- "Бабель и Одесса", - и увлеченно начинаю рассказывать про Одессу.
- Я там был.
Мгновение темноты - война, Бёлль в войсках оккупантов… В военной Одессе. Прокручивается в мгновение: Рай и Альберт, герои романа "Дом без хозяина", сидели в Одессе в военной тюрьме, Фред Богнер ("И не сказал ни единого слова…") писал Кэте письма и из Одессы… Выбираюсь из тьмы:
- Генрих, вы были не в той Одессе…
Позже сыновья напоминают ему, что в Одессе родился Троцкий. Об этом я не знала.
- Не можете ли поехать с нами завтра в Ясную Поляну? Переводчик из Союза писателей говорит не закрывая рта.
Хочу ли я? Конечно! Буду счастлива, но и страшно.
- Но ведь я могу переводить только на английский.
- Что ж, мы все понимаем…
"Бабель и Одесса" - это ему нравится.
26 июля. Еду с Бёллями в Ясную Поляну. Интуристская семиместная "Чайка". Он - рядом со мной. И трое юношей: Рене, Винсент и сын нашего приятеля-германиста, он меня "подстрахует", если не смогу перевести, хорошо говорит по-немецки. Они болтают между собой.
Сижу с Бёллем и молчу. Думаю: "Ну почему я? Сколько людей на моем месте не только были бы счастливы, но еще дело делали бы, рассказывали про те места, которые мы проезжаем, или про Толстого. А я молчу. Язык прилип к гортани".
Он нервничает, когда мы проезжаем деревни, ему кажется, что водитель неосторожен, а на шоссе играют дети.
Останавливаемся у железнодорожного переезда. Несколько женщин с кирками, ломами. Один мужчина, вооруженный карандашом и блокнотом.
"На это невозможно смотреть спокойно. Мы и в Москве такое видели. Переводчик на мой вопрос ответил: война, а при чем тут война, им же не больше двадцати-двадцати пяти лет…"
Ока. Рассказываю о Тарусе. Говорим о Паустовском. Когда Паустовский ехал во Францию через Кёльн, он, проезжая через незнакомый город, ощутил родство, подумав: "Здесь живет Генрих Бёлль".
Они встречались в шестьдесят втором году…
Впервые в Ясной Поляне я была тридцать лет назад, в 1935 году, это была наша тайная "медовая неделя". Мы по поручению нашего учителя литературы - он из Москвы уехал в Ясную Поляну - записывали воспоминания старых крестьян о Толстом… Мы были переполнены своей любовью, своим миром, который был отделен от толстовского миллионами световых лет. А от сегодняшнего, когда я еду с Бёллем, сколькими эпохами?
В Ясной Поляне торжественно встречает Н. Лузин, потомок Фета, заместитель директора. Старомодная красивая речь. Этот музей - смысл его жизни.
"…Здесь нет ни клочка земли, который бы Толстой не исходил, не объехал верхом… В этом небе - ни одной звезды, на которую он бы не смотрел…"
Бёлль отвечает на вопросы Лузина: "Толстого я начал читать в шестнадцать-семнадцать лет. Уже после Достоевского. Первое, что прочитал, "Крейцерова соната", потом "Воскресение"… Теперь у нас Толстой и Достоевский поменялись местами. Критики к каждому молодому писателю применяют толстовские мерки: насколько он ниже, насколько отстал. Мы все отстали, безнадежно отстали".
Он говорит просто, ничуть не заботясь о том, какое впечатление производят его слова.
Бёлль показывает и объясняет Аннемари, он уже был здесь в 1962 году. Несколько раз повторяет: "Как скромно он жил, скромно и не слишком удобно…"
Несколько студентов Тульского пединститута, практиканты в музее, просят автографы. У некоторых книги, но большинство протягивают листки бумаги - "потом вклеим".
Генрих этого не ожидал, он думал, что за автографами охотятся только на Западе.
Пузин рассказывал о немецких солдатах в Ясной Поляне. Отступая, хотели сжечь дом. У Бёлля каменеет лицо.
На обратном пути говорим о Пастернаке. Генрих не знал, что он был исключен из Союза писателей. Не знал о размахе травли. "Что это для него означало? Его из-за этого перестали печатать?.. А что произошло бы с ним, если бы он эмигрировал? На Западе его могли бы задушить славой, рекламой, роскошью…"
"Самым тяжелым временем в моей жизни было лето сорок пятого года в американском лагере военнопленных во Франции. Я пытался вести там дневник, прятал в носке, нашли при обыске и отняли. …Об этом лете еще никогда не писал. Может быть, скоро начну".
28 июля. В мастерских художников ждали нетерпеливо. Каждый ревниво стремился подольше задержать у себя.
Посмотрев первые же картины Валентина Полякова, Бёлль: "Совершенная неожиданность, никогда не думал, что так интересно. Большое искусство, оно должно стать известным и у нас…"
Облако спустилось на Суздаль и осело в форме церкви.
"У нас теперь террор догматиков-абстракционистов. Как вашим важно было бы это увидеть. У наших абстракционистов ведь ложное чувство превосходства.
Но когда в Третьяковской галерее я вижу официальное советское искусство, грустно, даже стыдно становится".
Художник Андронов говорит ему: "Ваш роман "Глазами клоуна" - это все про меня".
- А есть ли в литературе что-либо, подобное вашей живописи?
Все:
- Да, есть.
На обратном пути повторяет: "Как важно, что я все это увидел. И как глупо, что именно этого нам, иностранцам, не показывают".
"Какая организация более властная - Союз писателей или Союз художников?.."
"А что мы можем для этих людей сделать?" (Каждый приезд, все годы мы слышали этот вопрос.)
31 июля. Генрих рассказывает, как был в "Новом мире". Твардовский очень ему понравился. "Сразу видно, что незаурядная личность. Да и мне хотелось узнать, кто меня здесь публикует".
…Они уезжают на две недели в Дом творчества в Дубулты. На вокзал В. Стеженский привез книгу Анны Зегерс "Толстой и Достоевский". Я говорю: "Вот нет журналистов, надо бы сфотографировать - Бёлль с книгой Зегерс". Он серьезно: "Не возражал бы. Я хорошо отношусь к Зегерс".
16 августа. Ждем Бёллей на аэродроме в Ленинграде. Они все загорелые.
В такси: "Не допускайте к Фришу сотрудника Инкомиссии К. Он уже нам сказал, что в "Хомо Фабер" есть декадентщина, мы ее выбросим. Если бы Фриш услышал, он бы его убил".
Ему в Дубултах не понравилось. Просит книгу В. Семина.
17 августа. Тремя машинами едем в Комарово к Ахматовой.
18 августа. В Москве в последний день едем с Аннемари за покупками.
- Как в вашей семье относились к фашизму?
- Все были против, все, кто был вокруг меня. И в семье Бёллей тоже, они были противниками фашизма.
- Вероятно, вы ощущали одиночество?..
- Ничего подобного. Мы знали, что все хорошие люди с нами.
Она работала машинисткой в частной фирме.
19 августа. Провожаем Бёллей.
Генрих говорит: "Скорее к письменному столу. Замысел распирает. День буду лежать, а потом работать, работать…"
* * *
В 1965–1966 гг. мы писали Бёллю, теперь уже в доверительных письмах, окольными путями, что Даниэль и Синявский были арестованы и осуждены за то, что публиковали свои произведения за границей, что у друзей Солженицына был обыск, забрали рукописи и часть личного архива.
Обращения группы писателей в правительство и к съезду партии остались без ответа.
1966 год.
Из дневников Р.
27 сентября. Приезжает Бёлль с сыновьями Раймундом, Рене и Катариной фон Тротт, дочерью его покойного друга. Беленькая, круглая, веселая. Он усталый, очень загорелый. "Был дивный отпуск в Ирландии".
Его приглашают в университет, он отказывается: "Хочу кое-что сделать для фильма о Достоевском и видеть друзей. Мне врачи запретили публичные выступления. Правда, в субботу пришлось запрет нарушить: открылся театр в Вуппертале, там я говорил".
Вечером у нас. Предлагаю ему председательское место за столом. "Нет, я не из породы председателей".
После ужина идем на Красную площадь. Резкий ветер. Генрих рассказывает про отца Катарины. Фон Тротт цу Зольц из аристократической семьи, ушел из дома, стал рабочим. С 1930 по 1933 год был активным коммунистом, потом стал католиком. Он был арестован, но только после 1945 года заявил о перемене взглядов, не хотел отступаться от преследуемых товарищей по партии.
Сразу после войны они вместе издавали журнал.
"Я купил дом в деревне. Шестьдесят километров от Кёльна. Пришлось перестраивать, из-за ремонта Аннемари и не могла с нами приехать. Сегодня она с друзьями там собирает яблоки. Я буду там работать, проводить не меньше четырех дней в неделю".
Генрих считает, что подготовительная работа над фильмом о Достоевском займет в этот раз пять-шесть дней, не больше.
Хочет посмотреть обыкновенное кладбище, не Новодевичье, а такое, где хоронят официантов, портных, не членов Союза писателей. И обыкновенную деревню, не писательскую.
28 сентября. Встретились у Спасских ворот. Идем в Кремль. Лев с молодыми - в Оружейную палату. Генрих не хочет, мы с ним гуляем по Кремлевской площади. "Когда я посмотрел на эту дикую роскошь в Оружейной, я понял, почему у вас произошла революция. Ничего подобного в мире не найдешь".
Впервые много говорит о болезнях. Во время войны целый год была дизентерия. И осложнение на печень. Сейчас плохо и с сердцем, и с легкими, и с давлением.
Рассказываю ему содержание "Ракового корпуса".
- Великолепно найдено место действия. Будет ли напечатано?
- Не знаю. Роман должен появиться в "Новом мире". Цензура задерживает, автор не идет на уступки, а Твардовский, кажется, устал бороться.
- Понимаю, понимаю. Он и тогда, год назад, показался мне усталым. Я сам часто устаю бороться за свое, очень хорошо, что есть друзья, которые тебя поддерживают. Но быть в одиночестве - это тяжело. Твардовскому нужно принять "причастие буйвола" - без этого нельзя делать журнал. А поэту с этим нельзя жить.
Пытаюсь пересказать только что прочитанные стихи Твардовского о матери ("В краю, куда их вывезли гуртом…").
- А его родители действительно были кулаками или они - так называемые?
- Нет, не кулаки. Его отец был сельским кузнецом. Рассказывает, что в ФРГ опубликовано пять томов Паустовского, он будет рецензировать.
Рассказываю ему, что Лев пишет воспоминания о войне и о тюрьме.
Из дневников Л.
29 сентября. Обед с Бёллем. Принимают историки и журналисты. Суетливо-назойливый профессор X. между тостами разъясняет: "Генрих Бёлль, конечно, религиозен, однако он противник церкви". Бёлль негромко, но сердито: "Это неправда, я принадлежу к церкви, я церковный, не поповский, но церковный".
До полуночи ходили вдвоем по улицам. Он расспрашивал о Синявском, Даниэле, о том, как наказывают литераторов, написавших письмо про них. Вспоминал разговор за обедом: "А знаешь, это ведь в чем-то и справедливо. Сегодня церковь у нас - это опора политической реакции, у нас много хороших священников и монахов, но церковные власти так коррумпированы, что вы себе и представить не можете".
30 сентября. В театре на Таганке, на спектакле "Галилей".
Ему по душе и театр, и Любимов, и дух зрительного зала. Юрий Любимов: "Ваши книги помогают мне жить". Просит у Бёлля пьесу для своего театра. Бёлль: "Пьесы можно писать только после пятидесяти лет. Есть у меня одна мистическая, но вам такая не подойдет".
У Любимова встретились с Г. Товстоноговым, он пригласил Бёлля в свой театр в Ленинград.
На обратном пути: "Мне кто-то говорил, что у вас сделана инсценировка "Клоуна", этого я очень боюсь, чаще всего портят. Обязательно посмотрите и напишите мне".
Аннемари перевела "Заложника" Биена, пьеса в ее переводе идет в ГДР. В Ростоке Бёлль видел "Марат-Сад" Петера Вайса, ему понравился спектакль.
Из дневников Р.
1 октября. У нас дома, семейный обед с Бёллями. Тихо, спокойно. Мы все уж постарались.
Смотрит наши книги, фотоальбомы. Мы просим их всех прочитать что-нибудь на магнитофон - новая игрушка. Генрих согласен, но чтобы в комнате он был один: "Когда мои рассказы передаются, не могу слушать записи".
А к вечеру квартира переполнена, пришли наши друзья, больше сорока человек. И каждый хочет что-нибудь ему сказать, выразить любовь, пожать руку.
Д. Самойлов читает стихи, Лев переводит:
Та война, что когда-нибудь будет,
Не моя она будет война,
Не мою она душу загубит
И не мне принесет ордена…
Это про них: про него самого, про Генриха, про Леву.
Из дневников Л.
2 октября. Разговор втроем. Решаемся, рассказываем о замысле книги о нем.
- Не делайте этого. Пока писатель жив, он незавершен.
Мы наперебой объясняем, что задуманная книга - это и про нас самих, про время Ремарка, которое сменилось временем Бёлля, о поисках ценностей.
Но он непреклонен.
"Мы разобрали чердак в связи с переездом в Айфель, нашли несколько рукописей. Роман, около пятидесяти рассказов. Раньше не удалось напечатать…"
"Я писал большой роман, серьезный. Но заболел мой друг, священник, попал в психиатрическую больницу. Я его каждый день навещал и потерял контакт с этим романом. Надеюсь, что еще вернусь…
…Пришел ко мне молодой приятель, рассказал историю. Я решил, что это сюжет для новеллы. Писал один вариант за другим. Получилась повесть ("Чем кончилась служебная командировка"). Аннемари по телефону сказала, что уже бестселлер, я никак не ожидал…
Фильм о Достоевском будет абстрактным, не биографическим. Сорок минут - это много времени. Пройду по всем улицам, которые связаны с романами Достоевского.
Вот кто пролетарский писатель! Он должен был всегда писать для заработка, постоянные долги. Толстой "ходил в народ", а Достоевский - сам народ.
…Американцы не знают истории. Не понимают, что такое страдание. На Востоке немцы - глупые социалисты, а на Западе немцы - глупые проамериканисты".
Анна Зегерс с мужем в Москве по дороге в Армению. Они хотели бы встретиться с Бёллем. Удобный повод: будет просмотр фильма по рассказу Достоевского "Скверный анекдот". Этот фильм запрещен цензурой, но закрытый просмотр на телестудии разрешили.
Генрих, Анна Зегерс и ее муж встречаются как старые знакомые, непринужденно, очень приветливо.
После просмотра едем в ресторан "Арагви", отдельный кабинет. Генриха сажаем рядом с Анной. Я - тамадой и толмачом. Перевожу тосты, вопросы, ответы. Всего труднее, что Алов и Наумов обращаются почти только к Генриху, а я, переводя, стараюсь начинать с Анны. Но ведь она и Роди понимают по-русски… Тост Наумова за трех гениев: "Эйзенштейна, Феллини, Бёлля". Анна Зегерс: "Фильм талантливый, но очень сумрачный. И, по-моему, несправедливый. Вы генерала уважаете больше, чем простых людей. Он и выглядит лучше, и разговаривает лучше. А они все жалкие и противные. Вы их показываете такими, какими он их воображал, - пигмеями, карликами и еще хуже". Алов (сердито): "Мы этого действительно хотели. От таких "маленьких людей" пошел фашизм. Генерал - старомодный болван, а в них - корни современного фашизма. Мы, люди второй половины двадцатого века, знаем о них то, чего не знал Достоевский".
Генрих: "Мне не хватает сострадания. У вас очень талантливо, внутренне последовательно построено по вашей художественной логике. Но у Достоевского менее жестоко, чем у вас. Вы не оставляете герою ничего, буквально ничего. Он даже не мужчина… Кроме того, ведь кино обладает особой силой воздействия. Сильнее, чем слово. В кадре очень тесно. Не хватает пространства… Великолепен танец дурочки, погоня за извозчиком".
Говорили и о других инсценировках Достоевского.
- Лучше всего можете сделать, конечно, вы, русские… Вам бы я с удовольствием дал право инсценировать какую-либо из моих книг.
Когда мы остались одни, спросил тревожно:
- Я не слишком их критиковал? Они мне очень понравились. У нас нет таких - сочетание большого таланта, открытости, духовного накала, братства…
Из дневников Л.
Анна Зегерс вчера говорила с Генрихом: ему хотят дать Ленинскую премию, предлагают она и Арагон, большинство членов жюри "за". Генрих решительно: "Не надо. Я не могу принять. Не могу, пока здесь два писателя сидят в лагере. Не хочу и не могу принимать эту премию".
Анна: "Но мы ведь не можем оказывать политическое давление на советское правительство".
Генрих: "Я просто не хочу принимать премию от государства, которое так поступает со своими писателями".
Об этом рассказала мне Анна. Я спросил Генриха, он, усмехаясь, подтвердил.
Из дневников Р.
6 октября. Идем с Бёллем и с внуком Достоевского по маршруту Раскольникова, к дому процентщицы. Дома цвета Достоевского, цвета времени.
В мае Генрих приедет сюда на белые ночи. Разговаривает с оператором Шнейдером, который снял фильм "Петербург Достоевского". "У меня нет честолюбивого желания сделать лучше, чем вы. Я мог бы и взять у вас куски".
Рене делает заметки под диктовку отца, Раймунд фотографирует. Оба сына помогают с удовольствием.
Когда мы идем по каналу, внук Достоевского просит считать шаги - как в романе, ровно семьсот тридцать… Для него каждая сцена романа ничем не отделима от реальности.
…Мы все смотрим на квартиры, на улицы, на дворы, и сколько людей смотрели до нас, но художник смотрит особым взглядом. За этот год он и романы перечитал, он готовился, узнавал. Мы идем вместе до какого-то пункта, а дальше он пойдет один, дальше и начнется тайна, чудо искусства…
В Доме писателей смотрим выставку рисунков Корсаковой - к романам Достоевского. Он потом нам: "Не люблю иллюстраций к книгам. Ведь каждый читатель видит по-своему".
…Прошли все дома, дворы. Бёлль рассказывает: "В Дублине есть целый туристский маршрут по пути Блума. Тоже нет мемориальных досок. Ирландцы очень рассердились на меня (за сценарий "Ирландия и ее дети"), что я написал о бедности, что взял снимки старых домов…"
В прошлом году рассказал о замысле. Сейчас готовит сценарий. Счастье пройти с ним этот кусок.
Бёлль еще раз помогает понять, как жив Достоевский.
За обедом: "А мне странно презрительное отношение к любой профессии, я люблю ремесло официанта…"
Корреспондент "Советской России" спрашивает, как долго Бёлль ищет слова.
- Восемь лет.
Ему же Генрих объясняет, что "Даниэль и Синявский - никакие не злодеи".
7 октября. Вечером на спектакле у Товстоногова "Проводы белых ночей". Сергей Юрский мог бы играть и Фреда Богнера и Ганса Шнира.
В перерыве Бёлля просят расписаться крупно на потолке актерской уборной.
Бёлль - Пановой:
- Я вас читал.
- А я вас.
Разговор о Брехте.
Бёлль: ""Карьера Уи" - плакат, примитивно. Люблю "Мамашу Кураж" и "Галилея".