Пока лечили, конечно, расспрашивали: кто он, что, как фамилия, где отец, мать. А он что помнил? Свое имя, и что мать, кажись, Марьей звали. И то не сам вспомнил, а когда начали ему имена разные называть - так, мол, а может, так ее величать? Он и сказал, вроде Марья… А отец - он так "отец" и был… И многие, кто выспрашивал, замолкали и не пытали больше про отцовское имя или фамилию. Да он и не знал, что оно такое - фамилия.
Вот… Из больницы-то уходить когда-нибудь надо - сколько можно?.. Это ему потом уже дядя Федор рассказывал. Федор Петрович. Хотели его сперва в детприемник отправить - чтобы в приют поместить. Насчет фамилии долго не думали: Ивановым записали. Иван Иванов - чего еще? Обрядили к выходу: нашлись добрые люди - ботиночки дали, рубашонку, еще что-то. Дело уже к лету было.
Стоит он на своем костылике посреди больничного двора… Помнит: поленница сбоку высокая. Дрова белые-белые, березовые… И подходит к нему нянька-санитарка тетя Ксеня, старая уже, сморщенная вся, и говорит: "Сынок, а сынок? Пойдем ко мне жить? Хочешь?" Он сразу уразумел, о чем речь, потому что спросил: "А мама?" "Я твоя мама, а Федор мой отцом будет… Мы, конечно, немолодые уже, сын у нас в Гражданскую еще убитый, но себя кормим и тебя прокормим…" Может, она тогда и не так точно говорила, но суть такая, и пошел он жить к тете Ксене. Федор Петрович на железной дороге в мастерских работал, слесарем; молчаливый такой человек, хмурый, но непьющий, и если о чем говорит, то больше о Боге, про Библию рассказывает - как там чего. Он ее всю насквозь читал когда-то, и была она у него в доме, а сейчас нету, потому что нельзя - запрещено. Вон и церквы все почти порушили, а то склады в них устроили, гаражи, священников поразогнали, на Соловки отправили… У них в Тобольске, как раз недалеко от рыбстанции, красивая была церковь, благолепная, он помнит. Успения Богородицы. Там теперь склад скобяной. А звонарь бывший, Тихон, сторожем при нем. Тоже безногий, как Иван, но живет на колокольне, потому больше негде. Забирается туда - никто не поверит - ловчее, чем те, кто с ногами…
Как сюда попали, в Тобольск? Это ему тоже дядя Федор недавно рассказал. Ведь жили они под Барабинском… Знаешь такой город, нет? Там Иван от матери и потерялся, и в больницу попал… Отчего уехали? Вроде из-за него - из-за Ивана. Чтобы, значит, не отобрали, в детдом не отправили… Ну, могли, могли, если говорю… хотели… были люди…
Они медленно поднимались вверх от Иртыша, когда Юра спросил:
- Ты в Бога веришь?
Почему задал этот вопрос, он не знал, но что-то в том, как говорил Иван, подтолкнуло его.
- А ты? - спросил тот.
- Я - нет.
Юра не верил в Бога; вернее, никогда не задумывался, есть он или нет, потому что знал, что его нет. Не могли же, в самом деле, находиться на небе старик с белой бородой и ореолом вокруг головы или тот, кто помоложе - с длинными волосами и короткой бородкой? Но в то же время вера никогда не казалась Юре чем-то нелепым или дурным, не вызывала, как у многих, насмешки, злобы, раздражения, неприятия. Ведь сколько людей верило и верит - значит, что-то в этом есть… А когда бывал в церкви - с няней-Пашей, с отцом, иногда один - из любопытства, то всякий раз испытывал легкое волнение, ощущал торжественность минуты, и на это время его неверие и недоверие почти пропадали. Чаще всего заходил в церковь в Богословском переулке, недалеко от их дома, а еще в ту, что в Брюсовском, и в Храм Христа Спасителя на Волхонке, с отцом; тот показывал ему там росписи - кажется, Васнецова; бывал в Иверской часовне у Красной площади; любил бродить по залам бывшего Страстного монастыря, где тогда открыли антирелигиозный музей, но Юру мало затрагивали лозунги - насчет "опиума для народа" или "враждебных действий попов"; он безучастно проходил мимо произведений знаменитых плакатчиков-атеистов - Ганфа, Скаля, Черемныха; его не интересовали брошюры под названиями: "Стройте безбожные колхозы", "Долой кулацко-поповскую пасху", "Нужна ли религия"; его никогда не тянуло вступить в ОВБ ("Общество воинствующих безбожников") или стать членом бригады книгонош - распространителей антирелигиозной литературы. Он не задерживался перед грозным призывом: "Каждый должен быть безбожником! Оспаривать это может только тот, кто против диктатуры пролетариата!.."
В музее ему просто нравилась тишина, было интересно глядеть на разные картинки с изображением церквей, крестного хода, скопцов или "хлыстов" из такой-то губернии.
- …А я верю в Господа нашего Иисуса Христа, - сказал Иван.
Это прозвучало для Юры так, как если бы тот признался, что только что прилетел с Марса. Ладно был бы еще древним стариком, а то Юриного возраста.
- А как же? - спросил Юра. - Ты же комсомолец? Пионером был?
- Никем я не был, - сказал Иван. - И в школе почти не учился. Я ж тебе говорил, припадочный я.
- А как же… - опять начал Юра.
- Не бойся, читать-писать умею, не хуже тебя. Меня дядя Федор обучал. По Библии. Наврал я, что у него нет. Он ее прячет, это верно, а только все равно сохранил. Как же можно без нее? Священная ведь книга. Ты, небось, и не видел никогда?
- Нет, - сказал Юра.
- Там про нас про всех написано. Что было, есть и будет. И нам она дана в наставление. Так апостол Павел говорит.
Юра хотел было спросить, кто такие апостолы - он их, кажется, немного путал с ангелами или архангелами, - но не стал показывать свое полное невежество. Впрочем, он и не считал это за невежество.
- Ты ничего-ничего не знаешь из Библии? - продолжал Иван, и Юру даже разозлила эта настырность. Ну, чего пристал? Юра ведь не спрашивает его, читал он Мопассана или Кервуда, например?.. - А картины библейские видел?.. - снова спросил Иван. - Их ведь у вас в музеях полно. В Москве. Мне говорили… Здесь у нас ничего нет. Например, про Юдифь, про царя Давида, про Иону, которого кит проглотил. Я все их истории наизусть знаю.
- Расскажи, - попросил Юра.
- Правда, рассказать?
- Конечно. Мне интересно.
Юра не лицемерил. Кроме того, ему ведь совсем нечего делать: он был рад любому знакомству - лишь бы день быстрей проходил.
Уже наступали сумерки, стало холодней.
- Знаешь что? - сказал Иван. - Хочешь, пойдем к Тихону, к звонарю? У него тепло, не гляди, что на колокольне. Только бы он очень пьяным не был. Но ты не бойся.
- Я не боюсь.
- А историю я тебе, какую хочешь, пока идем, поведать могу. Двинули? У него омуль всегда бывает. Ох, вкусный! Ел когда-нибудь?..
Они пошли к церкви Успения, и по дороге Иван рассказал Юре одну из обещанных историй.
РАССКАЗ ИВАНА
Жил-был, стало, такой вавилонский царь Худоносор, много он земель завоевал и людей в плен позабирал. Но не всех пленных расстреливал, многих даже в живых оставлял и уму-разуму учил. Не сам, учителя разные - евнухи, у которых все-все повырезали, им только ученье и остается. Самым умным из ихних учеников был один, Данилой звали.
Он сперва одну женщину от смерти спас - выступил на суде и доказал: не виновна она нисколечко, оговорили ее два старика, чтоб самим чистыми быть. За это их побили камнями.
А потом царю сон приснился, и он велел мудрецам своим, чтоб разъяснили ему, разгадали, то есть. А сам свой сон позабыл. Как тут разгадаешь? Мудрецы туда-сюда, ничего не выходит, а царь страсть как озлился: убить, кричит, всех мудрецов, и Данилу тоже.
"Нет, постойте, - говорит Данила. - Я, может, разгадку еще открою. Дайте мне срок до завтрева".
И всю ночь он что делал? Молился. И Господь явил ему милость: все рассказал про сон царя. Наутро Данила приходит к Худоносору и говорит: "Так и так, твой сон был про то, что приключится с царством твоим. А приключится то-то и то-то…" И царь похвалил его и назначил большим начальником.
А через месяц-два велел царь поставить на поле большой статуй из золота и чтоб все ему кланялись и поклоны били, а не Господу Богу. Все и кланялись, но Данила и его дружки ни разу даже не поклонились. Тогда царь приказал растопить пожарче печь и бросить туда их всех. Так с ними и сделали, но они опять молились Богу, и ангел спас их от смерти и вывел из огня невредимыми…
А после там другой был царь, Валтасар. Этот очень любил пировать. Что ни день - пир горой. И пьют, и жрут, и все такое… Один раз до того напился, велел принести сосуды из храма Божьего, что в городе Ерусалиме, и давай из них винище лакать. И в этот самый момент появилась рука - понимаешь? - и написала на стенке такие слова: "мене, текел, перес". Ну, все, конечно, дрожат от страха, и царь тоже. А никто ничего не понимает. Царь кричит: "Позвать ко мне Данилу! Пускай растолкует, что к чему". Привели Данилу во дворец, и так он сказал: ты, говорит, царь, вознесся против Господа небес и пить посмел из сосудов Его, и за это послана от Него кисть руки и начертано это писание. А значит оно, что конец пришел твоему царству, недостоин ты править им…
И в ту же ночь убит был царь Валтасар, и править стал царь персидский, Дарием его звали. Он тоже полюбил Данилу, и тот у него был за главного. Но, которые при царе, завидовали Даниле, решили погубить его. Они что придумали? Чтобы, стало, царь Дарий постановление такое издал: мол, запрещается молиться по всей стране тридцать дней и тридцать ночей. Им-то что было, персам: у них почти у каждого свой бог. Хочу - молюсь, не хочу - не молюсь. А у Данилы Бог един, Данила ему три раза на день молится. Подсмотрели злые люди, как он это делает, и донесли царю. А тот, хоть и любил его, но приказ есть приказ - правильно? Не выполнил Данила - значит, наказать нужно. И велел царь бросить Данилу в ров перед дворцом, где голодные львы бегают. А сам даже смотреть не стал, как они его терзать начнут, пошел домой и всю ночь не спал, мучился. От угрызений своей совести.
Наутро, еще только рассвело, бежит царь ко рву, зовет: "Данила, Данила! Как ты там? Может, спас тебя твой Бог от лютой смерти?.. Ответь мне, Данила!"
И слышит в ответ: "Царь! Бог мой послал ангела своего и заградил пасть львам, потому как я пред Ним чист…"
Понял?
"Понял" относилось к Юре, и тот ответил, что чего ж тут не понять: интересная сказка, или легенда; на эту тему - про львов - чья-то картина есть, какого-то старого художника, в Музее изящных искусств висит, на Волхонке; они туда с его другом Витькой ходить любят.
Но Иван сказал: никакая это не сказка, самая настоящая быль - про то, что истинная вера все может: из огня спасти, от зверей голодных. А гонители всякие, кто против Бога идут и губят многих, все равно сокрушены будут…
В полной уже темноте подошли к церкви Успения. Юре немного не по себе стало, когда, пройдя по захламленному двору, нырнули в какую-то дверцу и в непроглядной тьме начали подниматься по крутой лестнице.
- Иди за мной, - говорил Иван, - не бойся. Сейчас придем. Только бы он тверезый был…
Как она там возникла, на колокольне, эта комнатенка, и отчего в ней тепло, даже уютно, Юра так и не понял. Да и не до того было: сразу на столе появилась бутылка водки, стаканы, рыба омуль, еще что-то, и разобрать, трезв или пьян был хозяин, когда пришли, стало невозможно, потому что он немедленно опрокинул стакан за их приход, через минуту долил - за гостя, и тут же - за две деревянные ноги, свою и Ванькину. Потом прохромал в темный угол, вернулся еще с одной бутылкой и тогда вроде немного успокоился - приготовился слушать.
Юра выпил и слегка опьянел: давно ведь не пил да и оголодал за последнее время, и он навалился на еду. Иван пить не стал, Тихон к нему не привязывался, знал, видно, что нельзя, а Юре подливал все время и чокался так, что граненые стаканы чуть не трескались.
Разговоры были отрывочными. Тихон то про Москву спрашивал, то про себя начинал: как ногу еще на Гражданской оторвало; как звонарем здесь до тридцатого года служил; а потом церковь разграбили, колокол скинули, батюшку сослали. Он и сам уйти хотел, куда глаза глядят, да как уйдешь? Кому нужен - без ноги, и пьющий он, чего скрывать… Только трудно ему здесь. Каждое утро, перед рассветом, один сон: будто лезет на колокольню, никак долезть не может - а звонить надо… Надо звонить… И руки дергаться начинают… вот так… как если за веревку схватился… И просыпается… А руки все дрожат… Ну, хватишь стакан - успокоишься…
Чего сторожит? А чего тут сторожить? Барахло одно. Задаром никому не нужно. Да и народ кругом невороватый, честный. Он так понимает, его зазря держат. По старой памяти. По доброте. И деньги еще платят. А иногда принесут чего… Помнят, как колокола раскачивал… Он-то сыт, в тепле, водочку пьет, а где там сейчас батюшка, отец Василий? Умер в муках? Или живет, как в геене огненной?..
Тихон всхлипнул, потянулся к бутылке.
У Юры кружилась голова, он чувствовал себя, словно на репетиции какой-то пьесы. (На репетиции - потому что зрителей не было.) А декорации простые: голые стены, стол, тумбочка, табуретка, железная кровать; освещение тусклое; действующих лиц - трое, все почти одновременно говорят, и о чем пьеса - непонятно.
Помнил Юра, как расспрашивал Ивана про его родителей - искал он их потом, писал куда-нибудь? И тот ответил: нет, дядя Федор боялся, хуже для него сделает; если бы живы были, сами разыскали - мать-то знала, на какой станции он пропал. Так что, все, конец… сколько лет минуло…
Еще Юра помнил, как Тихон говорил, что в Тобольске живет до сих пор повар царя Николая, старый уже, сюда в ссылку вместе с государем приехал; и как потом Тихон спросил о Юрином отце: как звать-величать, где работает? И Юра ответил: Самуил Абрамович, начальник планового отдела на фабрике.
- Еврей, - сказал Тихон. И, помолчав, добавил: - Вы Христа убили.
Юра не знал, как ответить на это обвинение… Что он и отец никого не убивали? Это правда, но не убедительно. А что еще сказать? Юра плохо знал историю даже собственной страны, а уж тех времен!.. И потом не был уверен, что Христос вообще существовал на самом деле. Но он с усилием что-то вспомнил из прочитанного и проговорил:
- Его Пилат убил. Римский наместник.
- Пилат умыл руки, - сказал Иван. - А евреи, то есть, иудеи, кричали: да будет распят!
На это Юра также не знал, что сказать, а потому перешел в наступление.
- А христиане тоже убивали дай Бог сколько! Возьмите крестовые походы или эту… Варфоломеевскую ночь…
- Это люди все делают, - сказал Иван. - А Христос как говорит? Если, говорит, хочешь войти в жизнь вечную, не убивай.
- Правильно, - сказал Тихон. - А я чего говорю?.. Давайте песни петь. Умеешь? - Это он Юру спросил.
Отвечать не пришлось, потому что Тихон со стуком уронил голову на стол и заснул.
- Пойдем, - сказал Ива и с жалостью поглядел на Юру: - Идти сможешь?
- Почему нет? Думаешь, выпил много? Еще больше могу.
Юра поднялся, но комната поехала перед ним, как будто здесь и впрямь была сцена, да еще с поворотным кругом.
- Ладно, - сказал Иван, когда Юра вновь опустился на табурет. - Ночуй. Не ты первый. В том углу топчан есть.
- А что я? - сказал Юра. - Думаешь, не могу? Я пойду… Володарского три…
- Сиди!.. "Володарского". Голову на лестнице сломаешь. Или на улице замерзнешь. Вроде, как я тогда… Давай ложись!.. Там кожух большой положен - накрою… Ну, давай… И никуда, смотри, не ходи!.. Если что нужно, там вон лохань стоит… Все понял?
- Ага, спасибо…
"Поворотный круг" остановился, но, все равно, перед глазами плыло и жутко хотелось спать. Иван набросил на Юру овчину, и тот сразу провалился и полетел вниз с колокольни - даже "спасибо" не успел еще раз сказать.
6
Нет, решительно неправ был Юра, когда в дни, предшествующие решению удрать из Москвы, считал, что дружба пошла на убыль, друзья остыли, никому до него нет дела… Ворох писем, которые он получил, проникнутых беспокойством, заботой, интересом к его особе, говорил совсем о другом. И если раньше то, о чем писали, не затрагивало его глубоко, казалось вестью из далекой чужой жизни, накатом когда-то высокой волны, которая теперь даже не достигает ног, - то, читая последние письма, он уже испытывал острую тоску по таким полузабытым словам, как "школа", "класс", "Кудринская площадь", а также неожиданную зависть к тем, кто томится на уроках, всю ночь стоит за билетами во МХАТ на "Анну Каренину", болтает всякую чушь в драмкружке или плетется с ленцой по Садовой, подробно обсуждая различные маловажные, но такие интересные дела.
Тем удивительней, что, когда Юра вернулся в Москву, ни с кем из прежних близких друзей отношения не продолжились: ни с Витей, ни с Андреем, ни с Рувимом; о Коле Ухватове и говорить нечего. Пожалуй, только у Сони Ковнер на Башиловке он по-прежнему чувствовал себя, как дома; по-прежнему она называла его "Юрик", интересовалась всеми делами и переживаниями. Но былая компания уже не собиралась.
Конечно, объяснение можно найти всему: разъехались на лето; готовятся к экзаменам в институты; у многих были уже арестованы родители… И все же… Друзья! Разве не "прекрасен наш союз"? И как жалко, когда он так легко распадается - по каким-то чисто внешним, порою "территориальным" причинам…
К счастью для Юры, именно в тот год он обрел друга на всю жизнь. (Это не гипербола. Сейчас, пятьдесят три года спустя, он может сказать те же слова… И зовут этого друга - Миля. Эмилия. Чей рассказ о некрасивой девочке он осмелился критиковать еще до своего бегства в Тобольск.)
Да, все получилось далеко не так, как мог предполагать Юра, когда читал и перечитывал в Москве письмо от Бориса Маркеловича: стало окончательно ясно, в Тобольск Маслов уже не вернется, и, значит, на рыбстанции Юре делать абсолютно нечего. И в городе тоже. Денег ему не платят - да и за что? Ни о какой экспедиции никто уже не говорит. Никому он здесь не нужен, дни проходят совершенно зря. Тоска смертная…
Примерно в это время Юрины родители получили открытку от Бориса Маркеловича, в которой тот объяснял, что по сложившимся обстоятельствам вынужден переехать на работу в другое место, в Риддер, на Алтае, а потому Юре придется с началом навигации вернуться в Москву. Если в Риддере будет что-либо интересное для Юры, добавлял Борис Маркелович, он сообщит. (Он не сообщил.)
Юра получил от него лаконичную телеграмму, а от родителей деньги на жизнь и обратную дорогу.
Он наконец переехал из своей вросшей в землю, сырой комнатенки к Елене Ивановне, спал на кровати Маслова, сидел, читал или писал письма за его столом в окружении его собак, которые не оказывали ему никакого внимания: Буран обладал чересчур серьезным характером и, наверное, скучал по хозяину, а маленькая такса не отходила от Елены Ивановны, кстати, женщины суровой, не слишком гостеприимной и явно тяготящейся Юриным присутствием, с которым ее примиряло лишь некоторое количество рублей, получаемых от него - за жилье и за чай, утром и вечером; обедал он, как и раньше, в городской "столовке".
Одно лишь событие, закончившееся не вполне благополучно, внесло хоть какое-то разнообразие в череду дней: его позвал с собой в деревню молодой родственник Елены Ивановны, Леша. И Юра с радостью согласился.
Идти надо было прямо по Иртышу, километров двадцать-двадцать пять, а там - подняться на берег - и вот она, деревня.
Юра думал, что пойдут на лыжах, собирался надеть валенки, но Леша сказал: не надо, Иртыш уже оголился, наледь сплошная, а солнце хорошо пригреет - и каша ледяная будет; какие тут лыжи. Сапоги есть?..