Трижды сухо треснули винтовочные выстрелы. Вырос могильный холмик с красной пирамидкой и жестяной звездочкой наверху.
За ужином было тихо. Опустело место рядом с Сашей Чуприной. Под столом остался кусок фанеры, но Рыжей не было. Один Болтик терся у наших ног и заигрывал с черной кошкой. Завстоловой прошелся у окон. Там жужжала и билась муха. Он зло стеганул салфеткой по стеклу, проворчал: "Нечисть какая…"
Рыжей в эту ночь не оказалось и в общежитии. Несколько дней искали ее повсюду – так и не нашли. Прошло недели две, нам нужно было перебазироваться дальше, на запад. Васильев с Сашей Чуприной пошли на кладбище. На могиле они увидели мертвую Рыжую…
Загудели моторы, штурмовики пошли на взлет. На самолете № 13 вместе с Аверьяновым летел Болтик. Он лежал на отведенном ему месте, навострив уши вперед – к мотору. Боевое крещение Болтик получил на полевом аэродроме у хутора Трактового. Тогда он слетал с Аверьяновым через Керченский пролив в Крым штурмовать противника у горы Митридат и потом не раз еще летал. Сколько всего боевых вылетов было на счету у Болтика, никто, кроме Аверьянова, не знал, но нам часто приходилось видеть, как после приземления из кабины штурмовика № 13 первым прыгал из кабины на крыло, а с крыла на землю черный песик с белыми лапками. Он мчался к ближайшему пеньку или кустику и, постояв там бочком, стремглав возвращался к своему командиру экипажа.
Многие считали, что полеты с собакой – это блажь летчика, но Аверьянов нас убеждал, что Болтик сигнализирует об опасности, которую летчик сам еще не замечает.
– Если тычется мордой в ногу – значит, надо маневрировать: где-то есть разрывы зениток, которых я не вижу, а может быть, и "мессер" подкрадывается сзади.
Вездесущие корреспонденты осаждали Аверьянова:
– А нет ли в этом суеверия, что с собакой летаете?
– Разное болтают, а я на все это плевал с бреющего полета!..
Герой Советского Союза Константин Аверьянов после войны служил за пределами Родины. За ним по пятам ходил уже "списанный" с летной работы Болтик. На войсковых учениях Аверьянов в паре с летчиком Быковым на штурмовиках Ил-10 имитировал воздушный бой истребителей. Тогда он и погиб от нелепой случайности… Хоронили отважного летчика с воинскими почестями на кладбище в Бунцлау, где погребено сердце Кутузова [33] . Болтик шел с траурной процессией, как когда-то его мать Рыжая за гробом Наумова. Потом у собаки был другой хозяин…
Я запомнил, как демобилизовался старшина Васильев.
– Теперь снова за топор и пилу, сосновым воздухом Карелии дышать! – храбрился он, а на торжественном ужине сказал нам: – Вы помните клятву на могиле Наумова? Мы уничтожили фашистскую нечисть в ее берлоге!.. Так пусть же Коле Наумову, и Боре Папову, и Саше Чуприной… и всем погибшим земля пухом будет…
Васильев хотел еще что-то сказать, но вдруг затянул любимую песню:
Крутится-вертится Ил над горой…
И не допел: по щеке через багровый шрам поползли слезы…
Путь к Тамани
Наши войска продолжали прогрызать "голубую линию". Каждый раз перед атакой пехоты и танков – по часу, а то и больше – непрерывно громыхала наша артиллерия, в это же время в небе волна за волной шли бомбардировщики и штурмовики. Время прихода каждой группы самолетов на свою цель указывалось заранее. Если прилетишь в район цели раньше – там еще кто-то "работает", а опоздаешь – то очередной эшелон будет наступать тебе на пятки. Во время артиллерийской и авиационной подготовки атаки в воздухе было тесно. Для того чтобы успеть пропустить через цели больше самолетов, мы начали летать крупными группами.
После очередной перегруппировки войск вновь подготовлено наступление. На этот раз мы должны штурмовать хутор Горно-Веселый, превращенный немцами в сильный опорный пункт. Там уже не уцелело ни одного дома, но фашисты засели в подвалах, глубоко зарылись в землю, тщательно укрыли и замаскировали огневые средства. Даже после длительного артиллерийского обстрела немцы каждый раз встречали нашу пехоту огнем.
Я повел на "голубую линию" не один свой полк: позади, построившись пятерками, летели в общей пятнадцатикилометровой колонне еще два полка нашей дивизии. Их я собирал, пролетая над другими аэродромами. Впереди, недалеко от Краснодара, я вижу исходный пункт маршрута – крутой изгиб русла Кубани. Над этим приметным ориентиром мой головной самолет должен пройти никак не раньше расчетного времени. Опоздание можно наверстать на маршруте увеличением скорости, но, если этот ориентир пройдешь раньше, будет беда. Тогда скорость нужно снижать, задние группы начнут наползать на передние, строй нарушится и вылет фактически будет сорван. Я все время поглядываю то на приближающийся ориентир, то на стрелку часов. Наконец, изгиб Кубани скрылся под крылом, проход по времени точен – и я облегченно вздохнул…
Полет протекает спокойно. Пять, десять, пятнадцать минут… Слева навстречу медленно плывут лесистые предгорья Кавказского хребта, внизу – железная дорога, а впереди показались голые холмы. Там проходит передний край обороны. Уже можно различить развалины Горно-Веселого. Последний взгляд на часы – наша атака будет вовремя. Вдруг в наушниках тревожно запищало – меня вызывает воздушный стрелок Женя Терещенко. Как он не вовремя: я жду команду наземной радиостанции наведения, а приемник приходится переключить на внутреннюю связь.
– Что случилось?
– Выше нас бомберы идут…
Глянул вверх – точно, над головой висят три девятки наших бомбардировщиков с открытыми бомболюками, медленно обгоняют нас. По графику они должны отработать по Горно-Веселому до нас. Не лезть же под их бомбы… Делаю левый разворот, и всем команда:
– За мной, на цель не идти!
Мы сделали круг над своими войсками и только потом перешли в пикирование над местом, где к тому времени отбомбились наши бомбардировщики. Мы тоже сбросили бомбы, сделали повторную атаку на штурмовку цели огнем. Слышу команду наземной рации: "Еще заход, еще заход!" Командир дивизии не хочет отпускать нас от цели, чтобы мы подольше поутюжили противника. Полковник Гетьман почти все время теперь находится в войсках на передовой, управляет действиями штурмовиков с земли.
Продолжаем кружить: пятерка за пятеркой в гигантской карусели прочесывает огнем опорный пункт. Сверху кажется, что там не осталось ничего живого. А наши танки уже выползают из укрытий, вслед за ними делают перебежки цепочки солдат. Они должны овладеть этими дымящимися руинами на холме.
На следующее утро начальник штаба Гудименко сообщил об изменениях линии фронта. Там, где на карте была надпись "Горно-Веселый", летчики нанесли небольшую вмятину в обороне противника.
22 июля 1943 года был вновь организован массированный налет штурмовиков на "голубую линию". Группу, состоящую из около сотни самолетов, возглавил один из лучших летчиков воздушной армии, командир братского 210-го штурмового полка нашей авиадивизии подполковник Николай Антонович Зуб. До прихода Зуба этот полк за один месяц боевых действий в Донбассе понес большие потери и стал небоеспособным. Заново сформированный и обученный новым командиром, он успешно действовал на Северном Кавказе, затем на Таманском полуострове и был в дивизии на очень хорошем счету. Известен он был и как автор практических наставлений по боевым действиям штурмовой авиации и многих тактических разработок, в том числе и действия штурмовиков не звеньями из трех самолетов, а строем пар.
Точно в назначенное время, перед атакой пехоты и танков, колонна самолетов подходила к опорному пункту противника в районе Киевской. Штурмовики летели под нижней кромкой сплошных облаков на высоте 600 метров. Завидев в воздухе огромную колонну самолетов, пехотинцы начали бросать вверх пилотки. Цель была близко, но противник почему-то зенитного огня не открывал. Зуб прекрасно понимал, что немецкие зенитчики заранее сделали пристрелку по нижней кромке облаков. Он начал делать плавные отвороты в стороны, меняя курс. Но противозенитный маневр на этот раз был явно не зубовский: не размашистый, а какой-то осторожный. Наверное, потому, что ведущий в этот полет взял под свое крылышко малообстрелянных летчиков, которых всегда берег и опекал. Он опасался резким маневром расстроить боевой порядок перед атакой. Зенитки противника молчали. Нет ничего хуже этого неведения: поскорее бы увидеть первые разрывы, чтобы знать, куда отвернуть самолет…
Головная пятерка уже начала входить в пикирование, и тогда несколько зенитных батарей одновременно дали первый залп: черные разрывы мгновенно усеяли небо. Самый передний самолет и летевший с ним справа вздрогнули, их носы опускались все круче и круче, с дымным следом машины пошли вниз. И так – до самой земли…
Это был черный день для нашей 230-й Кубанской штурмовой дивизии: в 210-м полку не стало командира, знаменитого летчика 4-й воздушной армии Николая Антоновича Зуба.
…Распахнулась как-то дверь блиндажа – на пороге показалась коренастая фигура.
– Привет гвардии! – были первые слова Галущенко. Я бросился навстречу, и Николай по-медвежьи сграбастал меня так, что хрустнули ребра.
На полевых погонах у него теперь не одна, а две большие звездочки – подполковник, у меня четыре маленьких – капитан.
– С тебя причитается, – сказал я ему.
– Кто бы против… Еще и расставание отметим.
– Какое расставание?
– Назначили командиром 210-го! Тебя вместо меня штурманом полка утвердят, – сказал он мне – Как видишь, с тебя тоже причитается!
Почти полгода не было в полку Галущенко. Лишь однажды за это время мне пришлось проведать его в Ессентуках, где он с другими ранеными летчиками находился в госпитале. Питание было скудное, поэтому раны заживали медленно. Тогда я возил им на У-2 полковую посылку – мешок кубанского сала и ящик яиц.
– Как бы подлетнуть? – спросил Галущенко на следующий же день после своего появления в полку. – Свободный самолет есть?
– Есть один. Готовят к облету: летчик жалуется на мотор, а техники неисправностей не находят.
– Пойду попрошу командира, чтобы мне разрешил.
И вот штурмовик взлетел. Галущенко сделал несколько кругов над аэродромом, потом круто спикировал, разогнал скорость – и вверх… Потом начал выделывать всевозможные кренделя, да так, что белые струи рассекаемого воздуха срывались с концов крыльев. Не только наши летчики выбежали посмотреть на виртуозный полет, но и соседи-истребители запрокинули головы.
– Это что, модернизированный "ил"? – спросили они.
– Нет, летчик у нас есть такой…
– Кто?
– Сержант Галущенко, – пошутил кто-то.
Эту шутку истребители приняли всерьез и начали высказывать нам упреки:
– Так что же вы, "горбатые", при нападении "мессеров" блинчики в воздухе размазываете, а не крутитесь так, как этот сержант?
С тех пор Николая Кирилловича в шутку звали сержантом. Приземлился он тогда после облета, вылез на крыло. Техник спросил:
– Товарищ подполковник, какие замечания по работе мотора?
Галущенко ничего не ответил. Обхватил руками козырек кабины и троекратно поцеловал "ильюшу" в бронестекло.
…"Голубую линию" ударами в лоб нашим войскам прорвать не удалось. 9 сентября после полуночи 800 наших орудий обрушили огонь по Новороссийскому порту, а с моря в Цемесскую бухту в это время ворвались наши торпедные катера. У молов ахнули взрывы страшной силы, и к берегу устремились отряды десантных кораблей. С суши, со стороны цементного завода "Октябрь", перешли в наступление части 18-й армии генерала Леселидзе… Семь дней штурма – и 16 сентября вечером мы слушали салют Москвы в честь освобождения Новороссийска. Вслед за этим мощный удар в центре "голубой линии" нанесла 56-я армия генерала Гречко, а 9-я армия, та самая, которая оборонялась на Тереке, двинула свои войска вдоль побережья Азовского моря. "Голубая линия" рухнула!
Красные дужки на наших картах поползли в глубь Таманского полуострова. 27 сентября одна из них обогнула с запада Темрюк, откуда полгода назад не вернулся Миша Талыков. 9 октября Москва вновь салютовала войскам Северо-Кавказского фронта. Таманский полуостров был очищен от немцев. Теперь впереди были Крым и Керченский пролив шириною до двадцати километров…
Меня вызвал командир дивизии.
– Командующий фронтом генерал-полковник Петров хочет посмотреть на полигоне, как действуют ПТАБы. Туда уже стаскивают трофейные танки. Отправляйтесь-ка в полк к Галущенко. Ему даны указания выделить вам для тренировки самолет. У него и полигон удобный – рядом с аэродромом. Потренируйтесь там перед показом…
Речь шла о проверке эффективности противотанковых авиационных бомб кумулятивного действия, недавно поступивших на вооружение. Это были маленькие бомбочки, которые сбрасываются в большом количестве с малой высоты. Для того чтобы кумулятивным лучом прожечь броню танка, требуется лишь прямой удар. Какова вероятность попадания в такую цель, как танк, – представление у нас самих было смутное.
Вечером я уже был в Ахтанизовской у Галущенко. Пошел дождь.
– Где будем ужинать? – спросил он. – В столовой или дома?
– Надоело шлепать по грязище, лучше дома.
Адъютант Галущенко, летавший с ним за воздушного стрелка (чтобы не разбаловался!), появился с двумя котелками. Мы долго сидели за столом в эту ненастную ночь. Говорили, прислушивались. Обычно в это время женский полк Евдокии Бершанской летал на У-2 с соседней Пересыпи на Керчь, но в такую погоду тарахтения моторов не было слышно.
– Значит, нашим "совушкам" полеты "отбили", – сказал Николай.
Адъютант съездил в женский полк и привез двух летчиц, среди которых была девушка Галущенко. Гульнули мы здорово тогда, а проснулись рано. Дождь прекратился. Похмелье чувствуется, но лететь можно. Наскоро пьем чай. Я спрашиваю Галущенко:
– Коля, а самолет ты мне выделил?
– Выделил, выделил… На моем будешь летать. Еще вчера ПТАБы уложили, все готово.
Под окном уже стояла полуторка с цепями на скатах. Командир полка сел в кабину, я с его адъютантом – в кузов.
– Поехали!
Приземный туман приподнялся метров до 300 и повис сплошным тонким слоем. Прогреется на солнышке – поднимется выше. Но и сейчас летать можно: для сбрасывания ПТАБов большой высоты не требуется.
Мы подъехали к зачехленному штурмовику. Техник доложил командиру полка о готовности самолета. В бомбоотсеки было уложено 400 с чем-то штук противотанковых бомб.
– Быстро расчехлять! Я сейчас слетаю, – отдает распоряжение Галущенко.
– Этот для меня подготовили? – спросил я его.
– Этот, этот… – отмахнулся он. – Только первым слетаю я.
– А потом мне два часа ждать, пока снова бомбы уложат?
– Ну и подождешь… Некуда торопиться… Надевай парашют, чего стоишь?! – бросил он адъютанту.
Я возражать не мог – Галущенко был командиром полка. Он взлетел, пошел по кругу. На другом конце аэродрома под холмом выставлены кузова трофейных автомобилей – это полигон. Самолет начал на них пикировать, потом сразу из четырех отсеков посыпались сброшенные залпом бомбы. Донесся раскатистый взрыв, и я увидел, что все бомбы упали с перелетом. Галущенко резко выхватил самолет из пикирования, – видно, разозлился из-за промаха, – заложил крутой крен и пошел на повторную атаку. Сбросил вторую серию противотанковых бомб и опять промазал. Сверкнули трассы, но и разрывы снарядов легли не кучно, как должны при хорошей стрельбе, а пропахали длинную дорожку. Снова крутой подъем – и самолет, проткнув тонкий слой облачности, исчез. Он теперь там купается в солнечном свете, а мотор уже запел на все лады. Его звук то поднимается до самой высокой ноты, то вдруг смолкает, чтобы через несколько секунд снова зазвенеть. Догадываюсь: "Николай Кириллович отводит душу на недозволенных фигурах". Теперь ведь никто не видит самолета, об этом можно лишь догадываться.
Долго пилотировал Галущенко за облаками, потом звук оборвался, были слышны лишь редкие хлопки, как при планировании. И тут я увидел вынырнувший из облаков штурмовик, который широкими крыльями заканчивал отмах витка штопора. Вращение приостановлено, самолет начал выходить из крутого угла, выписывая кривую глиссаду. "Что это, новый трюк?" – мелькнула мысль, но тут же я понял, что для вывода самолета из угла не хватит высоты. Угол уменьшается на глазах, но до земли остаются считаные метры, а самолет все еще целится носом в землю. Мгновение – потом треск, грохот, совсем недалеко от меня закувыркались обломки самолета. Я подбежал первым и увидел часть правой ноги Галущенко, ягодицу. А у его адъютанта, воздушного стрелка, когда самолет переворачивало, оборвались ремни, и его вышвырнуло из задней кабины. Ему разорвало полость живота…
Гробы на полуторке повезли по слякотной дороге на офицерское кладбище в Темрюк. Туда, где погиб Михаил Талыков.
Рядом со мной у могилы стояла старушка. Она усердно крестилась. Я заговорил с ней.
– Бабуся, вы все время оставались в Темрюке?
– Все время, сыночек, все время…
– У вас в городе много наших самолетов падало?
– Один за все время упал, один.
– Когда это было, не припомните?
– Как не припомнить? На великомученицу Евдокию…
– Какого же это числа?
Старушка шепотом считала, загибая корявые пальцы:
– По новому стилю [34] выпадает на 14 марта.
– Где упал?
– За моей хатой. Так низко летел да качался, как раненая птица, – думала, за мою трубу зацепится. А он дальше, дальше, да во двор горсовета. Там фашистская комендатура стояла…
Старинное каменное здание рядом со сквером. Во дворе обвалившийся орудийный окоп. Дерево без верхушки, ствол, будто молнией расщепило.
Собрались местные жители, наперебой рассказывают:
– Вот тут упал, плашмя… Выволокли его хрицы, мертвого, а он, словно живой, лежит. Молоденький, русы волосы вьются…
– Заслуги [35] с него сняли, потом брезентовые сапоги, кожанку.
– Ой, миленькие, а потом как начали его бить сапогами, мертвого-то…
– Ночью где-то закопали, а где – никто не знает.
– Самолет оттащили танком в овраг. А мы его в дело пустили: на крыльях жесть хорошая – кастрюль понаделали, а резина с баков – тапочки подшивать пригодилась, пообносились мы тут…
Шофер вел машину из Темрюка без фар. Гремели намотанные на скаты цепи, комки грязи шлепались в кузов. Над Ахтанизовской проплыли, будто связанные ниткой, два огонька: красный и зеленый. Миг, миг, миг… Это наши "совушки" летают, чтобы фрицам за Керченским проливом спокойно не спалось.
…Опять 210-й полк остался без командира. Туда назначили инспектора по технике пилотирования дивизии майора Кондраткова, а на его должность перевели меня с первым взысканием за то, что не отговорил Галущенко от незапланированного полета, и с восемнадцатой благодарностью – на этот раз от командующего фронтом Петрова за показной полет с ПТАБами.