Инспекторская работа
С этого времени я воевал уже в качестве испектора по технике пилотирования в подчинении командования нашей авиадивизии. Смысл моей боевой работы был в том, чтобы контролировать, как действуют летчики дивизии над целью, определять недостатки. После возвращения групп я проводил разбор полетов, указывал, где были явные тактические ошибки, где удачи. Считалось, что должность инспектора-летчика предназначена для лучшего аса среди летчиков дивизии. Инспектор должен быть лучшим летчиком по технике пилотирования, по количеству "эффективных" боевых вылетов, то есть тех, которые закончились большими потерями для противника. Он всегда должен быть авторитетом. Бывало, что, еще не сделав должного количества боевых вылетов, летчик, например с 5-го боевого вылета, начал летать ведущим. Это огромная ответственность: по своим ударишь по ошибке, и все – трибунал, голова долой! Такая судьба была и у меня: про боевые действия я знал не понаслышке. К тому же я 7 лет до войны работал летчиком-инструктором: так что и летный опыт у меня был весьма большой. А тут я был постарше других на десяток лет, а возраст тоже значил много.
Должность инспектора-летчика по технике пилотирования очень ответственная. На нее ставили самого авторитетного летчика дивизии, который должен был выручать своих летчиков из неприятных ситуаций, помогать им уцелеть в сложной обстановке. И еще нанести больший урон противнику…
Я вылетал с группами на боевые задания и обычно шел сзади или сбоку – слева или справа. В хвосте строя легче зайти в хвост к противнику, а если я буду в середине боевого порядка, то там возможности для маневра нет. В середине строя мне и посмотреть-то по сторонам трудно, там я буду смотреть на впереди идущего, чтобы не сомкнуться. А вот когда я иду сзади, у меня есть свобода маневра, я больше вижу. На ходу я подмечал недостатки и открытым текстом корректировал: "Куда пошел, правее, вот там цель!" Летчики меня побаивались: мол, инспектор по технике пилотирования летит, он все видит!
После прорыва "голубой линии", где дивизия понесла тяжелые потери (только мой полк потерял 20 летчиков и воздушных стрелков), она была пополнена и участвовала в прикрытии крымских десантов – на Керчь, на Эльтиген. Эти дни мне запомнились надолго… Штурмовикам часто приходилось летать без бомб. Вместо них подвешивали контейнеры с грузовыми парашютами: сбрасывали боеприпасы, продовольствие, медикаменты.
Весенним днем апреля 1944 года ветер гнал с моря низкие облака – с них лило без перерыва два дня подряд. Боевых вылетов с Тамани в Крым не предвиделось. Отоспавшись, я позже других пришел в опустевшую столовую.
– Осталось что-нибудь? – спросил официантку.
– Найдется, найдется, товарищ капитан, – почему-то засуетилась она. – Есть для вас что-то хорошее… – она загадочно повела бровью и скрылась на кухне.
Этой ночью немецкий самолет из-за облаков сбросил несколько бомб. Целил он, конечно, по нашему аэродрому, а попал в Ахтанизовский лиман. Я, грешным делом, подумал, что мне подадут жареного сазана – одного из тех, что утром плавали в лимане кверху брюхом.
– Уж не рыба ли у вас сегодня на завтрак? – спросил я.
– Хо, рыба! А что мне будет, если еще лучший сюрприз преподнесу?
– Ну сухие духи в военторге попробую достать… – решил отшутиться я. А сам подумал: "Что же за сюрприз такой – лучше жареного сазана?"
– Вот вам… – она выхватила из-под передника газету "Известия". Я посмотрел на первую страницу – Указ Президиума Верховного Совета от 13 апреля 1944 года о присвоении звания Героя Советского Союза офицерскому составу ВВС. Там я нашел свою фамилию, и она показалась мне какой-то чужой…
Я зашарил глазами, задержался на фамилии двумя строчками ниже, и гулко заколотилось сердце. "Гвардии подполковник Зуб Николай Антонович", – прочитал я. 22 июля 1943 года командир 210-го штурмового полка нашей авиадивизии подполковник Зуб погиб на моих глазах.
– С тебя причитается, – сказал мне Николай Седненков, один из немногих летчиков, начавших воевать еще с Донбасса и все еще уцелевших.
Того, что с меня "причиталось", достать по всей Тамани было невозможно. Я уже собирался в "экспедицию": командир дивизии разрешил по такому случаю слетать в Краснодар на штурмовике. Тогда я спросил Николу:
– А что бы ты сейчас хотел?
– Не пожалеешь? – он поскреб пятерней белобрысый чуб и ткнул пальцем на мою кубанку. Такой головной убор появился у некоторых летчиков еще в Краснодаре, когда нашей штурмовой дивизии было присвоено наименование Кубанской. Я отдал…
Внешне Николай был ничем не приметным парнем, но техники говорили о нем уважительно:
– Наш Седненков может летать на бревне. – Почему-то всегда добавляли "наш", хотя во всей воздушной армии другого Седненкова не было.
Седненков одно время летал на самолете, от которого все отказывались, – мотор дымил, хотя мощность развивал нормальную. Николай по этому поводу еще и шутки отпускал:
– Мне на дымящем даже лучше: зенитчики в покое оставляют, "мессеры" тоже не особенно клюют. Они, наверное, думают, что меня уже "обработали", а я себе лечу да лечу…
Сбили Седненкова через полгода, когда в конце октября наши войска форсировали Нарев. Поддерживая десантников, полк дрался с максимальным напряжением и понес тяжелейшие потери. Погибли и Карабут, и Юрков… 24 октября штурмовики получили задачу подавить вражескую артиллерию в районе Черностув. Первую группу повел Аверьянов, а следом за ней пошла четверка Виктора Горячева. Только взлетели последние штурмовики, на аэродроме появились корреспонденты "Фронтовой правды": "Поздравить и сфотографировать".
– С чем же поздравлять?
– С новыми Героями!
Вездесущие корреспонденты узнали об Указе, который еще не был опубликован в газете, но которого давно все ждали. Героями Советского Союза стали сразу семь летчиков: Константин Аверьянов, Владимир Демидов, Петр Кривень, Борис Левин, Иван Мальцев, Виктор Горячев и Николай Седненков.
Крепко пожимая руки тем, кто еще не успел улететь на боевое задание, корреспондент без конца щелкал "лейкой" и готовился запечатлеть необычные кадры на самолетной стоянке – Аверьянова и Горячева вместе с Болтиком.
Один за другим шли на посадку штурмовики, но Виктора Горячева среди них не было… Летчики помрачнели, узнав, что при выходе из второй атаки самолет ведущего второй группы был внезапно атакован снизу двумя "мессершмиттами". Его штурмовик резко взмыл, потом перешел в крутое пикирование и взорвался при ударе о землю. Но кто-то из летчиков заметил раскрывшийся на малой высоте купол парашюта. Кто же успел покинуть самолет: Горячев или его воздушный стрелок Малышев? И какой шанс остаться живым тому, кто приземлился в расположении войск противника? Но в авиации бывают всякие чудеса. Произошло же раньше такое чудо и в нашем полку!..
5 ноября 1942 года я водил девятку штурмовиков еще с "точки номер три" в район Орджоникидзе. Истребителей для прикрытия тогда не выделили, хоть "мессеры" в те кризисные дни буквально стаями висели над полем боя. Роль истребителей прикрытия в том вылете выполняли два штурмовика без бомбовой нагрузки. Они шли позади группы и непрерывно выполняли маневр "ножницы". На этих самолетах летели Владимир Зангиев и Николай Письмиченко.
Нашей целью были немецкие танки у Хаталдона. Эти места были хорошо знакомы Володе Зангиеву: ведь здесь прошли его детство и юность. Слева по курсу – зеленые горы, у подножия вьется дорога, и там – Хаталдон. А на нас сверху уже пикировала первая четверка "мессеров". Первая атака – по ведущему! Зангиев все же успел дать заградительную очередь, и так удачно у него это получилось, что один истребитель с дымным следом круто пошел к земле. Это была первая победа Зангиева, предотвратившая неминуемую гибель ведущего. Я не мог глаз оторвать от сбитого самолета – следил за ним до тех пор, пока тот не ударился о землю. А вскоре после этого, выходя из первой атаки по танкам, я увидел горевший и кувыркавшийся штурмовик. Видел, как из кабины вывалился огненный ком и стремительно понесся вниз. У самой земли потянулась белая лента купола парашюта, но и по ней струился огонь… Не один я видел гибель Володи Зангиева вблизи его родного села. А спустя два года, в конце сорок четвертого, он вернулся и снова начал летать!
С сильными ожогами, со сломанной ногой попавший в плен, Владимир ничего не сказал фашистам под пытками. В мае 1943 года он сумел бежать из концлагеря и добраться до партизанского отряда, в котором воевал весьма успешно. Во время одной из диверсионных операций он получил ранение, после чего командование решило отправить его в тыл, и через некоторое время Зангиев вернулся в 7-й гвардейский с необычной для летчика наградой – медалью "Партизан Отечественной войны" 1-й степени. А "третью жизнь" Володя отсчитывал с конца 1944 года, когда во время боев за плацдармы на Нареве его штурмовик, совершавший боевой вылет в сильнейшую метель, врезался в сосны. И снова он уцелел…
Произошло такое чудо и с Малышевым, воздушным стрелком сбитого Виктора Горячева – он вернулся в полк…
Академия
В академию я попал неожиданно. После разгрома немцев в Крыму 4-я воздушная армия, в состав которой входила наша 230-я Кубанская авиадивизия, действовала в составе 2-го Белорусского фронта. Получив новое пополнение, дивизия дралась в полную силу, расчищая путь нашим атакующим армиям и отмечая свой боевой путь разгромленными автоколоннами и сожженными танками врага. В эти месяцы многих опытных боевых летчиков направляли учиться.
Направили в Военно-воздушную академию Ивана Остапенко, бывшего уже командиром эскадрильи. Сбитый зениткой во время штурмовки одной из железнодорожных станций в Белоруссии, он остался жив только благодаря своему воздушному стрелку – Володе Пименову, "рекордсмену" среди стрелков, имевшему к концу войны 137 боевых вылетов. Бывший курсант Челябинского штурманского авиаучилища, он воевал в пехоте разведчиком, участвовал в Новороссийском десанте, и летать стрелком начал лишь осенью 1943 года… Он и вытащил нашего Ивана, дотащил на себе до своих.
На проводах Остапенко по-настоящему плакал.
– Не хлюпай, Иван, – сказал ему на прощанье наш Дед. – Вернешься в полк – будет у нас хоть одна золотая голова! Там, говорят, по формулам воевать учат…
В эти месяцы Дед – старший лейтенант Владимир Демидов – совершал, несмотря на запреты врачей, боевые вылеты даже после тяжелейшей травмы головы: в воздушном бою над Керчью он сумел сбить немецкий пикировщик "Ю-87", но его поврежденный штурмовик перехватили 10 "мессершмиттов". Миша Федоров, его стрелок, сбил один истребитель, но истерзанный "ил" врезался в землю. Владимир остался жив чудом, а Мишу десантники похоронили там же, на плацдарме…
Послали на какие-то курсы усовершенствования Николая Смурыгова, потом заместителя командира эскадрильи Петра Демакова. Но Рыжий, так звали в полку Демакова, вскоре вернулся.
– Отчислили? – спросили его летчики.
– Никто меня не отчислял. Сам удрал!
– Ты что, сдурел? – ополчились на Демакова его друзья. – Пока еще не поздно, поворачивай оглобли!
– Не поеду! – заупрямился он. – Довоевать самую чепуху осталось, а синусы-косинусы – потом.
Повел Демаков группу и не вернулся. Не пришлось ему довоевать. Еще на одного ведущего стало меньше в полку…
Вызвали к командиру дивизии и меня.
– Отправляйтесь в Москву в распоряжение начальника Главного управления формирования генерал-полковника авиации А.В. Никитина. Как раз есть попутный самолет, – сказал мне полковник Гетьман. Выяснилось, что требование отправить меня в Москву приходит к нему уже в четвертый раз, но до этого он на них просто не реагировал.
Столица встретила меня неприветливо. Пока добирался от центрального аэродрома до штаба ВВС, мне не раз пришлось предъявлять документы комендантскому патрулю. Причина тому – смешанная форма одежды. И в самом деле, кроме темно-синей пилотки с голубым кантом, ничто другое из амуниции не выдавало во мне авиатора. Поношенная американская летная куртка без погон и знаков различия, пистолет ТТ болтается у бедра. Бриджи неопределенного цвета (наша оружейница Клава Калмыкова сшила их мне еще в хуторе Трактовом из трофейной шинели), а брезентовые сапоги, которые искусно смастерил техник Шевченко из парашютного чехла, все в масляных пятнах…
В штабе ВВС мне выписали пропуск и сказали:
– Зайдите к члену Военного совета ВВС генерал-полковнику Шиманову.
Не без душевного трепета, как при входе в зону зенитного огня, я приоткрыл огромную, обитую черным дерматином дверь, потом еще одну такую же и оказался в громадном кабинете. Длинный, покрытый зеленым сукном стол напомнил мне взлетно-посадочную полосу Краснодарского аэродрома. С другого конца кабинета навстречу направился генерал с косым пробором на голове. Его комплекция явно не соответствовала размерам занимаемого помещения.
– Как жизнь? – спросил он неожиданно просто, назвав меня по фамилии.
– В порядке…
– Как воюется?
– Отлично…
Генерал спросил у меня, почему я задержался с прибытием.
– Не пускали, – ответил на это я.
– А это сам писал? – спросил он, подводя меня к журнальному столику и указывая на подшивку центральной газеты "Сталинский сокол". Генерал начал листать, и я узнал свои семь "подвальных" статей, озаглавленных не без претензии на оригинальность: "Из чего слагается мастерство".
– Сам писал, – ответил я ему, а сердце дрогнуло: "Никого я там не славил, никого и не охаивал, а лишь делился боевым опытом. Какой же ляпсус обнаружил в этих статьях член Военного совета ВВС?"
– Вот в этом месте ты ничего не преувеличил? – показал он на абзац, отчеркнутый красным карандашом. В "подозрительном" месте приводились данные, характеризующие мои личные достижения в меткости бомбометания и стрельбы, неоднократно подтвержденные в показательных полетах на фронте. Среди другого я привел и таблицу отклонений средних бомб от цели при бомбометании, в которой генерал отдельно переспросил у меня про удивившую его цифру – 6 метров.
– Написал так, как было, – ответил я Шиманову.
– А мы тут, признаться, с генералом Никитиным в этом усомнились. Таких результатов никто из инструкторов в запасных бригадах и полках еще не добивался. Ты сможешь это доказать перед летчиками практически, а не на бумаге?
– Могу!
– Для этого, собственно говоря, мы тебя и вызвали. "Погастролируй" у нас по запасным частям, поделись боевым опытом, покажи… А потом будет особый разговор.
К тому, что большое начальство всегда чего-то недоговаривает, я давно привык, поэтому об "особом разговоре" забыл сразу же, как только у меня в руках оказалось командировочное предписание. Мысли были заняты тем, чтобы поточнее отбомбиться.
Генерал рассказал мне, что под Москвой, в Соколовской, базируется запасной авиационный полк, который получает из Куйбышева самолеты, готовит кадровых летчиков и отправляет в боевые части. Там я и должен был "выступить".
На "гастролях" я делал все, как на войне, и от предварительного облета мишеней на полигоне отказался.
– На фронте цели показывают на карте, никаких предварительных облетов, – сказал я командирам частей. – Но и бомбы подвесьте не цементные, а боевые, фугасные авиабомбы. И боекомплект к пушкам должен быть полным, по 150, а не по 15–20 патронов на пушечный ствол, как принято у вас, и к пулеметам ШКАС тоже, конечно.
Такие условия я выторговал.
Затем у меня состоялся "тайный сговор" с начальником полигона. Дело в том, что мишень для бомб на полигоне – это крест, выложенный из белых стволов берез, а для ракет, пушек и пулеметов – колонна из трофейных грузовых автомашин. Потом будет там кто-то ходить с мелом и искать пробоины, – а там все уже мечено-перемечено… По моей просьбе в кузова и кабины трофейных автомашин, которые должны были подвергнуться обстрелу, он наложил соломы, а перед самим взлетом эту "начинку" полили горючим.
На первый показательный полет приехали представители штаба ВВС во главе с генералом Н.С. Шимановым. Они находились среди летчиков, столпившихся вблизи полигона у репродуктора, чтобы слушать мои объяснения по радио во время полета.
Я взлетел и без труда отыскал на лесной поляне полигон.
– Скорость триста, высота восемьсот, цель слева, – передал я на землю, наблюдая за приближавшимся к визирной линии крестом, выложенным в центре мишени из белых березовых бревен.
– Вхожу в пикирование, угол тридцать градусов… сброс!
Когда я вывел самолет и резко развернулся, то увидел разбросанные бревна – бомбы попали точно в крест! Хорошо!
Я скрылся за лесом, перешел на бреющий. Теперь оставалось показать свой "партизанский заход", применявшийся для внезапной атаки паровозов и автомашин. Высота – минимальная, скорость увеличена. Один, затем второй разворот за лесом, чтобы меня с полигона не заметили. А вот и железная дорога. Я лечу вдоль нее, в стороне у опушки леса вижу "автоколонну". Круто взмываю вверх с креном, затем опускаю нос, прицеливаюсь. Я еще не убрал полностью крена, а сходящийся у земли веер трасс уже прошил машину – она вспыхнула. Я снова скрылся за лесом, чтобы повторить атаку – стрельбой из пушек по вражеским автоколоннам я всегда наслаждался, и получалось это у меня отлично…
Этот мой вылет произвел ошеломляющее впечатление – такого они никогда не видали. Точное попадание боевыми бомбами в мишень, низкие и внезапные заходы на цель и – все в горящие щепки… "Так нужно, товарищи офицеры!" – сказал генерал Шиманов и добавил мне: – Вот, товарищ капитан, такие показные полеты вы сделаете под Москвой здесь, там, и там. И еще под Куйбышевом". "Ну это известно, – говорю я. – Мы там самолеты брали для полка!" – "Вот там тоже покажите, а то они ни хрена не знают как надо!"
После "гастролей" по запасным частям я вторично предстал перед генералом Шимановым – для "особого разговора". На этот раз я уже был одет строго по форме, и даже с золотыми погонами и в хромовых сапогах. Все это мне выдали на центральном вещевом складе по записке члена Военного совета.
– Ну молодец, ты сделал все как нужно, – сказал генерал. – Но тут одно обстоятельство есть. Из эвакуации вернулась знаменитая Мониская военно-воздушная академия. Набирает очередной прием слушателей. Ты хочешь учиться в академии?
Меня будто оглушило взрывной волной, я только переступил с ноги на ногу. Лишь кое-как собравшись с мыслями, я сказал:
– Разрешите немножко подумать за дверью…
– Думать можно до завтрашнего дня, – обрадовал меня генерал. – Придешь с рапортом.