Быстро, точно, летуче, как-то даже элегантно движется. Красота его именно в движениях, в быстрых переменах лица: то сосредоточенность, сжатый рот, глаза сверкнули, шрам на лбу виднее – то вдруг совсем распустил лицо в пленительной, открытой улыбке, глаза исчезли, сощурившись, одни зубы сверкают, молодой хохот.
Туся когда-то сказала о Барто: в ней больше энергии, чем света. Этого Бог создал так, что в нем пополам энергии и света. Столько энергии, чтобы не дать загасить свой свет.
Иногда кажется – и читая его – и глядя на него, – что, может быть, энергии все же чуть больше, чем света (рационализм в его прозе, желание все упорядочить, всем распорядиться – в жизни).
О письме Алигер ко мне сказал: До сердца ей Ваше слово не дошло.
"Я к Вашему делу этому отношусь как к своему".
Вчера он целый день провел в Союзе у Воронкова. С Твардовским. Оказывается, это – "левая" Секретариата: Воронков, Сартаков (!?) и Твардовский. И они "хотят ему помочь". Все-таки все вымогали у него документ против Запада, даже Твардовский. Он опять отказался. И Твардовский хотел от Воронкова получить разрешение печатать "Раковый корпус"… И они с Твардовским прошагали в "Новый Мир" и Твардовский велел сдавать в набор 8 глав "Ракового корпуса"!
Солженицын собирается торговаться за 11.
22/XII 67. Не пришлось торговаться за 11 – чудеса в решете! – посылают в набор всё! А первых глав уже была верстка!
И сборник он сдает в "Советский писатель" через Твардовского, который напишет предисловие… Ал. Ис. включил туда и "Правую кисть", и "Крохотки" – воображаю морды Карповой и Лесючевского!
2/I 68. Под плохими чарами начинается год…
И на главном направлении плохо: в "Новом Мире" "Раковый корпус" отложен.
25 января 68 г. И – этак с неделю назад – три дня пробыл классик. Опять это лицо: прямое, со сжатыми губами, сама прямота и правота, а потому и власть. Дела с печатаньем плохи. Федин провел на Секретариате решение НЕ печатать, пока он не опровергнет свое письмо.
15/III 68. Классик вернулся из Ленинграда замученный и гриппозный. Один день жил в Переделкине. Москву он не выносит совсем, т. е. сутолоку, а на даче сразу распрямляется. Но сегодня пробыл день в Москве и опять вечером был больной, свалился в 11 ч. спать.
Так хочется ему здоровья, силы, счастья – сил, сил, сил.
13/IV 68. Тревога.
Накануне отъезда к себе в скворечник Ал. Ис. виделся с Александром Трифоновичем. Пересказывал разговор с ним (как Федин кинулся ему на шею). Уехал – и Твардовский сразу начал его разыскивать по срочнейшему, наиважнейшему делу. Вероника дала телеграмму в Рязань. Его там нет. Оттуда приехала, узнавать что и как, Наталья Алексеевна. И пришла к нам.
Круглая головка, круглые плечи, округлые руки, хорошенькое личико, голубенькие глазки. И в противоположность этой круглости – резкие движения, резкий голос, обрывистость речи. Раздевается в передней рывками, уходя – натягивает перчатки угрожающе. Других недослушивает и сама говорит восклицательно и без большой связи. Очень возбуждена.
Разумеется, время тревожное и есть основания для страха за лучшую голову в России.
Но в ее возбуждении и тревоге что-то устойчивое, постоянное, не сегодняшнее.
Она вошла со словами:
– Не скрывайте от меня ничего.
А нам скрывать нечего. Мы сами ничего не знаем, кроме того, что погода плохая.
Она пошла звонить откуда-то Твардовскому и потом позвонила нам:
– Шеф сказал, что никогда еще не было Ал. Ис-чу так необходимо приехать, как теперь. Ничего не объяснил: "Разговор не телефонный".
Значит, изобретено для него что-то самое плохое. Что?
19/IV 68. Был Ал. Ис. В самый разгар моей плохости. Внезапно приехал.
Оказывается, Supplement к Times^ напечатал отрывки из "Ракового корпуса".
Но не для этого вызвал его Твардовский.
Он предъявил ему следующую телеграмму:
"НМО 1 77 Франкфурт на Майне 42 9 16.20 Твардовскому Новый Мир.
Ставим вас в известность, что Комитет госбезопасности через Виктора Луи переслал на Запад еще один экз. Р. К., чтобы этим заблокировать его публикацию в Н. М. Поэтому мы решили это произведение публиковать сразу. Редакция журнала Грани".
Ал. Ис. пришел ко мне в комнату, прочел мне эту телеграмму и тот текст ответа, на котором настаивает Твардовский: послать в "Грани" и в "Лит. газету".
Что вот, мол, узнав о телеграмме из "Граней", он, Солженицын, протестует против печатанья там этого романа.
Меня все это очень ошарашило и смутило.
Сейчас, именно сейчас, все деятели типа Михалкова – Тельпугова жаждут, чтобы в печати появился какой-нибудь протест Солженицына против Запада. Того же домогается давно и Союз писателей, и Федин.
Разумеется, Солженицын не хочет, чтобы его роман публиковался в "Гранях". Он об этом давно говорил. Но ведь "Лит. газета" не напечатает протеста в обе стороны: против КГБ, переправляющего наши рукописи в НТС (вот комментарий к последнему процессу!), и против "Граней". Останется лишь одна сторона.
Я спросила, что же сделал Твардовский, чтоб выяснить, кто такой Виктор Луи и почему ГБ переслал рукопись на Запад.
Оказывается, ничего. Написал докладную Демичеву о телеграмме. И все. И теперь неистово требует от Ал. Ис., чтобы тот "доказал свою "советскость"" и "не подводил "Новый Мир"".
И тут я поняла, что надо и чего не надо. Я сказала, что односторонней телеграммы не надо ни в коем случае, двустороннюю не напечатают, а надо требовать прежде всего рассмотрения действий КГБ и Виктора Луи. И подлинности телеграммы.
Я очень сама была смущена своим ответом. И вдруг по его лицу – благодарному, осветившемуся – я поняла, что попала в точку.
– Спасибо вам, – несколько раз говорил он, появляясь и исчезая в течение дня, – я вам так благодарен.
И еще взял у меня для личного письма к Твардовскому заглавие одной дурацкой детской книжки "В какие игры играют тигры".
– Мы-то ведь не тигры, – сказала я, – зачем нам играть в эти подлые игры?
23 апреля 68. Вчера приехал снова Ал. Ис. Опять – торопежка, мелькание, вихрь. Опять новое письмо – которое он сам отнес в "Литературку" и в "Литературу и жизнь" Поздняеву.
Приехал рано и ждал, когда я встану, чтоб показать. "Здесь ничего нет поэтичного".
Я прочла.
За это время случилось вот что: выяснилось, что в "Times", в "Literary Supplement", отрывки из "Ракового корпуса" напечатаны в переводе с перевода. И второе: в "Моndе" известие, что какой-то итальянский издатель выпустил русский текст анонимно и присвоил себе все права и все переводы – что-то уже недоступное нашему пониманию.
По этому поводу А. И. написал письмо в "Лит. газету", "Лит. Россию", "Unita" и "Monde" очень благородное, в котором протестует против самоуправства иностранных издательств, говорит, что они загубили уже "Ивана Денисовича" спешными переводами, загубят теперь "Раковый корпус", и требует, чтобы все переводы и русские экземпляры считались действительными только с его визой; в заключение напоминает, что речь идет не о торговле, а о литературе.
Я вполне разделяю его бешенство; помню бешенство АА [Ахматовой] по поводу издания Струве; собственно – по поводу ошибок в "Поэме", устроенных Амандой… и по поводу проделки с заглавием моей повести. Но я, в отличие от него, не верю в действие письма.
Нашему начальству оно не понравится, потому что там нет протеста против печатания на Западе вообще, а только против качества переводов; а тех спекулянтов разве остановишь?
Он умчался советоваться, переделывать, перепечатывать и пр. Вечером мне сказал:
– Зашел в ЛГ – к счастью, Чаковского не встретил. Что бы делать было – я ведь не мог бы подать ему руки.
Сегодня с утра умчался передохнуть в Переделкино – "еду досыпать" – не спал ночь. Сколько еще будет таких ночей!
За ним с утра зашел Можаев. Удивительно привлекательное лицо, глядишь – и сразу веришь. И рядом на них хорошо смотреть, они как-то очень подходят друг к другу – может быть потому, что у обоих очень русские лица.
Ал. Ис. все беспокоится, не компрометирует ли он К. И. своими наездами в Переделкино. Поручил об этом спросить у Деда. Я Люше говорила, что об этом и спрашивать нечего, что в гостеприимстве Дед тверд и не отречется. Она все-таки спросила. Он ответил:
– Я подлецом еще никогда не был.
24 мая 68. Здесь классик. Он гениален не только в литературе. Добился того, что не он пошел на таможню, а, в назначенное им время, таможенники пришли к нему; и так с ними умело говорил, что все дело обернул против них же! Уленшпигель, да и только!
6 июля 68. Десять дней, обливаясь потом, теряя листки, писала статью против "Лит. газеты".
Со сна не сбивалась, молодец, зато все остальное безумное делала: например, один раз на мелкие клочки разорвала 10 страниц – сослепу, – и пришлось писать заново.
11 июля 1968. Внезапно явился классик. Впрочем, я ждала его или письма. К счастью, я была отпыхтевшаяся.
Восторга нет (я уже избалована), но виза есть и кое-что ему, видно, по душе.
Сказал, что сначала был смущен самой мыслью о моем выступлении ("мы связаны"), но потом понял, что моя статья шире, чем он, что это не защита его, а важнее, что это нужно.
(– Ваше свойство: переводить понятия из области мнимой ясности в область настоящей ясности.)
Замечания крохотные.
Ноге лучше; от Мичуринца дошел свободно.
Переделывает главы о Сталине в "Круге". (Я их и так любила.)
30 июля 1968. Тревога растет – в мире, в сердце. Сегодня я уже не спала ночь.
Мелькнул – посидел со мною минут 20 – классик. Нога не болит, но гипертония мучает. Работает по 12 часов. "Движения быстры. Он прекрасен". Завидую ему и любуюсь им. Поговорили про все – разумеется, мы всюду совпадаем, до ниточки, в радостях, болях, горях.
"Будь!"
Прямое, простое, сильное, единственное лицо. Лицо правды.
9 августа 68. Второй день классик.
Я читала переработанные и дополненные главы. Силища. Но не все хорошо. Не зная, увидимся ли – ведь он всегда на бегу! – я ему написала письмецо со своими соображениями. Он зашел вчера проститься перед отъездом и сказал:
– Как же я у вас дурно живу, что вы мне вынуждены писать письмо в соседнюю комнату.
10 сентября 68. Суд над Литвиновым и др. будет, по-видимому, очень скоро. Помогай им Бог, – да нет, не поможет, их выставят тунеядцами, хулиганами и проходимцами.
Тут классик. У него имел наглость побывать Виктор Луи.
6 октября 68, воскресенье. У меня в руках последний № Т1те'а с портретом А. Солженицына на обложке и внутри, с большой статьей о нем и не о нем. Писал кто-то несомненно знающий, но все таки путающий. Кроме того, "Раковый корпус" с чего-то назван самой слабой вещью Солженицына. Кроме того, сообщено, что перевод "Круга" в Америке ужасен. Поминаюсь также я, поминается и Лев Зиновьевич.
Прекрасная фотография Павла Литвинова тут же. Вместе с Ларисой.
Один абзац начинается очень страшно: "На прошлой неделе Солженицын был еще благополучен."
8 октября, вторник. Приехал классик. Мелькнул. Болел гриппом.
Завтра судят Павла, Ларису и др. Двоих адвокатов вынудили отказаться от защиты; пытались и Каминскую и Калистратову – не удалось.
2 декабря 68, понедельник. Загодя ночами сочиняю телеграмму на 11 декабря.
Пока так:
"Вашим голосом заговорила сама немота тчк Я не знаю писателя более долгожданного и необходимого чем вы тчк Где не погибло слово там спасено будущее тчк Ваши горькие книги терзают и лечат душу тчк Вы возвратили русской литературе ее громовое могущество тчк Будьте счастливы здоровы молоды
Лидия Чуковская".
Пишу это и думаю вот о чем: в русской литературе советского периода и до Солженицына были великие поэты: Ахматова и Пастернак, замечательные поэты: Мандельштам, Цветаева, замечательные прозаики Житков, Булгаков, Тынянов. С появлением Солженицына они засияли новым блеском. Он придал им всем новое качество: силу. Как будто к великолепным вагонам прицепили мощный паровоз.
Из одиноких гениев и талантов они стали великой русской литературой. Некой общностью. Он их чем-то объединил.
Чем? Великим противостоянием, вероятно.
Все они, каждый по-своему, противостояли. Его появление сделало это явным.
Была передача Би-би-си (мне рассказали; была дня 3 назад; о письме Солженицына съезду), затем были даны письма в поддержку его письма – почему-то Антокольский, – а их были десятки, и сильных; затем письмо Каверина Федину, Твардовского Федину; затем куски из моего летнего послания в "Лит. газету".
Твардовский, говорят, в отчаянии. Еще бы, он, вельможа, передается по Би-би-си! Да еще в такой компании!
14 декабря 68, суббота. Забыла записать, что от А. И. получила замечательный ответ на свою телеграмму.
Вот он:
"Дорогая Лидия Корнеевна!
Ваша телеграмма высечена на камне или извлечена из архангельских труб.
Прочтя и сравнив уже более 300 телеграмм, мы все уверенно сочли, что ваша превосходит все.
Спасибо, спасибо!
Обнимаю Вас
Ваш Солженицын.
11.12.68".
28 декабря 68. Вчера вечером прибыл классик из Ленинграда. Легкий грипп. Скоро уедет на всю зиму, очень озабочен опечатками в заграничных изданиях: настоящий литератор, ему не все равно.
…Стоять за слово ты должен на смерть. Но я таких не вижу. Кроме одного.
30 января 69. Радости? И радости есть.
А. И. получил Гонкуровскую премию! Говорят, это преддверие к Нобелевской! Но все равно – даже если нет – как хорошо! И даст ли это ему деньги? И значит ли это, что он поедет в Париж?
Хорошо.
15 марта 69, суббота. Было вот что: классик простился, ушел, весло насвистывая, с рюкзаком за плечами сбегал по лестнице – а через день (или два?) Л., чуть я проснулась, вошла ко мне и потихоньку сообщила, что он вернулся, потому что там, куда он ехал, не удалось работать, и он в бешенстве, ярости и едет домой.
Я его не видала. Он уехал в тот же день, не зайдя ко мне.
25 марта 69. Вчера был Лев Зиновьевич. сейчас он оживлен и счастлив: поймал и разоблачил мерзавца, который выдавал себя за А. И. Солженицына, кутя в "Славянском базаре" и "Национале" и приставая к девицам. Теперь осталось понять: кто за ним? что за ним? Это будет труднее.
Блатной. Наколка. Когда его окружили трое, заплакал: "Не бейте!" Они, конечно, не били, но потребовали имя и адрес.
11 апреля 69, пятница. Был Питер Норман. Очень расспрашивал о классике. Я ему рассказала о Лже-Дмитрии.
А утром вчера внезапно явился Сам. Я его видела минут 7. Успел рассказать, что у него тошноты и головная боль – это, конечно, мозговые спазмы от многочасового труда. Работой доволен, но воздуха нехватка. Рассказал о звонке к нему секретаря Рязанского обкома. Тот просил зайти, поговорить. Ал. Ис:
– Нет, не могу, ни к чему. Позовите других товарищей.
– Ну зачем мы будем устраивать митинг.
– Я в Союзе говорил при 32 человеках и 3 стенографистках, и то мне приписывают то, чего я не говорил. А как же наедине…
– Вы слишком подозрительны.
Он стал жаловаться, что преследуют его гостей и пр. Тот все же настаивал, чтобы он пришел.
– Вы, наверное, не знаете, что такое писатель. Я 33 года собирался писать роман о I империалистической войне и вот теперь пишу – я не могу отрываться. Потом тот ему сказал что-то с упреком по поводу похвал ему в Ю<найтед> С<тэйтс> и напечатании там соответствующих глав – "вы должны определить свою позицию". Потом спросил, как он думает откликнуться на юбилей. Этот: "Я работаю по 10 ч. в сутки, если бы я откликался на каждый юбилей, я строки не написал бы". Потом тот ему что-то – "вот вы говорите мне". Этот: "Я этого не говорил". Спор. Тогда этот: "Вот когда вы будете смотреть магнитофонную пленку нашего разговора, тогда установите, что я этого не говорил".
В общем, я добра не жду. В "Лит. России", оказывается, была о нем какая-то брань. Я не читала.
18 июня 69, среда. Здесь классик.
Ходят дивные слухи, что Никита Сергеевич прочел Солженицына "В круге первом" и ему понравилось все – особенно сталинские главы. Но ведь, непонятно, что он говорил бы, если бы остался на своем посту. Нравилось ли бы ему тогда.
Когда-то Твардовский просил Лебедева показать Хрущеву сталинские главы. Но тот струсил, не показал. Вдруг бы Н. С. разрешил?
Подумать только: если бы не случилась дурацкая история с архивом, может быть, и "Раковый корпус" вышел бы у нас.
12 августа, вторник, Москва. Думаю вот о чем: почему Россия – та Россия, в которой мы живем, влача свое жалкое существование, – почему Россия в ответ на все происшедшее оказалась в силах создать Солженицына, а эмиграция – всего лишь Набокова?
15 сентября 69, опять Пиво-Воды. Видела классика – разумеется, 3 минуты. Радикулит; нога ноет и отнимается. Предполагает, что в октябре его будут исключать из Союза.
Будто бы его родная организация уже ринулась – но ее остановили до октября.
Ну что ж. Я исполню свой долг.
30 декабря 69, вторник. А. И. был на XIV симфонии Шостаковича и произвел там фурор: к нему подбегали в антрактах, и он писал на программах десятки автографов. Шостаковичу написал очень интересное и, пожалуй, злое и очень справедливое, на мой взгляд, письмо.
20 февраля 70, Переделкино. Грибачев в "Лит. газете" накатал ответ Вигорелли, протестовавшего от имени Е<вропейского> С<одружества> П<исателей> против исключения Солженицына, объясняя, что Солженицын был исключен по всем правилам демократизма (без собрания писателей!), а вот Е<вропейское> С<одружество> П<исателей> недемократично, и хвастая, что Солженицын жив, здоров и у него есть квартира. (Это – охранная грамота; шум в мире будет теперь заставлять Грибачевых хвастать, что вот, мол, у нас Солженицына не трогают – и НЕ трогать.)