердокаменный Милюков, - "сдал": уже не хочет и созыва Думы теперь - поздно, мол.
Да новый наш министр-шалунишка Протопопов и не будет созывать. К Протопопову я вернусь (стоит!), а пока скажу лишь, что он, на министерском кресле, - этот символ и знак: все поздно, все невменяемы.
Дела на войне - никто их не может изъяснить. Никто их не понимает.
Аспидные тучи стали еще аспиднее - если можно.
16 Октября.
Все по-прежнему. На войне германцы взялись за Румынию - плотно. У нас, конечно, нехватка патронов. В тылу - нехватка решительно всего. Карточный сахар.
Говорят о московских беспорядках. Но все как-то... неважно для всех.
Дм. С. ставит свою пьесу на Александринке. Тоже не важно.
Но не будем вдаваться в "настроения". Фактики любопытнее.
Протопопов захлебнулся от счастия быть министром (и это бывший лидер знаменитого думского блока!). Не вылезает из жандармского мундира (который со времен Плеве, тоже любителя, висел на гвоздике), - и вообще абсолютно неприличен.
Штюрмер выпустил Сухомлинова (история, оцени!). Царь не любил "белого дядю" Горемыкина; кажется, - он надоедал ему с докладами. Да, впрочем - кого он любит? Родзянку "органически не выносит"; от одной его походки у "charmeura" "голова начинает болеть" и он "ни на что не согласен".
С "дядей" приходилось мучиться, - кем заменить? Гришка, свалив Хвостова, которого после идиотской охранническо-сплетнической истории, будто Хвостов убить его собирался, иначе не называл, как "убивцем", - верный Гришка опять помог:
"...Чем не премьер Владимирыч Бориска..?"
И вправду - чем? Гришкина замена Хвостова Протопоповым очень понравилась в Царском: необходимо сказать, что Протопопов неустанно и хламиду Гришкину целует, и сам "с голосами" до такой степени, что даже в нем что-то "гришенькино", "чудесное" мелькает... в Царском.
Штюрмер же тоже ревнитель церковно-божественного. За него и Питирим-митрополит станет. (Впрочем, для Питиримки Гришиного кивка за глаза довольно).
Ну и стал Штюрмер "хозяином". И выпустил Сухомлинова.
О М. Р. и говорить не стоит. Его с поклонами выпустят. Его дело миллионное.
Война всем, кажется, надоела выше горла. Однако, ни смерти, ни живота не видно... никому.
О нас и говорить нечего, но, думаю, что ни для кого из этой каши добра не выйдет.
22 Октября.
Вчера была премьера "Романтиков" в Александринке. Мы сидели в оркестре. Вызывать стали после II действия, вызывали яро и много, причем не кричали "автора", но все время "Мережковского". Зал переполнен.
Пьеса далеко не совершенная, но в ней много недурного. Успех определенный.
Но как все это суетливо. И опять - "ничтожно".
Третьего дня на генеральной - столько интеллигентско-писательской старой гвардии... Чьи-то седые бороды - и защитки рядом.
Был у нас Вол. Ратьков. (Он с первого дня на войне). Грудь в крестах. А сам, по моему, сумасшедший. Все они полусумасшедшие "оттуда". Все до слез доводящие одним видом своим.
По местам бунты. Семнадцатого бастовали заводы: солдаты не захотели быть усмирителями. Пришлось вызвать казаков. Не знаю, чем это кончилось. Вообще мы мало (все) знаем. Мертвый штиль, безлюбопытный, не способствует осведомлению.
Понемногу мы все в корне делаемся "цензурными". Привычка. Китайский башмачок. Сними его поздно - нога не вырастет.
В самом деле, темные слухи никого не волнуют, хотя всем им вяло верят. Занимает дороговизна и голод. А фронты... Насколько можно разобраться кажется, все в падении.
...и дикий мир
В безумии своем застыл.
Люди гибнут, как трава, облетают, как одуванчики. Молодые, старые, дети... все сравнялись. Даже глупые и умные. Все - глупые. Даже честные и воры. Все воры.
Или сумасшедшие.