Придя в барак, я лег на нары и стал думать, как выйти из положения. Хотел посоветоваться с Зининым, имевшим опыт несравнимо больший моего, но он только пожал плечами и ответил: "Затрудняюсь что-нибудь посоветовать". Вообще этот человек не относился к категории сочувствующих трудностям других. Между нами не было взаимной симпатии, наши политические взгляды резко расходились: он не переносил всеми фибрами своей души наш советский строй и всегда старался подчеркнуть малейшие промахи в его развитии, особенно упирая на происходящий произвол в стране; это был его основной аргумент, против которого трудно возражать. Подобного рода разговоры заканчивались обычно растущей друг к другу неприязнью.
На следующий день я предстал перед С. Я Жуком (его именем назван Всесоюзный институт "Гидропроект"). С ним в кабинете находились Зильберман и Бородкин (начальник нашего лагеря). Зильберман обратился ко мне с вопросом: "Как вы решили справиться с поставленной задачей? Ваши соображения?" Обдумывая положение дел, я наметил ряд мероприятий, которые с моей точки зрения могли бы дать какую-то гарантию своевременному окончанию этих работ, и решил категорически их отстаивать.
Я начал, во-первых, ввести три смены вместо двух и работать по восемь часов, учитывая сильные морозы, снижающие работоспособность людей (наверное, многие помнят те сильные морозы, которые выпали на февраль 1940 г., когда на финском фронте имело место массовые обморожения, а работы в котловане не прекращались ни на одну минуту); Во-вторых, работающим на копрах выдать теплые портянки и теплые рукавицы; в-третьих, у каждого копра разрешить костер; в-четвертых, установить еще один копер и, в-пятых, за каждую забитую сверх нормы сваю давать дополнительный пирожок и пачку махорки - это будет иметь большое значение для заинтересованности людей. И вот мои черновые наброски графика производства работ. Жук и Зильберман выслушали меня очень внимательно. "Ну как? - спросил Сергей Яковлевич Зильбермана. - Согласимся?"- "А как Вы, т. Бородкин, сумеете пойти навстречу и выполнить предложения, касающиеся Вашей компетенции?" - "Безусловно, - ответил Бородкин, - ведь Конаржевский у нас один из рекордистов".
Работа пошла полным ходом. Примерно через неделю ко мне подходит один из заключенных. Попросив, чтоб я не выдавал его, т. к. иначе ему не будет житья, он рассказало том, что в ночную смену начинают ловчить и для того, чтобы перевыполнить задание, спиливают нижнюю часть сваи, укорачивая ее. Это меня очень взволновало. Я, никому не говоря об услышанном, попросил Зильбермана направлять в ночную смену кого-либо из технического отдела, чтобы избежать каких-либо неприятностей и быть уверенным в правильности составляемых актов на отказы свай. Он мою просьбу выполнил. Пачка махорки, дополнительный пирожок, хотя пожаловаться на питание было нельзя (оно было сносным) и сокращенный день делали свое дело - поднимали заинтересованность в выполнении задания. Свайные и изоляционные работы были закончены на шесть дней раньше. Мне вписали в зачет по три дня за каждый день.
Вести, приходившие о военных действиях в Финляндии, вызывали недоумение и разочарование. Никогда не предполагал, что мы можем так долго задержаться с войной, имея перед собой такое малюсенькое государство, как Финляндия, и нести большие потери. Урок на будущее.
Настал день, когда в срочном порядке из котлована все убиралось. Волга начала подыматься, и пришлось быть свидетелем, когда она оказалась на девять метров выше своего обычного уровня, затопила наш котлован, и слизнула выполненную часть намывной плотины, т. е. нашу работу, и мы с Зининым, которому тоже было нелегко на бетонных работах, производившихся при таких сильных морозах, вернулись на брандвахту заканчивать наш технический отчет.
"Красная Глинка"
В апреле меня и Зинина перевели в лагерь на Красной Глинке, расположенный на высоком берегу Волги. Подъезжая к лагерю, огороженному только проволокой, как бы в укор окружающей его красоте Жигулевских гор, обратили внимание на несколько пожарных машин, стоявших у вахты, и небольшой отряд охранников выходивших из зоны. Оказалось, там было небольшое побоище. Два узбека, получив на вахте посылки, отправлялись к себе в барак, по пути на них напали урки и отобрали посылки. Пострадавшие заметили, в каком бараке скрылись уркачи и подняли большую группу своих земляков с целью отобрать посылки. На этой почве началась драка, в которую ввязывалось все больше и больше заключенных с одной и с другой стороны, но так как численное превосходство в этом лагере было на стороне узбеков, то блатным пришлось бы очень плохо. Начальство вынуждено было вызвать пожарные машины и отряд охраны.
Дравшиеся отделались синяками и ссадинами, на зато самооборона и нападение осужденных по 58-ой статье здорово подействовали на т. н. бытовиков, и подобные грабежи больше не повторялись. Зинина и меня поместили в отдельную светлую комнату, в которой находилось четыре кровати, одна из них принадлежала старшему нарядчику, а вторая - бывшему командиру кавалерийской дивизии, выполнявшему какую-то канцелярскую работу в штабе лагеря.
По ходатайству, очевидно, Бориса Марковича Шкундина мы питались не в столовой, а у себя в комнате. Питание было улучшенным. Работа предстояла интересная: надо было перекачать грунт всего Зеленого острова на Волге в тело гравитационной части плотины Волжской гидроэлектростанции протяженностью свыше километра и высотой, если не изменят память, кажется, 18 метров. Зеленый остров, поросший кустарником, доставил нам много неприятностей, т. к. корни попадая в землесос, часто заклинивали рабочее колесо землесоса, и приходилось останавливать работу и делать его очистку - это здорово тормозило ход намыва тела плотины.
Я руководил сменой и числился брандмейстером. Наши отношения с Зинином с каждым днем ухудшались, и я был очень рад, когда меня перевели из его группы на подготовку пуска нового земснаряда (производительностью 500 кубометров в час) для размыва Песчаного острова и транспортировки грунта в тело плотины. Здесь применялся такой же комбинированный метод работ, как на Безымянке. Руководителем был назначен я. Намывная часть плотины уже вышла из-под воды и возвышалась над ней на полтора метра.
Через день и мой земснаряд должен был вступить в строй. Хорошая подготовка самого снаряда и забоя вселяли чувство уверенности в успехе. Весь Песчаный остров имел одно общее оцепление, и работало на нем больше тысячи заключенных. Процедура выхода бригад из зоны всегда занимала много времени, особенно после нескольких побегов, о которых следует рассказать, настолько они оригинальны. Трое заключенных при содействии остальных членов бригады запаслись продуктами, вырыли днем глубокую яму, залезли в нее, и их накрыли листом железа, а на него посыпали толстый слой песка. По окончании рабочего дня дружки разожгли на этом месте небольшой костер.
При выходе из зоны охрана недосчитала трех заключенных. Оцепление с острова не было снято, туда направили розыскных собак, и все начальство было уверено, что эти трое сбежать с острова не могли. Собаки беглецов не обнаружили, и это вполне естественно, так как на том месте, где так недавно горел костер, теперь тлели раскаленные угли, что мешало собакам подойти и близко к этому убежищу. Даже если кто-либо из охраны попробовал бы отгорнуть угли, то наткнулся б на песок. Ночное оцепление держали несколько ночей. Когда его сняли, то дружки сообщили об этом беглецам, и те спокойно покинули остров.
Второй случай: два заключенных днем выдалбливали в толстом бревне углубление для головы и для вытянутых вдоль тел рук, а также для ног, просверлили отверстие для доступа воздуха к голове, спустили бревно на воду, подлезли под него, оттолкнулись, и бревно поплыло по Волге матушке-реке. Конечно, часовым на вышках было невдомек, что в этом бревне плывут люди. Все это стало известно потому, что беглецы вскоре были пойманы где-то в районе Сталинграда на грабеже магазина. Эти люди рассуждали так: "Пускай будет хоть один день, да мой! попадусь - опять убегу".
Консервация
К большому моему сожалению, поработать на новом земснаряде мне так и не удалось. Буквально в день его пуска подплывает на катере главный механик и задает вопрос о готовности к началу работ. Я ему ответил, что все готово к пуску земснаряда, все проверено, смены укомплектованы, а сам я жду распоряжения. Он поднялся на снаряд и довольно таинственным тоном предложил мне вместе с ним пройти на крышу. Мы поднялись, и он показал рукой на Волгу: "Смотрите, все стоит, все молчит, ни один земснаряд уже не работает. Все остановлено. Анатолий Игнатьевич, дайте распоряжение начать полный демонтаж оборудования". Оказалось, что строительство Куйбышевского гидроузла по распоряжению правительства приостановлено, оно консервируется, а все силы переключаются на Безымянку. Там начиналось строительство авиационных заводов, и все подсобные предприятия, возведенные для строительства гидроузла, начали теперь действовать по новому направлению.
Группа гидромеханизаторов не расформировывалась, ее сохранили для демонтажных работ и приведения всей документации в надлежащий порядок, поэтому нас оставили пока жить на Красной глинке в тех же бытовых условиях. Опять я вынужден был работать вместе с Зининым, причем в какой-то совершенно невероятной обстановке. Этот период выпал почему-то полностью из моей памяти, и осталось до сих пор провалом.
Вспоминаются только отдельные факты, имевшие место с августа 1940 года по 1–8 июня 1941, т. е. до начала войны. Помню, как составляли отчет в какой-то небольшой будке, находившейся на берегу Волги в общем оцеплении. Утром нас туда приводил один охранник, а к вечеру он же возвращался за нами. В этой будке стоял один паршивенький стол и два полумягких стула с изодранными сидениями. Донимали мухи, на которых приходилось устраивать каждый день охоту, уничтожая их специально сделанными хлопушками. В этой будке мы встретили и известие о занятии фашистами Парижа, и о капитуляции Франции, что дало повод к очередной ссоре с Зининым, слишком язвившего по этому поводу. К нам никто не заглядывал и не интересовался работой, которая была вскоре закончена. Ее надо было сдавать, но Зинин не торопился, а я настаивал на необходимости поставить в известность начальство об ее окончании. Он же рассуждал так: "Нас не трогают, ну и хорошо, а то пошлют еще куда-нибудь втыкать ломиком. Надо пользоваться таким привалившим счастьем. Посмей только сказать! Такого задам, что долго будешь помнить, да еще натравлю кое-кого. Подумаешь, нашелся работяга! Запрятали, дали десять лет, а он, видите ли, показывает благородство". Наконец, о нас вспомнили, работу приняли, и мне уже больше не пришлось работать вместе с Зининым. Его перевели на ремонт одного из снарядов, а меня - в контору участка гидромеханизации, стоявшей на высокой части берега.
Помню, что там я производил какие-то расчеты и составлял какие-то сметы на переброску земснарядов в разные места страны. Очень хорошо помню неожиданную встречу в этой конторе с женой бывшего главного инженера участка гидромеханизации в Орловой логу. Оказалось, она работала на другой половине конторы, куда я не был вхож. Она рассказала о событиях, разыгравшихся в Орловом логу после моего ареста. Пашков, секретарь парторганизации, все-таки добился освобождения Вайсмана от поста начальника участка и стал сам начальником. Вскоре завалил участок и был снят; куда он потом делся - неизвестно. Помню, как снова дала себя знать малярия, и я оказался в больнице, где поила меня анилионовой спиртовой настойкой интересная молодая врачиха. Впоследствии я больше не знал, что такое малярия, но некоторое время был синим, вплоть до ногтей, не говоря о моче. Не помню, как и в каких условиях встречал новый 1941 год.
В апреле я прочитал в газете о назначении Аврамия Павловича Завенягина заместителем Берия. Непостижимо!
Помню, что в начале июня нам гидромеханизаторам объявили: Зинин с его группой направляются в Ковров, а я Конаржевский со своей командой - в Боровое.
В середине июня группа Зинина уехала, а 20 июня мы с вещами и матрасами выселены на лужайку у барака, т. к. он подлежал дезинфекции. Нас сняли с довольствия, выдали сухой паек на неделю, т. к. 22 июня должен быть подан вагон. Зесмнаряд в Боровое был отправлен еще 10 дней тому назад. Меня беспокоило то, что я ожидал ответа на материал, посланный мною на имя Фракции сессии Верховного Совета СССР в декабре 1940 года, где описывал все извращения, безобразия, имевшие место на следствии, в тюрьме и в лагерях. Это была полностью исписанная общая тетрадь. В ней я прямо писал о виденном и пережитом, сравнивал с романом Фрейтвангера "Семья Опенгейм", ставил вопрос о том, как это коммунисты, заседающие в "тройках", не видя людей, не разговаривая с ними выносят приговоры на лишение свободы 7, 8, 10 и больше лет. Такие не могут быть членами Коммунистической партии, т. к. грубо попирают ленинские принципы, что это явный произвол.
Когда прочитал свое письмо некоторым товарищам по несчастью, то они мне сказали: "Что ты делаешь? Тебя расстреляют за такое письмо!" Я отвечал: "Пускай расстреляют, но пускай там знают, что творится. Сталин, наверное, о таких делах не осведомлен. Будь, что будет".
Наступило 22 июня. Мы лежим на своих матрасах и ожидаем сообщения о подаче вагона. Вместо этого, неожиданно прибегает кто-то из обслуги и кричит: "Братцы, война! Гитлер напал на нас!".
Сердце мое сжалось. Все мои надежды рухнули. Теперь будет не до меня, какой-то заключенной личности контрреволюционера, когда страна предстала перед таким несчастьем, когда уже сегодня льется кровь и гибнут наши люди. Пускай это ненадолго, но жертвы есть жертвы. Теперь надо было ожидать и изменения в худшую сторону и моего положения в лагере.
Война
Итак, на 2-ой день, т. е. 23 июня, меня включили в состав наскоро сколоченной из "контриков" бригады для работы в каменном карьере. "Волчий овраг". Карьер находился от лагеря километров пять, не ближе. Схема производства работ выглядела следующим образом: высота карьеры до 18 метров. Днем ведется бурение, ночью - производят взрывы. Глыбы скалы грузятся в тачку и по трапам доставляются к двум мощным дробилкам. С дробилок тачками в ручную масса перевозится к сортировкам, находившимся на деревянной эстакаде - платформе, к которой подаются вагоны под погрузку готового щебня.
Меня и одного молодого парня поставили подбирать от сортировки щебенку и грузить ее в стоявшие пустые вагоны. "Вот вам две тачки и две лопаты". Одна тачка нагружается, а вторая в это время отвозит щебенку в вагон, зк это время надо успеть отгрести щебенку от сортировки и погрузить тачку. Стояла неимоверная жара. Солнце пекло - невозможно терпеть, не менее 45°. Скинул рубашку, брюки, остался в одних закатанных по колено кальсонах. Обливаюсь потом и до одури гоняю тачку со щебенкой. В вагоне приходится кучки щебня еще разравнивать лопатой. Хочется пить и хоть немного облиться водой, но воды нигде нет. Через какой-нибудь час на руках появились с непривычки волдыри. Рукавиц нет, а ручки тачки шероховатые, трапы старые, местами доски разной толщины. Это отдается на пальцы и вызывает боль. Но что поделаешь? Надо работать.
Моментами я был на грани такого физического ослабления от непривычного перехода к такой тяжелой физической работе - чувствовал, что вот-вот упаду. Скрипел зубами, брал себя в руки и вез тачку дальше, вернее полубежал, т. к. психологически невозможно тачку катить тихим ходом, а тут еще моментами давала о себе знать старая-старая операция. Я сам не понимал, как выдерживал эти первые дни работы в карьере. Но дни шли и организм втягивался в эти новые условия, привыкал. Большой неприятностью было возвращение в лагерь под непрерывным дождем, лившим целую неделю. Под ногами вязкая и жидкая грязь, налипающая теперь уже не на ботинки и лапти, а на какие-то чудовищные чуни из камерной резины, но это лучше, чем мокрые ноги с размоченными, как тряпка, пальцами.
В конце июля или начале августа меня неожиданно вызвали в третий отдел. В чем дело, что им от меня надо? Вошел в кабинет - сидит за столом майор. Не здороваясь, предложил сесть. Достал какую-то папку, открыл ее и про себя начал читать первую страницу. Она мне хорошо видна. На ней много всяких резолюций, написанных и красным цветом, и черным, и синим. Ну думаю, какая-то, наверное, кляуза. Готов к отпору. Теперь я ученый, не новичок. Прочитав эту страницу, отложил папку в сторону. Из другой извлек какой-то печатный бланк, напоминавший протокол допроса.
Это и был протокол допроса. Ну, подумал, начинается история сначала. Майор посмотрел пристально на меня и задал вопрос: "Вы писали что-нибудь в Верховный Совет?" Писал, ответил я. "Тогда вот что: мне необходимы ваши показания по затронутым вопросам в вашем письме, оформить в виде протокола допроса. Факты будете говорить только касающиеся лагерей. Тюрем и следствия не надо, т. к. те работники получили соответствующее наказание, поэтому на них останавливаться незачем. Рассказывайте все по порядку, как было изложено в вашем письме". Каждую страницу я должен был подписывать; протокол получился в несколько страниц. Я был удивлен его спокойному вежливому тону, просто не верилось. Значит, дошла моя рисковая писанина и, очевидно, никаких печальных последствий для меня не принесла.
Когда протокол был закончен, он поинтересовался, где я работаю. Я довольно резко ответил: "Странный вопрос, гражданин начальник, как будто Вы не знаете, где могут работать "контрики", в создавшихся условиях в связи с войной - только с ломом в руках, или тачки гонять, или лес пилить". Он улыбнулся и заявил: "Вот это вовсе не обязательно. Вы свободны, идите".
Дней через семь меня вызвал нарядчик и объявил, что завтра я выхожу прямо на дробилку в качестве помощника механика карьеры. Я был ошеломлен. Вот это здорово! Неужели тут руки приложил майор? Главный механик - вольнонаемный, симпатичный дядька лет 38–40. Я в несколько дней освоился со своей работой, которая заключалась в наблюдении за работой дробилок и сортировок, техникой безопасности. Бурильные станки находились наверху забоя и не входили в зону оцепления. В подчинение входили рабочие на дробилке, мотористы, слесари по ремонту оборудования и тачек.
Главный механик вскоре дал понять, что не против того, чтобы получить новую телогрейку за определенную мзду. Махорка очень высоко ценилась в лагере. За телогрейку обещал десять печек махорки. Я же знал, что зеки их продают за пять пачек. Такое предложение, если об этом кому-то из них сказать, вызвало бы немедленное согласие на такую сделку.