Костя Аверьянов, не спускающий глаз с рыжей, начал рассказывать, какими умными бывают дворняги, когда появился завстоловой – упитанный старшина-сверхсрочник в засаленном поварском халате. Вид у старшины в тот вечер был действительно грозный: рукава до локтей закатаны, волосатые руки напоказ, словно он приготовился к кулачному бою. Похоже, что он свиную тушу рубил, да вдруг оторвался от этой работы по неотложным делам. А какие у него сейчас могут быть дела в столовой? Жалоб на питание сегодня никто не высказывал, добавки тоже не требовал. Мухи, за которыми он большой любитель охотиться, об оконные стекла не бьются: сидят себе мирно на потолке – у них уже "отбой".
Старшина не спеша прошелся по столовой, остановился около воздушных стрелков, обвел всех взглядом. Посмотрел под стол, выпрямился и протрубил:
– А нечисть придется отсюда убрать!
Шум в столовой утих. Наумов склонился над алюминиевой тарелкой и перестал шевелить вилкой. Саша Чуприна, сидевшая с ним рядом, передвинула стакан с ромашками, с укоризной взглянула на Наумова, тряхнула головой, отбрасывая со лба светлую челку. Зато, словно беркут, встрепенулся и смерил взглядом старшину воздушный стрелок сержант Васильев. У него большая плешина на крупной голове и розовый шрам от скулы до уха. Стрелки величали Васильева Батей [31] .
– Какую такую нечисть? – строго спросил он.
Старшина молчал. Будто не слышал.
С Васильевым шутки плохи – человек он крутой. В пехоте слыл отчаянным пулеметчиком, успел побывать и в штрафбате. Но было нам известно, что туда он попал не за робость перед противником, а за излишнюю смелость перед начальством после приема внутрь горячительного. В свою часть он вернулся со шрамом через всю щеку да еще с медалью на груди, а когда объявили набор на курсы воздушных стрелков, вызвался первым.
– Раз Родина в воздух зовет – значит, хватит ползать на брюхе!
Теперь Васильев был у нас самым обстрелянным и зорким стрелком: уже "завалил" двух "мессершмиттов".
– Так какую же это нечисть, спрашиваю? – грозно повторил он.
– Да ту, что у вас под столом скрывается…
Собака перестала глодать кость, будто догадалась, что разговор о ней. Глаза у Васильева засверкали сталью, шрам на щеке побагровел.
– С каких это пор собаку стали нечистью звать?
– Так с нее же шерсть лезет… В блюдо кому попадет, – от вас же жалоба поступит…
– Следи-ка лучше, старшина, за своей шерстью! – Васильев стрельнул глазами на его волосатые руки, и в столовой наступила такая тишина, как перед ударом первого грома с черной тучи. Все знали: если Васильев уже принял полагавшуюся ему за боевые вылеты дозу да еще и доппаек Саши Чуприной, то от него мирного исхода не жди! Тогда с места вскочил Костя Аверьянов – подтянутый и легкий, словно его кости были, как у птицы, наполнены воздухом. Младший лейтенант вмиг оказался рядом со старшиной.
– За эту собаку мы всем полком отвечаем, – сказал он. – Откормим ее – перестанет линять. На довольствие к тебе ставить не будем, за волосинку в блюде жалоб не поступит. Договорились, старшина?
– А когда до дела дойдет…
– Не дойдет, – Аверьянов не дал договорить и примирительно хлопнул старшину по круглому плечу.
Так наша рыжая гостья осталась в столовой, а после ужина пошла с воздушными стрелками на ночлег в их общежитие.
Впервые я встретился с Аверьяновым месяца два назад на аэродроме у Невинномысска – и фактически "украл" его. Я прилетел туда с фронтового аэродрома за самолетом и приметил бесцельно слонявшегося около столовой летчика в темно-синем сплющенном картузике. Лицо бледное, щеки впалые, тонкий нос с горбинкой. Вид замученный, но все же он чем-то и "ястреб".
– Из какой части? – спросил я его.
– А собственно, не из какой…
– Как понимать?
– Я перегонщик…
Тогда уже была категория летчиков, которые занимались только перегонкой самолетов с тыловых аэродромов на фронт. Многие из перегонщиков очень хотели попасть в действующие части, но их не отпускали. Были случаи и самовольного бегства на фронт, тогда начинались розыски – не в тылу, а в действующих частях. Сбежавших перегонщиков причисляли к дезертирам.
В Невинномысске я подумал об Аверьянове: "Хороший из него боевой летчик получится, и зачем такого маринуют в перегонщиках?"
– Идем перекусим, – предложил ему.
– Я без продаттестата остался… Два дня здесь сижу – горючим не заправляют, долететь до места никак не могу.
– Почему не заправляют?
– Говорят, только для фронтовиков.
– Айда в столовую!
Один обед ели вдвоем. Спросил его:
– В 7-й гвардейский хочешь?
– Еще бы!
– Так полетим парой: я на своем, ты на своем.
– А в дезертиры не попаду?
– Не попадешь. На месте приказом оформим.
Так Костя Аверьянов прилетел в полк и воевал отлично…
С того самого дня стрелки стали неразлучны с собакой. Она бывала с ними и в общежитии, и в столовой, и на аэродроме. Прошло немного времени, наша дворняга преобразилась: шерсть стала лосниться шелковыми переливами, впалые бока округлились, хвост закрутился бубликом, уши – торчком, а коричневые глаза начали "смеяться". Появление в полку рыжей собаки скрасило наши однообразные фронтовые будни с их опасностями, подвигами и неизбежной гибелью боевых друзей. Командование полка не было против не предусмотренного никакими уставами "атрибута" и времяпрепровождение подчиненных в свободный час с четвероногим другом не считало нелепой причудой. Собака стала всеобщей любимицей, но преданна была лишь одному человеку. В столовой она всегда лежала около ног Наумова, в общежитии спала под его нарами, на аэродроме неотступно следовала за ним по пятам. Тот ее не баловал, ласки не расточал, однако сам заметно повеселел. Теперь он каждый раз приходил к ужину с букетом поздних ромашек, ставил его в стакан перед Сашей Чуприной.
– Прими от нас, доченька, – сказал он как-то.
– Тоже мне папаша нашелся, – ответила тогда Саша.
…Рыжая быстро усвоила наши аэродромные порядки: на полосе приземления, где никому находиться не полагалось, она не появлялась; вдогонку за выруливавшим на старт самолетом Наумова не пускалась и под вращающийся винт штурмовика не лезла. Зато свой экипаж она каждый раз провожала в боевой полет и встречала не так, как мы. Вместе с Наумовым и летчиком Паповым она шла от командного пункта к их самолету. Пока летчик со стрелком надевали парашюты, Рыжая усаживалась поблизости на задние лапы и, задрав острую морду, призывно лаяла. После взлета она продолжала сидеть на прежнем месте: терпеливо ожидала возвращения "своего" самолета. Когда же по аэродрому рулил возвратившийся самолет, собака преображалась: носилась по кругу, закладывая крутые "виражи", делала невероятные прыжки и кульбиты, радостно взвизгивала.
Увидев такое впервые, многие удивлялись:
– Мы отличаем самолеты по бортовым номерам, а как она-то "свой" угадывает?
– Если вблизи – так нюхом, а издали – предчувствием, – пояснил Васильев.
– Какое у собаки предчувствие?
– Я тебе не доктор… А до войны однажды сам убедился: мы спокойно спим, а собака воет. "Сбесилась, – думаю, – что ли?" А вскоре после этого как тряханет! Кровать – ходуном по комнате, ошметок штукатурки с потолка мне по лысине. Землетрясение… Вот какое предчувствие!
Вскоре и мы убедились, что собака действительно умела издали отличать самолет Наумова от других. Тогда она приходила в восторг, встречая хозяина. Около самолета Рыжая становилась на задние лапы, передними упиралась Наумову в грудь, норовила лизнуть в щеку. Только в этих случаях стрелок легонько гладил ее по голове и отстранял.
…Шли дни, недели, один месяц сменялся другим. Запахло осенней прелью. По утрам на землю ложились густые туманы, наши сапоги блестели от обильной росы. На исходе был сорок третий – год наших больших побед под Сталинградом и Курском. Войска Северо-Кавказского фронта тоже продвинулись от Орджоникидзе на 500 километров, но еще весной темп наступления резко снизился. Три наши общевойсковые армии подошли к мощному оборонительному рубежу немцев – "голубой линии", – который преграждал путь к Керченскому проливу и в Крым. Один фланг этого стокилометрового рубежа находился у плавней Азовского моря, второй – у Новороссийска. Наши многократные попытки прорвать оборону успеха не имели, и наступление на Таманском полуострове задержалось надолго.
Зато тогда на Кубани наша авиация впервые за войну выиграла воздушное сражение и завоевала господство в воздухе. Два месяца подряд с рассвета до темноты на всех высотах наши истребители дрались с вражескими самолетами. Потери понесли даже отборные эскадры фашистских истребителей "удет", "мельдерс", "зеленое сердце", переброшенные на этот участок фронта. Не выстояли фашистские асы перед нашими! Братья Дмитрий и Борис Глинки, Александр Покрышкин, Вадим Фадеев (знаменитая "борода"), Николай Наумчик и десятки других летчиков отличились в этих боях, уничтожая вражескую авиацию и в воздухе, и на аэродромах. Теперь перевес сил в воздухе был на нашей стороне. В Крыму и на Таманском полуострове у противника оставалось 300 самолетов, а в нашей 4-й воздушной армии их было в два раза больше, да еще в ВВС Черноморского флота 450 машин! Теперь – только на запад!
…В тот день мы штурмовали быстроходные десантные баржи в Керченском проливе. Папов очень метко отбомбился, и баржа противника сразу же пошла ко дну. Много фрицев барахтались вдали от берегов. Саша Чуприна, летавшая с покорным ей Колей Масаловым, подожгла первого "мессершмитта", и открыла личный боевой счет. Она стояла в комбинезоне, как медвежонок, а летчики и стрелки поочередно трясли ее маленькую руку.
Нам опять предстояло куда-то лететь, поэтому обед привезли на аэродром. В руках уже были миски с бортом, как вдруг Рыжая, кормившая своих малышей (двух родившихся щенят, которых мы назвали Болтиком и Дутиком, дутиком именовалось маленькое резиновое колесико под хвостом самолета), вскочила, навострила уши на запад и тревожно залаяла. У нее даже шерсть на загривке вздыбилась. Вслед за ней затявкали путавшиеся у ее ног щенки. Мы тоже повернули головы на запад, но не обнаружили ничего такого, что могло бы всполошить дворнягу.
Вскоре, однако, мы услышали отдаленный шум мотора с каким-то особенным присвистом, а потом заметили идущий к аэродрому на малой высоте истребитель: посадочные закрылки отклонены вниз, шасси выпущены – колеса под фюзеляжем торчали как-то странно – слишком разъехались в стороны.
– Ребята, фриц блуданул! – послышался ликующий выкрик.
– Не разглядел бы только штурмовиков…
– А если к нам по ошибке плюхнется – вот потеха будет!
Мы еще не успели прийти в себя от неожиданности, а в это время оглушительно захлопали наши зенитки, затрещали счетверенные пулеметы, над головами затенькали пули. Били по низко летящему самолету с другого конца аэродрома.
– Ложись! – последовала команда, и все повалились как подкошенные.
Зенитки продолжали молотить, около нас шлепались осколки, а "мессершмитт" продолжал планировать. В душе мы ругали зенитчиков: ведь прогоняют заблудившегося летчика! Истребитель уже выровнялся у самой земли – вот-вот произойдет касание колесами, но впереди кабины брызнул сноп трассирующих пуль. Летчик на это мгновенно среагировал: дал резко газ, истребитель на форсаже с дымным следом круто полез вверх. Шасси спрятались в крылья, разворот – курс на запад.
– Спугнули, олухи! – крикнул Васильев, но "мессершмитт" в это время опустил нос, пошел к земле, скрылся за стоянками штурмовиков. Там поднялась пыль.
– Сел! Сел!
Все забыли о мисках с борщом, бросились к месту приземления. Каждому хотелось быть там первым, но впереди оказался наш оперуполномоченный Смерша [32] капитан Тарасов. Хоть и был он тучноват, но бежал так резво, что за ним не поспевал легкий Костя Аверьянов. В правой руке у Тарасова был пистолет. Мы тоже опомнились, каждый потянулся к кобуре – ведь сейчас придется фашиста с боем брать…
"Мессершмитт" с черными крестами лежал на брюхе. На его крыле стоял с поднятыми руками светловолосый крепыш в голубой майке. В одной руке у него пистолет – держит его за ствол рукояткой вверх, – в другой шлем с планшетом. Подоспевший первым Тарасов ловко выхватил у фашистского летчика пистолет, провел ладонями по туловищу до колен, взял какие-то документы. А широколицый блондин улыбался и повторял чужое, но вроде бы и похожее на наше русское слово.
Сержант Васильев после быстрого бега часто дышал и с близкого расстояния пристально смотрел на своего заклятого врага. А враг этот на вид симпатичный, фигурой и лицом вышел поскладнее самого Васильева, приятно улыбается. "Посмотреть бы на тебя в тот момент, когда ты целился по нашему самолету, – подумал Васильев. – Какое у тебя тогда было выражение лица? Не одного, конечно, завалил, а теперь прикидываешься овечкой".
– Что это он про судороги лопочет? – спросил Васильев стоявшего рядом Наумова. – Или от страха руки-ноги сводит?
– Не судороги, а судруги… Это по-чешски значит – друзья.
– Их всех подряд надо на гребешке давить. Я бы его сейчас кутними зубами раскусил и выплюнул. Друг нашелся…
– Был врагом, а теперь, может, осознал.
К летчику подошел командир полка, разрешил опустить руки. Тот протянул ему шлем с очками – в подарок. Шлем не кожаный, как у нас, а плетенный частой сеточкой, чтобы шевелюра не выпадала. Очки со светофильтром: в них, даже если против солнца лететь, – не ослепляет, таких у нас тоже не водится. "Вот заразы, как все предусмотрели", – подумал Васильев. А летчик уже представляется нашему командиру:
– Саша Герич, Саша Герич, – и зачем-то показывает рукой на фюзеляж с черным крестом. Открыл он люк – оттуда показалась голова. Герич помог выбраться тощему и нескладному человеку в темном комбинезоне. Тот дрожал как в лихорадке.
– Если бы этот увидел, как наши зенитчики им "салютовали", душа бы сразу из него вон, – так оценил Васильев второго противника.
А Саша Герич в это время ходил вокруг самолета, сокрушенно разводил руками: извинялся перед командиром, что не удалось ему передать целый самолет – пришлось из-за зенитчиков на фюзеляж посадить, винт покорежил.
Гурьбой мы двинулись на командный пункт продолжать прерванный обед. Геричу и его другу-радисту налили по миске остывшего борща. Те с аппетитом уплетали за обе щеки, похваливали. Наблюдая за ними, Васильев почувствовал, что от прежней злости, которая у него комом стояла под кадыком, уже не осталось следа – будто с борщом ее проглотил.
Наш оперуполномоченный исчез – верно, пошел звонить старшему начальнику. Мы время не теряли, расспрашивали Герича, тот охотно отвечал. И все было понятно без переводчика.
– Когда надумал к нам перелететь?
– Давно, да не удавалось. Немцы одних чехов в полет пускать перестали, немецкого напарника дают.
– А как ты Яна в фюзеляж упрятал?
– Он еще с вечера туда залез. А я сегодня полетел к Новороссийску сопровождать разведчика. Высоко летели, боялся, что Ян замерзнет совсем.
– А немец-напарник с тобой летел?
– Летел! Но я хитро спикував, – Герич крутнул ладонью, показал отвесное пикирование.
– Понятно, понятно! – все мы одобрительно кивали головами и смеялись. Тощему Яну во время резкого снижения заложило уши. Он хоть ничего и не слышал, но тоже смеялся со всеми.
У Васильева был наготове вопрос Геричу – сколько тот сбил наших самолетов, но спросить не успел. Подкатил черный трофейный "хорьх", Тарасов пригласил туда "гостей".
…Вслед за Геричем с Анапского аэродрома на нашу сторону перелетели на "мессершмиттах" летчики Матушек и Добровольский. Все они потом воевали в чехословацком корпусе генерала Свободы.
В тот же день к вечеру у нас приземлились два самолета У-2: прилетели наши дорогие друзья из истребительного полка, которые постоянно сопровождали нас в полетах от самого Грозного. Заявилась очень представительная делегация: Герой Советского Союза Василий Федоренко и Владимир Истрашкин во главе со своим боевым комиссаром-летчиком Александром Матвеевичем Журавлевым. Мы гостям обрадовались.
– Заночуете у нас? Отужинаете?
– Мы по срочному делу.
– Взаимодействие организовывать?
– Сколько же его можно организовывать? Так уж слетались, что по голосам друг друга в воздухе узнаем и "по походке", – смеется Журавлев. – Вы нам "мессера" покажите, хотим его потрогать руками.
– Милости просим, – пригласил командир. Недолго ходили летчики вокруг самолета – видели они "мессеров" не раз, – и вскоре вернулись.
– Мы думали, целенький, чтобы на нем подлетнуть, – говорит Журавлев, а сам глаз не сводит с Дутика и Болтика, которые в это время затеяли игру. И тут он открылся:
– Бьем вам челом от всего полка: подарите одного щенка! Не будем кривить душой, за этим и прилетели…
От такой неожиданности мы вначале опешили. За всех ответил Наумов:
– Дутика, что с белыми лапками, мы поделить не смогли. Его и берите. Пусть он будет истребителем.
– Низко кланяемся, – поблагодарили истребители, забрали щенка в самолет и улетели.
Мы им долго смотрели вслед. Первым нарушил молчание Костя Аверьянов.
– Ну что ж, а Болтик будет настоящим штурмовиком. Вот увидите!
С того самого дня Аверьянов часто уходил с Болтиком на стоянку. Он закрывал фонарь и подолгу сидел в кабине своего штурмовика с бортовым номером "13". Полагали, что летчик увлекся слепым тренажем – приучается с закрытыми глазами на ощупь отыскивать нужные краны, переключатели, рычаги: это занятие очень полезное. Но мало кто знал, что вместе с Аверьяновым в кабине все время находился и его Болтик. Летчик приучал щенка лежать на определенном месте, только слева от сиденья. Вот и привыкал Болтик к кабине штурмовика, к незнакомым запахам лака, бензина, а позже – и к оглушительному гулу мотора во время пробы на земле.
…Шесть "илов" полетели штурмовать опорный пункт Горно-Веселый. В боевой расчет вошел экипаж Бориса Папова. Рыжая после "проводов", как всегда, сидела у опустевшего капонира. Прошло пятьдесят минут – на горизонте показались еле заметные точки. Мы насчитали их пять, где же шестой? А с Рыжей уже творилось что-то неладное: она начала метаться из стороны в сторону, обнюхивала траву, скулила, подвывала.
– Крота, наверное, учуяла… – успокаивал Васильев.
Когда пять штурмовиков начали один за другим приземляться, показался и шестой. Летел он на пониженной скорости, неуклюже заваливался то на одно, то на другое крыло. Значит, самолет поврежден. Шел он на посадку с прямой, поперек старта. Это был самолет Папова. Ствол пулемета воздушного стрелка был высоко поднят кверху, а головы Наумова совсем не было видно – глубоко осел.
Продырявленный в нескольких местах штурмовик еще рулил на стоянку, а Рыжая начала странно припадать к земле и протяжно скулить.
Мотор выключен. Летчик не спрыгнул с крыла, а вяло сполз. Из кабины стрелка вытащили неподвижного Наумова, на носилках погрузили в "санитарку". Машина с красными крестами покатила в лазарет. Следом за ней в пыли бежала Рыжая, вынюхивая след.
К вечеру того дня, когда с полка сняли боевую готовность, мы хоронили Николая Наумова. За гробом шли летчики, техники, воздушные стрелки. Вместе со всеми уныло брела Рыжая. Произнесли краткие речи. Сержант Васильев сказал:
– Клянемся тебе, мы уничтожим фашистскую нечисть в ее берлоге!