А с нашего аэродрома взлетали истребители. К хлопкам зениток прибавилась трескотня пулеметов. Юркие истребители, словно осы, увивались позади немецких бомбардировщиков, пикировали вслед за ними, будто связанные огненными нитями трасс. Снова показался дымный след, тут же медузами повисли два белых купола.
– Еще один!
Совсем близко застучали зенитки, мы от неожиданности втянули головы в плечи. Через наш аэродром на бреющем неслись двухмоторные "юнкерсы", отчетливо видны кресты на фюзеляжах. Теперь их не девять, а всего шесть. Никакого строя, удирают поодиночке в сторону Терского хребта. Заднего догоняет наш ЛаГГ-3, фриц отбивается, опустил нос. Очередь, еще одна – задымил левый мотор "юнкерса", бомбардировщик резко накренился, чиркнул крылом за землю, закувыркался… Конец ему!
А над Грозным клубился черный дым… Он затянул горы и солнце, ветром его относило в долину. Черная непроницаемая завеса вскоре навалилась на наш аэродром. Стало так темно, что мы не видели своих бараков. Трое суток стояла эта кромешная тьма. Гигантский дымный след протянулся на 200 километров – до Махачкалы. Ни о каких полетах не могло быть и речи. Лишь автомашины осторожно двигались по дорогам с зажженными и плохо светившими фарами. На всем лежала липкая копоть, наши лица были черны. Мы сидели в бараках, где непрерывно горели коптилки. "Значит, фрицы отказались от мысли захватить грозненскую нефть", – думали мы.
Решающие бои
Двадцать пятого октября 1942 года 70 бомбардировщиков противника бомбили штаб 37-й армии в районе Нальчика. Управление войсками было потеряно. Сотни немецких танков двинулись на восток с маленького плацдарма у поселка Майского. Части 37-й армии с боями отходили к предгорьям Главного Кавказского хребта и несли большие потери. Теперь мы летали только в сторону Нальчика: били немецкие танки и пехоту у Ерокко, Чиколы, Дур-Дур. Наши войска стягивались к Орджоникидзе, чтобы не допустить прорыва противника к Военно-Грузинской дороге.
Первого ноября авиация противника совершила бомбардировку Орджоникидзе, а 2 ноября фашистские войска прорвали внешний обвод Орджоникидзевского укрепленного района и передовыми частями вышли к пригороду. В этот день я водил свою эскадрилью бить танки под Алагиром. Мы произвели несколько атак, подожгли три танка. Возвращались на бреющем. Летели долиной, под нами мелькали лишь огромные поля неубранной кукурузы. И тут, бросив взгляд на землю, я случайно заметил след гусениц. "Для чего бы сюда мог забраться танк?" – кольнула мысль, и тут же увидел еще следы. А это что?.. Забросанный кукурузными будыльями танк! Еще один!.. А когда отвел взгляд в сторону – их сосчитать оказалось невозможно! Несколько минут я летел над кукурузными полями еле дыша и отчетливо распознавал замаскированные танки, танки, танки… Притаились, как тараканы в щелях, ни одного выстрела не сделали по нас. Значит, скрытно сосредоточились для решающего броска. После посадки первым делом доложил:
– В этом районе, – я показал на карту, – обнаружил огромное количество танков.
– Что значит огромное? – с недоверием посмотрел на меня командир. – Поточнее доложить можешь?
– Могу! Не меньше тысячи, наверное! – совершенно не опасаясь возможных преувеличений, сказал я. Ведь сосчитать их я не смог, но то, что увидел в долине, меня ошеломило.
– Кто еще видел эти танки? – спросил командир моих ведомых, они стояли растерянные и молчали. Я понял, что никто из них, держась в строю и не сводя глаз с соседнего самолета, этих танков не увидел. Я же ничего не передавал ведомым по радио, опасаясь, что противник подслушает разговор, и подумав: "Пусть фрицы утешают себя тем, что их не заметили".
Командир сказал:
– Иди ляг, поспи часок, – и хлопнул меня по плечу. Этот в общем-то дружеский жест я воспринял как явный намек на то, что он мне не поверил. У меня внутри закипело.
– Товарищ командир, – обратился я официально, – прошу вас немедленно связаться со штабом воздушной армии. Я сам доложу генералу Науменко!
Командующий 4-й воздушной армией генерал Науменко послал разведчика. Все подтвердилось… Три дня подряд наша воздушная армия атаковала скрытно переброшенные с Моздокского направления 13-ю и 23-ю танковые дивизии противника, сосредоточившиеся в долине перед решительным броском на Орджоникидзе. Противник же продолжал рваться к городу. Он пробил узкий коридор вдоль крутых лесистых гор, но расширить прорыв к северу ему не удавалось. Там, развернувшись фронтом на юг, стойко оборонялись войска 11-го гвардейского стрелкового корпуса.
6 ноября продвижение противника было приостановлено. В эти дни наш полк действовал с предельным напряжением: только возвратится с боевого задания одна эскадрилья, а другая уже начинает взлет. В тот день моя эскадрилья сделала три вылета. Четвертого не предвиделось – время клонилось к вечеру. Федя Артемов повеселел: скоро будет сытный ужин. Сытный потому, что который день мы отказываемся от обеда. Его привозили на аэродром, чтобы не было задержек с вылетами. А какая еда, если только взял миску, а тут ракету на взлет дают или подбитый штурмовик на посадку идет! Да и не до этого летчикам, они думают: вернутся или нет. Зато вечером мы съедали и обед и ужин вместе, а некоторые даже после этого добавки просили. К тому же сто грамм за вылеты положено, а когда идешь вечером в столовую – нет одного, нет другого, третьего. Потеряли… Три места пустых. Ребята не вернулись с задания, а водка на них выписана – 100 грамм. Вот и стояли эти 100 грамм у пустых мест, и их командир эскадрильи распределял среди нас, как большую награду…
После ужина будут танцы, Федя увидит там статную Машу… В общем, у него было несколько причин для того, чтобы повеселеть.
– Завтра двадцать пятую годовщину Октября [29] отметим! – говорит Федя. – Только вот с деньжатами у меня туговато, – он запустил пятерню в свои кудри и озорно чешет затылок. – Просил одного хлопца одолжить – не дал.
– Почему?
– А случится что, – говорит, – с кого получу?
– Кто так сказал?!
– Да там один… со склада… – беззлобно махнул он рукой.
– Вот подлец!.. – Я пошарил по карманам, нашел Феде на духи. – Вечером надолго не скрывайся, генеральная репетиция будет.
К празднику мы готовили маленькую, придуманную нами самими постановку, в которой было всего два действующих лица. В роли фашистского генерала, потерявшего под Орджоникидзе штаны, я уговорил выступить майора Галущенко. Но адъютантом к нему никто идти не хотел: уж очень был грозен на первой репетиции увешанный картонными крестами генерал – стучал кулаком по столу и орал на своего лакея громовым голосом. Федя согласился на эту немую роль после того, как ему сказали, что это комсомольское поручение.
И тут хлопнула ракета: все-таки лететь нам сегодня под вечер в четвертый раз. Снова лететь на Гизель, откуда немцы все еще пытаются прорваться на более выгодные позиции. И вот мы летим над Сунженской долиной. Под левым крылом плывут южные лесистые склоны. Видна Столовая гора. Ее не спутаешь ни с какой другой: вершину на высоте три тысячи метров будто кто гигантским мечом наискосок снес. Надо держаться чуть правее ее. В районе Гизели много зениток, но мы приноровились заходить на цель не со стороны долины, а с гор: на их темном фоне противнику труднее вовремя обнаружить окрашенные в темно-зеленый цвет штурмовики. Под нами – дымящийся город. Я прижимаюсь еще ближе к горам и тесню идущего слева Федю. Высота более тысячи метров. Зенитки все еще молчат, а цель уже видна. Еще немножко протянем – и вниз на скопившиеся у дороги машины… Начинаем маневр.
Вдруг залп зениток. Мой самолет вздрогнул, слева в поле зрения что-то мелькнуло, глянул – беспорядочно кувыркается штурмовик с отбитым крылом. Он рухнул в лес на склоне горы, и там взвился столб огня…
– Артем! Артем! – закричал я не своим голосом и довернул на зенитки. Ведомые ринулись следом. Сбросили бомбы, штурмуем. Один заход, второй, третий… Зенитки замолчали. Мы начали бить по машинам, но тут на нас сверху навалились "мессеры". Ходим в оборонительном кругу на малой высоте, истребители пытаются зайти с хвоста то одному, то другому. Рядом со мной прошла трасса, крутнул свой штурмовик, оглянулся – "мессер" пронесся мимо. Его отогнал шедший у меня сзади Вася Шамшурин. Молодец! Не раз пришлось с ним отбиваться от истребителей. Вижу, на его самолете ленточки перкаля на руле поворота трепещут: стеганул все же Шамшурина фриц по хвосту… И тут я заметил вверху своих истребителей.
– "Маленькие" [30] , прикройте, прикройте, нас атакуют у Гизели!
Истребители ринулись вниз, и "мессеры" свечой ушли в сторону гор. Закончив штурмовку, мы легли на обратный курс.
…Вот и "точка номер три".
Только выключил мотор – к моему самолету подкатила полуторка, из нее выскочил командир.
– Как выполнено задание?
Я сбросил парашют, спрыгнул с крыла, встал перед командиром, стиснув зубы.
– Сбили… – еле выдавил слово. – Федю Артемова…
Отвернулся, зашагал прочь, к темневшим вдали баракам.
А сзади шаркают о траву сапоги.
– "Мессеры" или зенитки? – хочет уточнить командир.
Вместо ответа я сдернул с головы шлем, хватил оземь, только стекла очков брызнули. Бараки расплылись в глазах. А в ушах звучало: "Завтра двадцать пятую годовщину Октября отметим…"
Низкие облака закрыли зеленые горы. Непрерывно сеял мелкий дождь, барабаня по крыльям штурмовиков; в долинах лежали туманы. Наши войска, перегруппировав силы, наносили контрудары, окружая вклинившуюся вражескую группировку у Гизели. Горловина, через которую противник мог еще вырваться на запад, вот-вот должна была закрыться, и все же немцы, оказывая отчаянное сопротивление, удерживали за собой узкий коридор вблизи Дзуарикау, где проходила единственная дорога. У меня в эскадрилье осталось мало опытных летчиков. Вчера над Хаталдоном сбили моего давнего дружка осетина Володю Зангиева. Вдвоем с сержантом Письмиченко он прикрывал мою группу от нападения "мессеров". Всех истребителей послали прикрывать Орджоникидзе – два наших штурмовика без бомб выполняли их роль. Зангиев вел неравный бой над своим родным селом Ардоном, сбил вражеский истребитель, но сам, горящий, упал в расположение противника. Днем раньше не вернулся Миша Ворожбиев. Теперь не стало Феди Артемова… Только младший лейтенант Вася Шамшурин воевал уже "второй тур", хотя по должности не продвинулся и до командира звена. Но он за повышением не гнался: рад был тому, что не приходится кем-то командовать. Всегда смущался, когда техник отдавал ему рапорт. Потупит, бывало, глаза и не чает, когда закончится эта "процедура". Вася не раз попадал на зуб командиру: тот выговаривал ему "за низкую требовательность к подчиненным". А подчиненных у Васи – техник да оружейник, с которыми он обращался запросто. Командир сам был крут, но наделить такими же качествами Шамшурина ему никак не удавалось.
– И чего он на меня взъелся? – недоумевал Вася. На вид Шамшурин был неказистым. Лицо клинышком, большой лоб, а над ним непослушно торчит щетка прямых волос – все, что оставалось от стрижки под бокс. Чаще всего помалкивал, больше любил слушать других. Из всех летчиков выделялся своим тихим, но заразительным смехом. И бывало, если чей-то рассказ на перекуре нас не веселил, обращались к Шамшурину:
– Вася, хихикни, а то не смешно!
…Полеты, полеты, полеты… Все измотались, а передышки нет. Войска противника оказались почти в полном окружении, но сколько их там на небольшом клочке земли! Бить не перебить! У нас же убывали не только физические силы: полк сильно поредел. Пришло, правда, пополнение, новички: Злобин, Папов, Чернец, Фоминых. Некоторые из них летали раньше только на истребителях, и их нужно было переучивать. Окончательно испортилась погода. Облачность прижимала нас к самой земле, и по штурмовикам стреляло все, что только могло стрелять. Самолеты возвращались буквально изрешеченными пробоинами, техники еле успевали их латать. Но и мы каждый раз оставляли на земле десятки полыхающих вражеских автомашин и танков, сотни скошенных очередями гитлеровцев.
…Было 8 ноября. Нам задача – уничтожить вражескую технику на окраине Дзуарикау. Полдень, облака чуть приподнялись, открыв невысокие "ворота" между двумя хребтами, – уже хорошо. Взлетели, понеслись на бреющем в сторону Столовой горы. При подходе к Орджоникидзе погода улучшилась: через разрывы в облаках солнце бросало свет на перекопанную траншеями и искромсанную снарядами, минами и бомбами землю. Перелетели линию фронта, маневрируем в частых разрывах зениток, приближаясь к цели. Впереди, у самого подножия зеленых гор, – будто игрушечные белые домики, а рядом – дорога. На окраине Дзуарикау сады буквально забиты машинами. Наверное, фрицы приготовились к прорыву из окружения. Это – наша цель. Слева у меня теперь вместо Артемова идет Остапенко, справа – Шамшурин, сзади – еще Миша Талыков, Женя Ежов – сводная группа.
– Цель впереди… – предупреждаю ведомых.
Остапенко тут же подтянулся. Шамшурин почему-то приотстал. Но что это? Под фюзеляжем его самолета, на котором надпись: "Отомстим за Мосьпанова!", заструился огонь: он тоненькой ниточкой потянулся к хвосту, разрастаясь на глазах. Значит, пробит нижний бензобак, что под ногами у летчика.
– Шамшурин, Шамшурин, снизу горишь, возвращайся! – передал я ему как можно спокойней.
В ответ он лишь легонько качнул с крыла на крыло – у него нет передатчика. Качнул крыльями – значит, слышит. Но почему не отворачивает? До линии фронта недалеко. А пламя все больше и больше, уже из боковой задвижки кабины заструился дым. Шамшурин сдвинул назад фонарь, взялся левой рукой за лобовое бронестекло, приподнялся, посмотрел вперед. Очки у него надвинуты на глаза – что-то высматривает. Что же он медлит?!
– Прыгай!! – кричу ему. Он погрузился в дымную кабину, увеличил скорость, оказался впереди. Самолет с огромным огненным хвостом начал полого снижаться, удаляясь от нас. От него потянулись трассы – Шамшурин короткими очередями бил по скоплению машин на окраине Дзуарикау. Одна очередь, вторая, третья… Близко земля, надо выводить из угла!
– Вывод, вывод!! – успел крикнуть я. И тут же нагруженный бомбами штурмовик взорвался, в гущу машин покатился огненный ком.
– Атака! Атака!!
Мы один за другим перешли в пикирование туда, где пламя и дым…
Танковые дивизии немцев предпринимали последние усилия, чтобы вырваться из ловушки, в которую попали. Они пытались пробиться в Суарское ущелье у селения Майрамадаг, но там сражались курсанты-моряки, штурмовики помогали им с воздуха. Враг не прошел. 11 ноября нам сообщили радостную весть: окруженная гизельская группировка противника разгромлена! Это была наша первая крупная победа на Кавказе.
Наши соседи-сталинградцы начали окружение 330-тысячной группировки противника на Волге. Теперь-то все уже твердо верили, что скоро мы двинемся на запад. Но не бывает бескровных побед. Полк в эти дни понес новую тяжелую утрату: в день окончательного разгрома гизельской группировки противника не вернулся наш Петро Руденко – самый закаленный боец. Он погиб в неравном бою с вражескими истребителями в районе Моздока. Темно-синяя шинель с поблекшей эмблемой висела на гвозде, а на опустевшей койке рядом с набитой соломой подушкой стоял патефон. Я вспомнил сказанные Петром слова: "Як мене вже не стане, то подарить цей патыхвон тому летчику, який буде наихрабрейшим…" Мысленно я перебирал имена погибших за эти дни… Все они сражались беззаветно, но этот патефон я бы отдал Василию Шамшурину. Бессмертен его огненный таран у Дзуарикау. Кто мог подумать, что в этом тихом парне таился такой колоссальный заряд мужества?!
Был митинг. Выстроили полк. Вынесли гвардейское знамя. Зачитали Указ о присвоении звания Героя Советского Союза Петру Ивановичу Руденко. Зачитали представление на присвоение высшей степени отличия посмертно Василию Григорьевичу Шамшурину…
Новый, 1943 год мы встречали на "точке номер три". Настроение у всех было приподнятое. Еще бы! Противник начал отходить на запад, наши войска преследовали его. И еще одна радость: заявился в полк считавшийся погибшим Миша Ворожбиев. В первых числах ноября его самолет разбился в районе цели. Осколком разорвавшегося в кабине снаряда Ворожбиеву выбило глаз. Когда начал приходить в сознание, почувствовал, как кто-то шарит в его карманах… Чуть приоткрыл здоровый глаз: над ним фриц – уже снял часы. Решение пришло в один миг: Миша схватил мародера сильными пальцами ниже подбородка и задушил – тот даже не пикнул. Семь суток Ворожбиев карабкался по крутым склонам лесистых гор, слизывая иней с веток. Оказался в Ташкенте, в глазной клинике профессора Филатова. И вот теперь со вставным глазом объявился на "точке номер три": "Хочу летать!" И он начал летать на учебно-тренировочном самолете, обучал пополнение.
Новогодний вечер мы устроили в сарае. Вывесили лозунг: "Недалек тот день, когда враг узнает силу новых ударов Красной Армии. Будет и на нашей улице праздник!"
Раз большой успех у пехоты, то в ход пошли и залежавшиеся наградные листы на летчиков. Было вручение орденов. Николай Галущенко и Михаил Ворожбиев получили свои первые высокие награды – ордена Красного Знамени. Дождался такой же награды и Михаил Талыков. Мне в тот вечер вручили два ордена: Красной Звезды и Отечественной войны. Такой орден нам еще видеть не приходилось, поэтому он переходил по рядам из рук в руки – каждому хотелось посмотреть на расходящиеся к краям серебристые лучи и скрещенные посредине саблю и винтовку со штыком. Миша Талыков, сидевший со мной рядом, долго рассматривал этот орден, а потом сказал:
– Жаль, что тут нет и пикирующего самолетика. А то выходит, что только пехота и кавалерия воюют…
– Тогда уж и пушку и танк надо, чтобы артиллеристам и танкистам не обидно было, а где это все тут разместишь? – решил я защитить свою награду. За поддержкой я повернулся к Ворожбиеву.
Тот сидел себе с ухмылочкой, поблескивая неподвижным стеклянным глазом.
– Давай, Васек, я его тебе привинчу.
В это время на подмостках раздвинули брезентовые самолетные чехлы, заменявшие театральный занавес, начался концерт. Выступали самодеятельные певцы, танцоры, поэты и фокусники. Но гвоздем программы был наш скетч. Майор Галущенко, изображавший попавшего в окружение под Гизелью фашистского генерала, был в ударе. Он настолько перевоплотился, что комиссар моей эскадрильи Яков Квактун, выступавший теперь в роли адъютанта вместо Феди Артемова, прямо-таки трепетал перед ним… Уж больно грозен был генерал, учинивший разгром адъютанту за утерю штанов и за поздний доклад об окружении… Далеко за полночь закончился концерт. Потом на подмостки вышел командир полка и объявил:
– Завтра готовиться к перелету на новый аэродром в Галюгаевскую!
Вот это новогодняя новость! Нам предстоит совершить 100-километровый прыжок на запад. Это будет наш первый с начала войны аэродром на освобожденной от гитлеровцев земле.
Прощай, "точка номер три"!