Из тех, кто начинал войну в Старом Быхове, уже почти никого не осталось. Подполковник Гетьман командует дивизией, майор Холобаев назначен на должность командира полка. В госпитале все еще залечивают тяжелые раны Николай Смурыгов и Виктор Шахов, лишившийся обеих ног. Теперь трудную эстафету от ветеранов приняли уже успевшие повоевать Петр Руденко, Евгений Ежов, Федор Артемов, Иван Бойко, Михаил Ворожбиев, Владимир Зангиев. Выдвинулись в ведущие Михаил Талыков и Леонид Букреев. Это ему, действовавшему по "рецепту" Холобаева – покруче пикировать да с меньшей высоты бросать, – удалось в первом же боевом вылете влепить бомбой прямо в мост.
В те тяжкие дни у нас часто появлялись военные корреспонденты армейской газеты "Крылья Советов". Сколько хорошего и поучительного они напечатали о летчиках и техниках в рубрике "Трибуна боевого опыта", как умело, нужным словом укрепляли веру в победу! В газете появилась статья, в которой Букреева называли "мастером бомбежки переправ", и Леня после этого уверовал в то, что любая боевая задача ему по плечу.
Под Ростовом майор Холобаев ставил мне и двум моим ведомым – сержантам Николаеву и Кладько – боевую задачу: разбить понтонный мост на Дону у станицы Николаевской. Задача ясна, но как ее выполнить? Сержанты полетят впервые, трех самолетов для этого мало, истребителей для прикрытия не будет… А ведь известно, что над Николаевской с утра до вечера патрулируют "мессеры" и зениток там полно…
Слушая Холобаева, я считал нас обреченными, и от этого под ложечкой гулял холодок. Пытался чем-нибудь отвлечься. Мне даже пришла в голову такая несуразная мысль: "Николаевскую переправу будет бомбить сержант Николаев. А вдруг такое совпадение ознаменует удачу и Николаев в первом же боевом вылете зарекомендует себя мастером, как и Леонид Букреев?" Размышлял я в таком духе, чтобы отвлечься от грустных мыслей. Я не верил в разные предзнаменования и приметы, поэтому на фронте бороды не отпускал, брился ежедневно, не признавал ни понедельников (тяжелый день!), ни тринадцатых чисел. Больше того, по тринадцатым числам мне частенько даже везло в боевых делах, и это немало удивляло некоторых летчиков.
Мы трое стояли перед командиром полка, и я думал: "Неужели он сам уверен в успехе? Едва ли… Он получил приказ из дивизии – немедленно поднять в воздух те силы, которыми полк сейчас располагал. Наверняка и возражал, я уверен, что даже ругался в телефонную трубку, но ему строго приказали: "Выполнять! Ни шагу назад!" Вот поэтому и стоит перед нами Холобаев такой сердитый, распаленный. Левой рукой придерживает грелку на животе, а правой сечет воздух перед нашими носами в ритм словам. Я улыбнулся. Холобаев, заметив, зло зыркнул в мою сторону:
– Емельян! Что это значит?
Холобаев частенько сокращал мою фамилию, когда бывал в хорошем расположении духа, а тут разгневан – и вдруг "Емельян".
Я промолчал. Он, наверное, понял, что я угадываю его настоящие мысли. Он сам мало верил в то, что мы вернемся, но вынужден быть строгим, чтобы у нас не оставалось сомнений, парализующих волю. Поэтому так и рубил…
– Удар нанесете с этого направления, а возвратитесь домой вот так! – царапнул Холобаев ногтем по целлулоиду на планшете. Слово "возвратитесь" он произнес с непререкаемой убежденностью, словно в иной исход полета и поверить трудно.
Сержанты удивленно таращили глаза на командира полка. Еще вчера вечером он терпеливо учил, как важно скрыть от противника свое невысокое воинское звание. Почему же сейчас такой свирепый? Мне стало жаль Константина Николаевича, а не себя. Это хорошо. Когда жалко самого себя, легко поддаться чувству обреченности. Накачка командира помогла мобилизоваться.
– По самолетам!
Мы летим бреющим с курсом на Николаевскую. Ведомые в строю держатся хорошо. "Молодцы ребята!" Под нами притихшая степь. Изредка попадаются маленькие селения в одну улочку. Пересекли уже широкие заводи Манычского канала, как раз в том месте, где он разорван перешейком. Справа – плотина, слева – хутор Соленый – идем правильно. Потом под нами мелькнула извилистая, почти пересохшая речушка Сал. До цели осталась треть пути. Снова проносится под нами голая степь. Мы будем выходить на Дон правее переправы, за рекой развернемся на 180 градусов, а удар нанесем с противоположного берега со стороны Николаевской. Так советовал Холобаев…
Все чаще всматриваюсь: нет ли истребителей? Но пока в воздухе чисто. Может быть, все же удастся выскочить на переправу незамеченными? Лишь бы до цели не перехватили…
Впереди зазеленело – это придонские плавни. Видна колонна противника, переправившаяся на южный берег. Мы должны пересечь ее. Ведомые на своих местах. Предупреждаю: "Противник!" Разгоняемся, увеличивая скорость, проносимся над головами фашистов. Еще минута, и мы выскочим на Дон. Взглянул вверх – ходят три пары "мессеров". А нам пора набирать высоту. Успеть бы отбомбиться до того, как они нас атакуют…
Я подобрал на себя ручку управления, положил самолет в левый крен. Земля будто проваливается. Вижу Дон, на противоположном берегу колокольня, улицы станицы запружены войсками. Перестроился ли вправо сержант Николаев? Оглянулся назад – вижу, штурмовик падает с круто опущенным носом, ударился о южный берег Дона, вспыхнул. Над клубом огня взмыли два "мессершмитта". Сержант Николаев взорвался на бомбах, которые он собирался сбросить на переправу.
Но где же она, переправа? Я не вижу ее. На обоих берегах колонны противника, а ленты понтонов через реку нет. Скользнул еще раз взглядом по водной глади и на миг не поверил своим глазам: на середине реки по воде преспокойно двигаются два грузовика. Мост специально притоплен, чтобы скрыть его под водой! Придется целиться по машинам. Мой штурмовик с левым креном продолжает лезть вверх, внизу – станица Николаевская. Еще чуть довернуть – и можно переводить в пикирование. Зенитки молчат – значит, им мешают свои истребители. А где Кладько? Бросил взгляд направо – моего ведомого уже взяли в клещи две пары истребителей, секут огнем, штурмовик дымит. Но Кладько продолжает лететь за мной… Пикирование. Целюсь по машине. Длинная очередь – рядом с машиной будто вскипела вода. Нажал на кнопку сброса бомб – ощутил под сиденьем четыре коротких толчка. Вывод из пике, снова взгляд назад: там огромный столб воды. Нет и Кладько…
У меня на хвосте сидят два "мессершмитта"! Резкий маневр со скольжением на крыло – к земле… Мой штурмовик буквально стелется над степью. Справа и чуть выше идет одна пара истребителей с белыми крестами на фюзеляжах и окрашенными в желтый цвет тупыми консолями крыльев. Слева – в таком же положении – другая пара. "Мессеры" так близко, что я хорошо различаю фашистских летчиков в шлемах и очках. Поглядывают в мою сторону. Никогда не приходилось видеть их так близко… Пара слева, пара справа – будто почетный эскорт. Эти сейчас не опасны. А где же третья пара? Через маленькое заднее окошечко, закрытое бронестеклом, вижу еще двух. Они уже на одной со мной высоте, передний водит капотом – прицеливается. Я резко сработал рулями. Дымные следы "эрликонов" прошли сбоку, разрывы засверкали на земле перед самолетом. Атаковавшие "мессеры" пошли наверх, заняли место сбоку, а эскортировавшая пара начала отставать – перестраиваются для атаки с хвоста. Мне опять удалось уклониться от очереди, и снова началась смена пар. Перестроения выполнялись немецкими летчиками быстро и четко. Они решили меня добить шутя, будто игру затеяли… Однако я приспособился к этим маневрам: все внимание сосредоточил только на тех, которые заходили с хвоста. Каждый раз, когда они, прицеливаясь, начинали водить капотом, я бросал штурмовик попеременно то в правое, то в левое скольжение, выводя его из крена в считаных метрах от земли. Время работало на меня. Мне удалось оттянуть истребителей на юг от Дона километров на тридцать. Самое страшное, что могло со мной случиться, – это упасть на территории, занятой врагом. Теперь хотя бы это мне не грозит.
Очередная атака. Штурмовик снова скользнул вниз с левым креном, и на сей раз "эрликоны" дробно застучали по поднятому крылу. Попытался убрать крен – ручка управления не двигается: снарядами разворотило элерон и заклинило управление. По всем писаным законам техники пилотирования мой штурмовик должен сейчас встретить консолью левого опущенного крыла набегавшую сбоку землю – и я окажусь под обломками… Инстинктивно я двинул вперед до отказа педаль руля поворота – и самолет резко вильнул, опущенное крыло нехотя поднялось. Ни секунды не раздумывая, я выпустил шасси, выключил двигатель, покатился по полю. Еще на пробеге глянул вверх: четверка истребителей повернула к Дону, а атаковавшая меня пара пошла свечой вверх, потом стала в вираж. Нет, оказывается, не просто в вираж – собираются пикировать на меня сбоку. Я успел выскочить из кабины, ткнулся головой к колесу, лег на бок, спиной к истребителям. Грохнула очередь, следом вторая… Что-то потекло под мотором – не то вода, не то бензин бежит тонкой струей. Истребители опять разворачиваются. Добьют они меня здесь…
Пока "мессершмитты" были ко мне хвостом, я сорвался с места и побежал к единственному кусту на поле, отбрасывавшему длинную тень. Бежать неудобно: парашют бьет под коленки, ноги подкашиваются. Упал в тень, смотрю, как истребители снова пикируют. Что это? Неужели успели заметить мою перебежку и целят не по штурмовику, а по мне? Ведущий "мессер" дал очередь, разрывы рванули недалеко от моих ног, вспахав грядку земли. Истребители опять просвистели над головой. Последний раз "мессеры" спикировали без единого выстрела – израсходовали весь боекомплект. Поджечь штурмовик им так и не удалось.
Мой искалеченный "ил" стоял и будто плакал. Струйка бензина текла из-под капота на сухую, горячую землю. Я освободился от парашюта. Глянул на ранец – он словно мышами изъеден, из многочисленных дыр лезет белый шелк: посекло осколками "эрликонов". Парашют защитил меня от ранений.
По обстановке вижу, что переправившиеся немцы скоро будут здесь. Снял самолетные часы, дулом пистолета разбил приборы, выстрелил в нижний бензобак и зашагал на юг. Думал о Николаеве и Кладько и все вспоминал слова приказа: "Ни шагу назад!" Впереди показался поселок. Два ряда домиков прижались к дороге с обеих сторон. Сориентировался по карте – должно быть, консовхоз № 36. У крайней хаты колодезный журавль. Во рту пересохло, но заходить в поселок я сразу не рискнул. На Дону сплошного фронта нет, и передовые части противника обходили островки нашей ослабленной обороны и оказывались у нас в тылу – это я неоднократно наблюдал с воздуха. На всякий случай снял гимнастерку, завернул в нее планшет, пилотку, ремень с кобурой. Пистолет сунул в карман, документы – за голенище сапог и зашагал по степи в оранжевой майке.
По дороге к совхозу показалась старушка с подростком. Заспешил им наперерез.
– Куда путь держите?
– А куда старые ноги унесут… – поправила она на голове сбившийся к затылку платок. Повернувшись к Дону, воздела к небу руки, сжала узловатые пальцы в кулаки и, потрясая ими, произнесла: – Нет креста на них, проклятых! Бомбы и на детей, и на старух у переправы в Цимлянской бросают, танками давят, из пулеметов бьют… Ироды! Ироды!
Потом ее руки бессильно повисли. Она взглянула на меня.
– Из военных?
– Да… – ответил я односложно. По брюкам и сапогам только, наверное, признала.
– А что ж так? – взглянула на мой сверток.
– Пробираться приходится. Идти далеко, а вот журавль колодезный увидел, решил попить, да заходить туда опасаюсь.
– Я Гришатку пришлю сказать…
Ждать пришлось недолго.
– Немцев там нету! – сообщил прибежавший пацан.
Я надел гимнастерку, пилотку, подпоясался ремнем, заспешил к поселку. В овраге заметил двух солдат. Оба без сапог, без ремней и без пилоток. Оружия тоже не видно. Один солдатик маленький, белобрысый, почти мальчик, второй оброс густой щетиной. Белобрысый уставился не то испуганно, не то удивленно. Я подумал: "Не удержали на Дону позиции", – и спросил:
– Где ваша часть?
– Ищем, товарищ лейтенант… – отвечает небритый.
– А почему без оружия?
– Утопло, когда через Дон плыли… Сапоги и те пришлось бросить на том берегу. Река широкая…
Белобрысый солдатик не сводил с меня глаз и вдруг обрадованно заговорил:
– Товарищ лейтенант, а я вас знаю… Это же вы под Нырково в нашу траншею через нейтральную от немцев приползли?
Теперь уже я раскрыл рот от неожиданной встречи, узнав в солдатике того самого связиста, который вызывал в траншее "Акулу". Обрадовался я ему как родному.
Оказалось, батальон Мисарова, долго державший оборону под Лисичанском, понес большие потери, сам комбат погиб. Остатки батальона с политруком Мураховским прикрывали отход частей через Дон. Сами бойцы плыли последними под огнем противника: фашистские танки прорвались к переправе, смяв заслон…
Я думал о комбате Мисарове, политруке Мураховском, о солдате Бирбайере и, конечно, о голубоглазой медсестре Люде, которая тогда так ловко обработала мои сбитые в кровь колени и локти. Все это время я не переставал думать о ней, тайно мечтал когда-нибудь встретить ее…
Спросил у солдат:
– Медсестру Люду знаете?
– А как же не знать?..
– Жива, здорова?
– На Дону утопла…
– Как?!
– Побежала в воду – хромовых сапожек не сняла, да еще автомат у нее был на шее. Кричали ей: "Брось!" Не бросила. Может, он ее на дно и потянул, а может, и убило…
У колодца мы жадно глотали из ведра студеную воду. Из крайнего дома вышла женщина. Сложив руки на груди, участливо посмотрела на нас. Потом подошла:
– Посидите на крылечке… Я сейчас коровку сдою, парного молочка попьете. Может, и мой где-то вот так…
– Спасибо, мамаша, – сказал я за всех. – Мы торопимся.
Солдаты, не евшие несколько суток, просили меня подождать. Они ведь не знают, как выбраться к Манычскому каналу, а у меня карта…
Сидим во дворе на крылечке. Двора, собственно, нет – изгороди никакой. На отшибе от дома, прямо против колодца, стоит покосившийся, весь в щелях сарайчик, еще дальше, за ним, возвышается островерхая куча кизяков… Я еще раз посмотрел на карту, уточняя маршрут. До Манычского канала по прямой километров тридцать, за короткую июльскую ночь туда не дойти.
С улицы прибежала девочка, испуганно затараторила:
– Дяденька, дяденька, а там едуть, едуть!..
Я бросился с крыльца, посмотрел за угол дома. В поселок въезжала колонна немецких машин. На переднем бронеавтомобиле поверх люка у пулемета восседал фриц. Я бросился назад. "Немцы!" – зло шикнул солдатам. Они метнулись за кучу кизяков и скрылись в лопухах, а я влетел в сарайчик. Меня ошеломило громкое кудахтанье всполошившихся кур. Я скорчился у двери и окаменел, прильнув глазами к щели. Какая глупость, что залез сюда, а не побежал с солдатами! Но менять укрытие было уже поздно: головная машина подъехала к колодцу, остановилась. Фрицы набирали в канистры воду, заправляли радиаторы, умывались. Один даже рубашку снял, другой ему поливал на спину. Несколько солдат, повернувшись к моему курятнику, бесцеремонно справляли нужду. "Неужели расположатся здесь на привал? – подумал я. – Что тогда? Первым делом займутся курятником. Куры попадут в лапшу, а я? Отступать некуда, разряжу обойму в упор по любителям курятины – вот и все…"
Решил переменить неудобную позу – ноги онемели, осторожно пошевелился – куры подняли гомон. Тогда я злобным шепотом обратился к глупым птицам: "Курочки, тише, тише…" Мерзавец петух, склонив набок голову, косил на меня немигающим глазом и продолжал подавать предательские сигналы тревоги. Ох, с каким удовольствием я бы свернул ему шею!
Передовой отряд гитлеровцев после непродолжительной остановки двинулся дальше. Когда колонна скрылась за бугром, я выскочил из своего убежища. Появились, как из-под земли, и мои солдаты.
– Вот оно, молоко ваше… – сказал я им. – За мной!
Мы перебежали через дорогу и заторопились по степи на юг. Шли степью, без дороги. Выдерживать направление на юг мне помогала Полярная звезда. Брели долго. Солдаты просили сделать привал, но я торопил. Разреши им только прилечь – потом не поднимешь. Я – в сапогах, а солдаты шли по стерне босиком, сбивая ноги. Я сегодня обедал в Кагальницкой, а они уже несколько суток без пищи. Я отдыхал, а у них позади несколько бессонных ночей…
Говорю им:
– Отдых дам только на рассвете. Надо подальше от Клейста уйти.
Думал напугать, а они плетутся молча. Клейст для них – пустой звук, они дремлют на ходу, спотыкаются.
Потом я услышал скрип телег, фырканье лошадей, тихий говор. Присели в стороне от проселочной дороги, прислушались: речь русская, видны огоньки папирос. Решил выяснить, куда эти люди направляются, вышел навстречу.
Телеги были загружены чемоданами, за ними шли десятка два штатских и один военный. Отозвал военного в сторону:
– Что это за команда?
– Призывники.
– Откуда?
– Из Мечетинской.
– Куда направляетесь?
– В Константиновскую на сборный пункт.
Я объяснил работнику военкомата, что Константиновская занята противником, через конесовхоз на Орловку прошел передовой отряд. Тот мне сразу не поверил. Ему тоже читали приказ, где были слова: "Ни шагу назад!"
На рассвете мы набрели на скирду соломы. Мои солдаты свалились на привалок, и я понял, что теперь их не поднять даже силой оружия. Однако тормошу за плечи, объясняю:
– Видите тот населенный пункт?
– Видим… – сонно бормочут они.
– Запомните, это хутор Калиновский. Немножко отдохнете и идите в том направлении. Потом переправитесь через Манычский канал…
Солдаты уснули мгновенно, не дослушав меня до конца. Иду один. Опять думаю о сержантах Николаеве и Кладько. Первый боевой вылет оказался для них и последним. Они летели со мной до самой цели, не отстав ни на метр. Николаев погиб у меня на глазах. Кладько под обстрелом истребителей не свернул с боевого курса, и если не бомбами, то, может быть, своим самолетом угодил в мост… Остатки батальона Мисарова до последнего держались под Лисичанском, прикрывали переправу, а потом перебирались вплавь через Дон. А эти два солдата, спящие под скирдой соломы… Проснутся, пристанут к какой-нибудь части и снова закопаются на новом оборонительном рубеже. Собраться бы только с силами…
Я шагал на юг, спешил добраться до Кагальницкой, в свой полк. Далеко в стороне низко пролетело к Дону звено "илов". Может быть, ребята из нашего полка?
На пыльном проселке я догнал подводу. В пустой телеге сидел сгорбившийся солдат. Кляча еле тащилась, но ездовой предложил:
– Садись, летчик, подвезу…
Я уже еле переставлял ноги. Подсел к солдату.
– Куда путь?
– За снарядами для батареи.
– А машин нет?
– На том берегу остались.
– Гнедая-то совсем оплошала.
– Фуража нет, трава выгорела, а сена не наклянчишься, – оправдывался солдат.
Мы проезжали мимо тока. Сказал солдату:
– Бери ведро, корм-то под боком лежит.
Пока он ходил, я отгонял назойливых мух, роившихся у сбитой хомутом и смазанной дегтем холки лошади. Кляча стояла понуро, будто неживая, даже не отмахивается хвостом от мух, нижняя губа отвисла… Сколько же рейсов без корма и отдыха сделала она на далекую батарею! Если нет пределов подвигу, то существует предел усталости. Гнедая рухнет в упряжке, хрястнут оглобли, и тогда уже ее не поднять, как и тех солдат, что спят сейчас под скирдой перед очередным боем.
Ездовой вернулся с пустым ведром.
– Не дает сторож зерна. Говорит, не дозволено колхозное добро разбазаривать. Берданкой грозился.