25 октября 71, понедельник. Читаю Бродского. Читала вслух Фине, и читая "От окраины к центру" – заплакала. Многое мощно и берет за душу, а многое мне не по силам. И как грустно, что К. И., встречаясь, не встретился с ним, и так и не понял, кого он помогал спасать. И какое счастье, что эта книга – есть.
18 мая 72, четверг. Переделкино. Мерзкий день.
Еще одно дурное известие. Иосифа почти насильно убирают из страны – в срочном порядке.
Лучше ли ему там будет? Или хуже, чем здесь? Сохраннее ли? И как же – родители?
И – Россия. Опять теряет поэта.
31 мая 72, среда. Переделкино. За час до отъезда сюда я простилась с Иосифом.
Навсегда?
Голос по телефону. Тот, из "дела Бродского", из Фридиного мира. Я ему открыла. Похудел; волосы поредели; морщинки у глаз: другой возраст. Одет, как всегда, не по погоде. Я его усадила против себя, дала пепельницу.
И сразу между нами потекло считанное время – время разлуки. Оно особенное – "Мы на учете".
– Я вам сделаю маленький подарок.
Надписал книжку (или оттиск?) "От слагаемого, меняющего место".
На обороте – его лицо: обиженный древний еврейский мальчик.
– Вот и вторая ссылка, – сказала я.
– Да.
– А где в Ленинграде ОВИР? Он оживился.
– На улице Желябова. Идешь дворами. Потом Михайловский сад…
Он говорил об этих местах уже будто с чужбины – о родине. Уже как о дорогом прошлом.
– Я думаю, вы вернетесь, – сказала я.
– Конечно. Через год-полтора.
(О родителях я не заговорила. Нельзя.) – Я здесь ничего не сделал плохого, – сказал он. – Я писал стихи.
– И вообще ничего плохого, – сказала я. – Только хорошее. (Время текло, туда и назад, так, что, кажется, его можно
было потрогать рукой… Фрида!)
Я спросила, у кого он здесь остановился.
– У Мики Голышева. Знаете?
– Да, знаю: это ваш друг.
– Дело не в том, что мой друг. Это вообще человек № 1. Единственный, кого можно оставить за старшего.
Я попросила его прочесть стихи.
– Нет, не надо. Они мешают. Попросите, чтобы вам прочли "Сретение". Это лучшее, что я написал.
– Вряд ли вы сами понимаете, что у вас лучшее.
– Я разбираюсь в изящной словесности.
Мы помолчали. Я сказала, что видела его вторую книгу и дала оттуда переписать для себя многие стихи.
– Какие же?
– "От окраины к центру"… "Теперь так мало греков в Ленинграде…"
– Это все старое, 59-й год, – сказал он презрительно.
Я спросила, сколько времени он будет ехать – плыть – лететь.
– Не знаю и не хочу знать. Не хочу про это думать.
– Вот что, – сказала я, – имейте в виду, что я не боюсь переписываться с заграницей. Пожалуйста, пишите, мне и побольше и почаще.
Он обрадовался – единственный раз.
– Хорошо, что сказали. Спасибо! Я помню ваш адрес.
– А кому вы обязаны своим отъездом? Новой ссылкой?
– Все тому же поэту.
(Я не поняла, но не спросила.)
– Что же, Иосиф, там, может быть, в вас хоть любопытство проснется.
– Нет. В 32 года уже не любопытствуешь.
("Еще как!" – подумала я.)
Он поднялся, что-то сказав о времени. Я тоже встала. Мы обнялись. Я поцеловала его в колючую, небритую щеку.
– Да хранит вас Бог, – сказал он (мне бы ему!).
Мы быстро прошли в переднюю, я отворила перед ним дверь.
– Вот и нету мальчика, – сказал он, перешагнув порог.
– Всё есть, – сказала я.
Александр Солженицын
19/Х [1962]. Всенародное торжество: вышел № 11 "Нового мира" с повестью Солженицына. Я рада, счастлива даже, ибо это в самом деле правда.
22/ХI Переделкино. Твардовский напечатал Солженицына, и все газеты, понимая, что все это сделано с благословения НСХ [Никтиты Сергеевича Хрущева], трубят восторги.
Читаю следующую вещь Солженицына "Не стоит село без праведника". Правдиво, сильно, умно – а чего-то (для меня), чего-то пронзительного – нет. Читаю вяло, с трудом.
Впрочем, ведь я и "Илиаду" Гомера читаю вяло, с трудом.
4/X 63. Наконец меня потряс Солженицын. Я слушала отрывки из романа. Потому ли, что он охотится тут в моих лесах (женщины возле тюрьмы), или потому, что он пишет не о крестьянине, чуждом мне, а об интеллигентных людях и интеллигентным языком – но эта вещь взяла меня.
31/I [1964]. Сегодня милый, милый Л. З. передал мысли Солженицына о "Софье Петровне".
Неинтересно. Кое-что (не существенное) верно; многое – неверно совсем. Например. У меня интеллигентка (плохая) Софья Петровна думает:
"Деда Мороза прикрепила она удивительно эффектно". Ему не нравится слово "эффектно"! Да ведь это она – не я.
Или: "ее кооптировали в местком" – кооптировали. Да ведь она так радуется "вумным" словам!
Верные замечания мелкие жизненные; хотя главное жизненное совершенно неправильно: "как же она не понимала"? И не верит в конец.
Вероятно, это потому, что он не нашего поколения. Человек 20 из тех, что пережили 37-й на воле, говорили мне: "Вы это про нашу Веру Ив. – или Юлию Гр. и т. д. написали? Точь-в-точь".
Сколько я таких помню – тупиц! – ведь они-то и заставили меня взяться за перо.
16/VI [1964]. Голос Солженицына. [Магнитофон. – Дописано позже. – Е. Ч.]
Ясный, твердый, молодой, сильный.
Но – актерский! Модуляции провинциального актера; безвкусные, провинциальные…
Мощная проза. Я не думала, что он такой силач. Краткость и мощь. Губы верблюда! Ужас ослика! Вышки! Кирпичи!
Но – совсем чужой мне.
Любит Есенина – а я нет.
Любит церкви – а я нет.
Думает, что колокольный звон подымает людей, – а я нет.
Ему в деревне не хватает церкви, а мне электричества.
Кроме того, он законченный, решивший, нашедший, а я…
10/IX 64. Солженицын. Дед ждал его "на днях", неопределенно; он приехал сегодня утром, когда мы вдвоем пили кофе наверху. Нат. Мих. доложила: "Там вас какой-то спрашивает… Соже… Говорит, ему назначено".
Я сбежала вниз – нету его.
Он стоял на крыльце.
Первое впечатление: молодой, не более 35 лет, белозубый, быстрый, легкий, сильный, очень русский.
Второе – нет, он гораздо старше; и кожа на лице усталая; и лицо чуть одутловатое; и волосы редкие. Болезненный. Но одно остается в силе: очень русский. Светло-голубые глаза, неопределенного цвета волосы. Шофер? Монтер? Никакого южного акцента нет, но х вместо г.
Он пробыл долго, часа 4, гуляли по саду под дождем, обедали. Он внезапно почувствовал, что где-то в груди жмет – лежал у меня в комнате, я ему дала валидол. Говорит, что сердечный приступ – впервые.
Главное ощущение от него: воля, сила. Чувствуется, что у человека этого есть сила жить по-своему.
Рассказал о своем романе, который лежит в сейфе "Нового Мира".
Решено до времени сохранить его неоконченным, потому что сейчас не надеются его пробить. Ждут удобного времени.
Твардовский в восторге, Дементьев и Закс в смятении.
Для осуществления всех литературных планов ему нужно, – говорит он, – 10 лет спокойной жизни.
Когда его звали на симпозиум в Ленинград, он попросту ушел из дому.
Сказал, что написал "наверх" о неправильной системе в теперешних лагерях.
С помощью О. Чайковской хлопочет о пересмотре дела какого-то своего друга.
– Но вообще – не могу заниматься всем, о чем мне пишут. Иначе не буду работать.
О школе: надо переменить всю систему воспитания. До 16 лет человек растет в сознании, что ничто не наказуемо. Вызывают мальчишку на педсовет. "Ты что же это, Зимаков, учительницу матом обложил, на учителя плюнул?" – "А что мне с вами!" – повернулся и пошел. Ни наказать, ни исключить нельзя. Зато исполнится ему 16 – и тут он узнаёт, что все наказуемо, и еще как! Получить 10 лет ничего не стоит.
К. И. рассказал ему, что пишет сейчас о Зощенке. Солженицын сказал, что не любит его ("грубый юмор"), а впрочем, почти не читал.
Сам он родом из Ростова, но терпеть не может этот город. Самое мучительное – язык… И лица у людей жестокие. В трамваях, в очередях ругань страшная: чтобы тебя стукнуло головой, чтобы мозги повыскочили и т. д. "Я всю жизнь хотел жить в средней России, в Подмосковье, и вот только после отсидки попал в Рязань. Это мне по вкусу".
Рассказал, что письмо одной американки, брошенное в Ленинграде, шло к нему в Рязань 25 дней.
Карпова вернула ему сборник рассказов – (три: "Иван Денисович", "Матренин двор", "Случай на станции…") под тем предлогом, что ""Матренин двор" критиковался в печати", а без него два рассказа – это не книжка.
Ловко.
22/IX 65. Переделкино. Сегодня здесь был Солженицын.
Беда: 7/IX он взял из "Нового мира", из сейфа, 3 экземпляра своего романа и отвез друзьям. 11/IX там был обыск… Искали у хозяина какие-то теософские сочинения – всерьез? или для виду? неизвестно – и напоследок спросили: "А что в этом чемодане? белье?" Хозяйка ответила правду.
Они унесли чемодан.
– А роман мой обладает большой убойной силой, – говорит Солженицын. – Теперь они его читают.
Один экземпляр он сейчас же снес в ЦГАЛИ. Не знаю, по правде, зачем… Ведь ЦГАЛИ – это то же министерство.
В Рязани житье ему плохое. Квартира в старом, развалившемся деревянном доме, напротив – база или склад, где бывает 40–50 грузовиков в день. Жить нельзя.
Он хотел перебраться в Обнинск. Жена его прошла там по конкурсу в каком-то институте. Но начальство отклонило ее принятие – всякими ухищрениями: Обнинск, как и Рязань, ненавидит Солженицына. (Разумеется, не население, а начальство.) И ненавидит не по приказу свыше, а из глубины души.
Рассказал, какие о нем распространяются слухи – нарочно, начальством.
Сначала Павлов заявил, что он уголовник.
Теперь инструкторы сообщают слушателям, что он был в плену, что он – власовец, что он был полицаем…
Арестованы – уже довольно давно – Синявский (автор предисловия о Пастернаке) и переводчик Даниэль. Их обвиняют в том, что они – Абрам Терц.
Всюду ищут самиздат.
30/IX 65. Переделкино. Дед 4/Х едет, по приговору врачей, в Барвиху.
У нас живет Солженицын. (В Колиной комнате – Коля в Венгрии.) Дед его внезапно пригласил. Он приехал и живет совершенно невидно и неслышно. Целыми днями сидит у себя в комнате за плотно закрытой дверью. Выходит только в сад и бродит один по участку. С нами видится только за едой. Правда, сегодня в 5.30 он собирался читать нам свои стихи, но Дед позабыл об этом и разрешил приехать Заходеру.
21/X 65. Солженицын по-прежнему у нас на даче.
I/XII 65. А Солженицын, кажется, живет у меня в комнате в городе под Люшиной опекой.
21/VII 66. Третьего дня я не спала ночь из-за набившихся в Пиво-Воды насекомых. И именно в этот день приехали ко мне Копелевы, а потом – к Деду – Солженицын с женой… Шум, гам, обед – а я не могла даже выйти к столу и почти не видела Солженицына, который хотел со мной о чем-то посоветоваться. Так жаль, так неловко.
Вчера известие: его "Раковый корпус" из "Нового Мира" ему вернули… Ну, это не могло быть иначе.
16/XI 66. Москва. Сегодня в Союзе было обсуждение "Ракового корпуса" Солженицына. Сейчас он у нас.
Победа полная. Все говорят, что Каверин был боговдохновенен. И Карякин хорош. И Борщаговский.
Из негодяев рискнула выступить только Кедрина – и во время ее речи многие поднялись и ушли.
Сегодня же должно было состояться его выступление в фундаментальной библиотеке; отменили в последнюю минуту.
4/III 67. Сегодня утром уехал от нас живший несколько дней Солженицын.
Я вышла в переднюю проводить его.
Ватник, ушанка. Вынес из дверей на площадку тяжелый мешок с хлебом и трудно взвалил его на спину. Угловатый тяжеленный мешок, словно камнями набит.
Таким теперь всегда я буду помнить Солженицына: серый ватник, ушанка, мешок за спиной – войдя в трамвай или выйдя на вокзальную площадь, он сразу утонет в толпе, с нею сольется – неотличимо серый, не то мешочник, не то попросту пригородный обыватель, везущий из Москвы батоны. Только тот, кто попристальнее вглядится в него, заметит, что он не из толпы, что он – отдельный – ловко, стройно движется под своим мешком и что у него глаза полны воли и силы.
Это удивительный человек гигантской воли и силы, строящий свою жизнь, как он хочет, непреклонно – и этим, разумеется, тяжелый, трудный для всех окружающих. Восхищаешься им, завидуешь ему – но я, старый человек, не могу не заметить, что он, осуществляя свою великую миссию, не глядит на людей, стоящих рядом, не хочет видеть их миссий, их бед, потому что живет по расписанию. Когда все расписано в дне до минуты – откуда же взять мгновение, чтобы взглянуть на соседа.
И из-за его героической фигуры, из-за его прекрасного, мужественного лица глядят на меня другие лица – Туся, Фрида – люди, не успевшие осуществить себя ни в искусстве, ни в жизни, потому что всегда, каждую минуту, готовы были расслышать другого, отозваться на его боль. А Солженицын, такой демократический, живущий на столько-то копеек в день, отказывающий себе во всем, чтобы остаться независимым, Солженицын, по рассказу одного очевидца, ответил своей старой тетушке (которую он пестует), на ее восклицание, что вот, мол, достала валенки:
– Не надо… Валенки – это за обедом…
Верно, в эту минуту он обдумывал главу.
Да будет он благословен. Буду служить ему чем могу – он этого стоит, он вообще стоит всего.
6/IV 67. (Информация: преподлейшее интервью с Твардовским в Риме с нападками на Гинзбург – которую только что облаял Семичастный, и Синявского, который в тюрьме. В этом же интервью наш друг и гость Солженицын, которого не печатают, которому не дают выступать, на которого клевещет ГБ – трактуется как лицо благоденствующее и процветающее.)
20/V 67. К нам на несколько дней приехал Солженицын.
Он только что разослал в 300 экз. свое письмо делегатам и не делегатам Съезда.
И мне дали экземпляр.
Говорят, готовится петиция в поддержку письма. Если ко мне обратятся, я подпишу.
Солженицын весел и возбужден.
24 мая 67. Длится съезд. Письмо Солженицына еще не прорвалось на трибуну, и неизвестно, прорвется ли.
Он много здесь. Когда не торопится – мил, доброжелателен, весел.
Писем индивидуальных на Съезд ему в поддержку штук 10; под общим письмом подписей около 80.
Мне подписать товарищи не предложили; наоборот, предложили не подписывать.
Я хотела, и мне обидно. Но слушаюсь.
Тревогу вносит еще и радио: кризис на Среднем Востоке.
Мы уже знаем, как все теперь в мире близко. "Это где-то здесь – за углом".
30/V 67. Сегодня уехал отсюда Солженицын. Несколько дней он прожил у меня в комнате внизу, проводя дни наверху, на Дедовых балконах. Лежал и читал – у него перерыв в собственной работе, он ждет результатов своего письма к Съезду, а пока читает чужие рукописи – Вс. Иванова, еще кого-то. Мы встречались только за едой. Человек он одной темы, одной страсти – не вширь, а вглубь. Воля колоссальная. Собирается засесть за новую вещь – последнюю, как он говорит, – на которую требуется 7 лет. Собирает для нее материал.
Намерен появиться на юбилее Паустовского завтра: "Чтоб все видели меня веселым, улыбающимся, – сказал он. – Вот, мол, написал письмо, а ничего плохого не случилось".
4/VII. Оказывается, отказались подписать письмо в поддержку Солженицына трое: Лакшин, Бременер и Шкловский.
Я давно уже замечала, что Бременер, постоянно выставляющий отметки всем кругом за благородное гражданское поведение, сам изрядно трусоват. О Шкловском и говорить нечего. Он заплакал, отказываясь: "Я собираюсь за границу, а если я подпишусь, меня не пустят".
9/VII 67. Москва. Разговоры и новости. Даниэль опять в БУРе – ленинградские писатели написали письмо (Гранин, Эткинд, Берггольц) после письма его жены. Не думаю, чтоб помогло. А что делать – не знаю. Но судьба этого человека терзает меня. Как и всех.
Исключение из партии Некрича.
Увольнение со службы двоих каких-то молодых людей, намекнувших в статье в "Комсомольской правде", что разрешают и не разрешают спектакли некомпетентные люди. Их выгнали, обвинив в поддержке Солженицына.
(А он сегодня уехал с Эткиндом в экскурсию на машине.)
Разговоры о писательском съезде в Праге, ну и, конечно, об ОАР [Объединенная Арабская Республика].
11 октября 67, Москва. Второй день у нас Солженицын. Веселый, ясный, молодой, кипучий, счастливый. Вернулся из Ростова, где собирал материал для новой вещи. Мы ему рассказали все о пленуме РСФСР. Он не огорчился и не испугался.
(А там читали против него письмо нобелевского лауреата. В самом деле, две России: Шолохов и Солженицын.)
Тревожно. В "Лит. газете" статья "В поисках предателя" – копия тех, которые мы читали в 37 г. и которые я спародировала в "Софье". И абзац о том, что разведки особо интересуются советскими литераторами. Цель все та же: если начнут хватать, то чтоб обыватель понимал почему.
Обыватель-то ведь тот же: ни грана смысла. Можно крутить мельницу сначала.
В народе распускают слухи, будто к праздникам "враги" мобилизуются и подкладывают бомбы.
29/IX. Неожиданная весть: "Новый Мир" заключил с Солженицыным договор на "Раковый корпус"! После ливня помоев, опрокинутого на него Секретариатом после того, как Сурков, назвав его лидером политической оппозиции, попросту примерил ему саван.
Но если вдуматься – это понятно: на Секретариате все пинали Твардовского, крича:
– Что вы у нас спрашиваете! Вы хозяин журнала – вы и решайте.
Вот он и решил.
Разумеется, о печатании говорить рано. Но хоть деньги будут.
16 ноября 67. Сегодня снова приехал Солженицын. Видела его на бегу: приехав, он немедля кидается бегать по делам.
Я подумала сегодня, глядя на его движения, лицо, видя его прямой, решительный взгляд, сжатые губы, что он тоже, как сказал Пастернак о Маяковском, "весь в явлении", а не в намерении, "феноменально определенный", как тот же Пастернак сказал о Шопене.
20/XII 67. Смотрю на этого человека, слушаю, размышляю.