Я стоял, наверное, часа два и невольно вспомнился незаконченный рассказ Плоткина, неужели он прав? Не может этого быть! Очевидно, этот произвол исходит от местных органов. Я стоял еще какое-то время лицом к стенке в углу и вдруг мне стало почему-то смешно: меня, взрослого человека, поставили в угол, как напроказившего ребенка.
Устали ноги, я повернулся к сидящему за столом следователю и заявил:
- Стоять больше не буду. Это недопустимые методы следствия, противоречащие нашим законам конституции, это насилие!
Он вскочил и начал орать:
- Ах ты, контрреволюционная сволочь, еще рассуждаешь, что законно и что незаконно. Для вас, контриков, нет законов! Я тебе покажу закон! Такой закон, который тебе надолго запомнится.
В это время открылась дверь в кабинет и на пороге появился начальник райотдела.
- Что за шум, в чем дело?
Я заявил ему, что следствие ведется недопустимыми методами и требую свидания с прокурором. В ответ услышал, сказанное совершенно спокойным голосом, в котором сквозила ирония:
- Ему прокурор нужен! Посади его в карцер, пускай там встретится с прокурором, протрезвится немного, умнее станет.
Да, Плоткин был прав. Все шло по разработанному сценарию. Дежурный милиционер впихнул меня в какую-то темную коморку без освещения, т. к. в ней не было окна. Здесь можно было или только стоять или сидеть на полу.
Когда я немного освоился с темнотой, сел на пол, т. к. ноги все же устали, хотя стойка и не была длительной, начал осмысливать в этой темноте вопросы задававшиеся следователем и интерпретацией им моих ответов. Больше всего задело его лаконичная категоричная запись "сын полковника". Перед глазами отчетливо возник образ отца: веселого, остроумного, смелого, мужественного, порядочного, принципиального, правда, вспыльчивого человека.
Отец
Ребенком, оставшись без родителей, погибших в последнем польском восстании, был взят на воспитание его сестрой, моей теткой Марией Константиновной, сосланной вместе со своим женихом в Сибирь.
Там отец окончил гимназию и медицинский факультет Томского университета, став лекарем, практиковал в разных уездах Сибири, ведя одновременно научную работу по исследованию целебных источников, на эту тему им была опубликована не одна работа, часть из которых можно найти в библиотеке имени В. И. Ленина. В холерный год он составил антихолерную микстуру и опробовал ее на себе. Она была названа его именем. С моей матерью он встретился в Петербурге, когда там находился на повышении квалификации в одной из клиник. Они поженились помимо воли ее отчима Мартынова Николая Гавриловича, одного из основателей антикварного дела у нас в России. Он до конца своей жизни оставался врагом отца, не разрешил даже бывать в своем доме, и, когда отец приезжал в Петербург, то с матерью встречался только в часы, когда дед был на работе.
Нормальной семейной жизни у них не получилось. Мать не захотела бросить консерваторию и уехать с ним в Сибирь, а он не хотел оставаться в Питере, считая его гнилым местом по климату и городом чиновничьих интриг, где было мало места творческому простору.
Во время русско-японской войны отец находился в действующей армии. Проявил мужество и храбрость, за что, помимо воинской награды, был награжден золотыми часами с выгравированной на внутренней крышке надписью:
Игнатию Константиновичу Конаржевскому, врачу 28-го Восточно-Сибирского стрелкового полка, в воздаяние за выдающийся подвиг человеколюбия, самопожертвования, находчивости и распорядительности при выводе раненых из-под станции Щахе в ночь с 29 на 30 сентября 1904 года.
От Ея Императорского Величества Государыни Императрицы Александры Федоровны 27 апреля 1906 года за № 4246 Царское Село.
Тогда же он был ранен. Мать с годовалой дочерью добралась до Читы, где он находился в госпитале, для того, чтобы в эти тяжелые для него дни быть вместе с ним.
По выздоровлении он уехал на Кавказ в Карский укрепленный район, а мать вернулась в Петербург продолжать свою учебу.
Когда мне было немного больше года, с сестрой приключилась беда, принесшая отцу большую популярность. Находясь на даче с матерью в Гатчине и бегая по саду, она упала и слегка поранила ногу. Мать помазала ранку йодом, но через несколько дней ранка стала гноиться. Девочку повезли в Петербург к врачу, постоянно лечившему нас. Доктор Медовой предложил положить ее в больницу. За несколько месяцев ей было сделано девять операций. Собрался консилиум из видных врачей того времени, единогласно принявших решение - ампутировать ногу по колено.
Получив от матери телеграмму о положении дочери, отец немедленно приехал в Питер. Ознакомившись с историей болезни, исследовав рану, предложил провести какую-то особую операцию. Вновь собранный консилиум отверг его предложение, как губительное для девочки. Тогда он попросил дать ему возможность самому выполнить эту операцию. В этом было отказано. Заведующий клиникой заявил, что не может допустить у себя в клинике детоубийства. Отец был поддержан молодым военным врачом и они решили забрать девочку в частную клинику, где он сам и сделал предложенную им самим операцию. Сестра осталась с ногой и даже не прихрамывала. Всю свою жизнь выступала на сцене и даже танцевала. Эта история получила широкий резонанс в Петербурге и отцу предложили остаться в городе и даже попросили войти в состав консилиума по болезни наследника сына Николая II.
Я впервые увидел отца когда мне было шесть лет. Бегали с братом Константином во дворе, играли в снежки и вдруг слышим:
- Котя! Толя! Папа приехал!
"Что за папа? - подумалось нам. Наверное, страшный, сердитый". Вошли в гостиную и видим: на диване сидит симпатичный с бородой и длинными усами, в военной форме, дядька. На плечах красивые с кисточкой эполеты, а на мундире много орденов и медалей, на шее - один. Мы подошли к нему в нерешительности, он обняв сразу нас двоих, прижал крепко к себе, расцеловал.
- Ай, да молодцы какие!
Повернул нас несколько раз вокруг себя, еще раз поцеловал и усадил на колени, а на столе стояли всякие чудные кушанья: и рахат-лукум, и неизвестные нам сладости, и громадная ваза с виноградом.
- Ребята, это все ваше!
И он для нас стал совершенно не страшным. Приехал отец для того, чтобы устроить сестру в патриотический институт благородных девиц и подготовить почву для поступления брата в Военную школу императора Александра II. Через три года я тоже учился в ней. Отец ради нас, детей, добился восстановления звания "Потомственный дворянин", которого был лишен, как сосланного в Сибирь.
Как-то отец спросил:
- Кто из вас хочет поехать на Кавказ, посмотреть кота Василия Ивановича, умеющего ездить с ним верхом на лошади, собак Мильку и Гектора, как они гонятся за зайцами, поглядеть на турок, приходящих к нему лечиться и увидеть настоящего Мишку Топтыгина и поиграть с ним.
Первым изъявил согласие я. На другой день отец взял меня в гостиный двор и купил красную, красивую черкеску и кавказскую папаху. Уехать мы должны были через день, а назавтра я заболел корью. Отец отправился один.
Второй раз я встретился с отцом в 1914 году, когда его назначили начальником санитарной части в армию Брусилова и он уезжал на фронт. Третий раз лежал с ним в Николаевском военном госпитале, куда его привезли долечиваться после ранения в живот. Госпиталь посетила мать царя Николая II со своими фрейлинами, раздавала мелкие подарки раненым, мне достался портрет наследника Алексея. Там, в госпитале пришлось быть свидетелем результата диверсионного взрыва на пороховых складах, когда всю ночь в госпиталь привозили раненых. По выздоровлении отец взял меня с собой в Финляндию, куда он выехал по поручению командования проверить состояние дел на протезных заводах, а затем вернулся в действующую армию.
Из этой поездки мне больше всего запомнилось: обмен рублей на финские деньги, забытые отцом в купе поезда калоши, доставленные на другой день без всякой заявки в номер гостиницы, маленькие, зеленого цвета, трамвайчики с одним колесиком на штанге. Замечательный зоологический парк, где животные находились в почти естественных природных условиях, а главное - это военные корабли.
В декабре умер дедушка и отец переехал к нам. Мы жили на углу Лермонтовского и Троицкого проспектов в доме, где было всего три квартиры: наша, бабушкина и сестры дедушки, остальное в доме занимали гостиница, пекарня, булочная. В 1919 году из жильцов там никого не осталось. Дом стал беспризорным и его растащили на дрова. Таковы были 1919 и 1920 годы. Недаром, в 1921 году появилась характерная для тех времен песенка "Кирпичики", где были такие строчки: "… И по винтику, по кирпичику растащили весь этот завод".
Сейчас на этом месте небольшой скверик. Узнав об убийстве Распутина, отец воскликнул:
- Слава богу, наконец-то убрали этот позор России!
Он не терпел царицу, царя считал тряпкой, человеком, не способным управлять государством. Когда свергли царя, вспоминал его без сожаления. К Октябрьской революции отнесся полусочувственно. Сначала занял, как рассказывала бабушка, выжидательную позицию, но продолжал работать санитарным инспектором.
Расстались мы с ним в июле 17-го года в связи с отъездом в Таганрог к родственнице матери. Отца больше не увидели, он умер в результате осложнения недолеченного перелома позвоночника. Телеграмма о его смерти пришла в Таганрог только в феврале 1918 года.
До сих пор сохранился в памяти инцидент, невольным свидетелем которого я был. Получилось так, что я и отец в 1915 году одновременно выписались из госпиталя, и он провожал, меня домой. Сели в трамвай и, когда зашли из тамбура в салон вагона, то у самого входа сидевший солдат с костылем в руке попытался при виде отца встать и отдать ему честь. На груди солдата красовался Георгиевский крест. Отец сказал:
- Сиди, сиди, не беспокойся.
На второй или третьей остановке в вагон зашел какой-то гвардейский подпоручик, увидя сидевшего солдата, остановился перед ним и громко скомандовал:
- А ну, встать! Что это еще за новости, чтобы нижние чины ездили в салоне? Твое место в тамбуре! Марш туда!
Отец вскочил быстро и подошел к подпоручику, схватил его за воротник и со словами: "Щенок! Молокосос! Ты должен ему в ноги кланяться" - вытолкнул его в тамбур. В вагоне раздались аплодисменты.
Именно таким горячим, действенным остался в моей памяти отец, не имевший ничего общего с тем полковничьим символом власти над тысячами солдат, которые он носил. Он был врач, доктор медицины.
Все, что я знал о нем, промелькнуло передо мной в этом темном карцере, как в калейдоскопе…
Как создавались враги народа
Продержали меня в карцере недолго. Очевидно, он понадобился для очередной жертвы. А меня отвели в камеру к Плоткину. Его в ней не было, наверное, вызвали на допрос. Я лег на свою жесткую койку и стал разбираться во всем, что случилось со мной. Было нестерпимо больно от того, что Давид Александрович оказался прав. За несколько дней нахождения в тюрьме я не слышал от обитателей камеры о таких грубых нарушениях. Да, говорили о недопустимом тоне, о стремлении следователей обязательно настоять на своем, об их грубости. Может, это было вызвано тем, что большинство из камеры вызывались на допросы по первому разу и проходили, главным образом, процедуру оформления анкет.
Поздно вечером появился Плоткин. У него был измученный вид.
- Очевидно, не выдержу всего этого ужаса, - сказал он обреченно, - от меня требуют, чтобы я сознался в каком-то моем вредительстве, а в каком, не говорят. На мой вопрос: "Что же я совершил", отвечают: "Сам знаешь". Он долго молчал, потом тихо спросил:
- Анатолий Игнатьевич! Кто из рудничных работников за время моего отсутствия арестован?
Я назвал ему нескольких, о которых знал.
- Придется что-либо сочинить, превратить в недостатки, какие-то аварии в степень вредительства.
Я отпрянул от него в ужасе.
- Давид Александрович! Неужели вы решили сдаться, на себя возвести поклеп и дать возможность им закрутить целое дело? Ведь это потянет за вами еще каких-то невиновных людей.
На это Плоткин возразил:
- Я напишу так, будто всем этим вредительством занимался только я один и никого из сотрудников не затрону.
- Вряд ли они вам поверят.
Утром меня отвезли в Воронеж, Георгий Иванович был на месте. Ему рассказал о том, что случилось со мной в Семилуках. Он слушал внимательно, не перебивая и только хмурился А в камере шли разговоры о том, что в тюрьму привезли Варейкиса, бывшего секретаря партийной организации Центральной Черноземной области и, якобы, здесь находится жена Тухачевского.
Наступила 20-я годовщина Октября. Мы отметили этот праздник чокнувшись кружками, наполненными водой. Нашлось шесть человек, отказавшихся поднять "бокалы" в этот юбилейный день.
На допрос вызвали КВЖДинца, молодого красивого парня со спортивной фигурой. Родился он в Харбине, его родители работали в Управлении КВЖД еще до революции, и когда наша деятельность была там свернута, он вернулся на родину. В один прекрасный день пришел к ним домой рассыльный и велел им вам идти на собрание работников в клуб КВЖД. На сцене клуба находился капитан из НКВД. Когда все собравшиеся уселись в зале, он крикнул:
- Внимание! Все здесь сидящие считаются арестованными. Прошу немедленно подойти к столу и зарегистрироваться.
В дверях зала стояли четыре солдата с винтовками из войск внутренней охраны. После регистрации арестованных построили и привели в тюрьму. Никто из них не предполагал такого исхода, а то бы захватили с собой хотя бы полотенце, мыло и зубную щетку. А сколько придется пробыть здесь - неизвестно. Все думали - недолго: ведь это явное недоразумение. Всех разместили по разным камерам. Красивый "харбинец" вернулся в камеру после допроса часа через четыре. Вернее не дошел, его просто втолкнули с дверь и он еле дополз до своего места. Говорить не мог, лицо было а крыто синяками, нос распух, одного переднего зуба недоставало. Он стонал.
Мы начали стучать в дверь, требуя врача. Появился надзиратель и заявил:
- Врача сейчас нет, а вы не шумите, а то лишитесь прогулки. А этот очухается - здоровый парень.
На другой день, немного придя в себя, молодой человек рассказал, как его заставили признать себя шпионом, работавшим на китайскую разведку, заставляли подтвердить, что ряд его товарищей тоже были шпионами, связанными с хунгузами. За время моего пребывания в тюрьме подобного рода случаев с сокамерниками произошло четыре. Один имел тяжелые последствия, когда администрация тюрьмы вынуждена была отправить человека в больницу. Все это производило жуткое впечатление. В таких случаях камера замирала, устанавливалось молчание, т. к. каждый начинал думать о своей судьбе. Как будет с ним? Что его ждет? Но проходил час, другой, и камера начинала опять жить по-прежнему - разговоры о случившемся, шахматы, а иногда и споры.
Всем становилось ясно, что наступал период массовых репрессий. Бытовики рассказывали о том, что камеры забиты людьми сверх всякой нормы и следователи работают день и ночь. Среди арестованных шли споры о том, знает или не знает Сталин о творящихся безобразиях. Я считал, что не знает. Манучаров - также.
В один из дней в камере появились три блатных типа. Один из них посмотрел кругом и подошел к нарам, на которых лежал в это время один из баптистов - тихий, тщедушный человек.
- Эй, контрик, - рявкнул тип, - поднимайся. Это место теперь будет моим, а твое вон там у параши и, выдернув из под баптиста одеяло, швырнул его на пол.
Тот робко запротестовал. Тогда ворюга схватил его за шиворот и потащил к параше. Это вызвало возмущение всей камеры. Люди бросились к бандиту и так ему поддали, что он завопил:
- Братцы, не бейте! Не буду! Простите!
Двое других блатных молчали и не вмешивались в эту потасовку, разумно оценив невыгодную для них ситуацию. К счастью эту троицу вскоре забрали.
А я опять в Семилуках и опять в камере с Плоткиным. Он совершенно расклеился. Сразу видно, что у него высокая температура.
- Как дела, Давид Александрович, - спросил я у него.
Он посмотрел на меня красными воспаленными глазами.
- Я совсем болен. Написал на себя всякую всячину. Когда писал, то даже заходили сюда, интересовались, скоро ли кончу. Ведет следствие зам. начальника райотдела НКВД, старший лейтенант по званию. Он прочитал мое признание, взял его и порвал на мелкие кусочки, бросил в корзину.
- Все, что ты написал, это чепуха. Нам стало известно о твоем участии в контрреволюционной группе Гуревича-Канера (начальника Главного управления металлургической промышленности союза) и одного из руководителей этого управления, ставившей себе задачу - свержение Советской власти и восстановление капитализма.
Я, как услышал это чудовищное обвинение, чуть не потерял сознание.
- Но ведь никакого отношения к Гуревичу и Канеру я не имел. Такое обвинение противоречит всей моей жизни и работе. Меня хорошо знает т. Серго Орджоникидзе. Он меня представлял к награждению орденом Ленина, - говорил я.
Но он перебил меня с усмешкой, заявив:
- Знаем мы вас, троцкистов! Годами завоевываете доверие, авторитет тихой сапой для того, чтобы потом ударить в спину. Вот, на тебе бумагу и карандаш и изложи как все было, кто с тобой действовал заодно, а своей дурацкой писаниной не прикрывайся. Понял?
Я заявил:
- Писать подобное не буду, делайте со мной, что хотите, писать не буду.
- Не будешь? Тогда постой, раз тебе это нравится.
Я выдержал стойку больше суток… А когда упал, меня облили холодной водой, привели в чувство и отправили в камеру.
- Посмотрите, на что похожи мои ноги.
На них было страшно смотреть, но посочувствовать ему я не успел, т. к. меня вызвали к следователю. За столом сидел ст. лейтенант, зам. начальника, тот, который вел дело Плоткина. Он обратился ко мне:
- Конаржевский, расскажи как ты заилял Дон, приносил убытки колхозам, затоплял их огороды?
Я в свою очередь спросил:
- А как же мой шпионаж. Ведь об этом прошлый раз велся со мной разговор?
- Об этом пока говорить не будем, а вот о твоих забойных делах, потолкуем.
Я понял, что очевидно, они запросили Магнитогорск о моей работе в иностранном отделе и их версия шпионажа не подтвердилась, а вот к работе в Орловом Логу можно было, с их точки зрения, прицепиться. Я начал свои объяснения с того, что я, во-первых, не начальник участка, а только прораб забоя.
Он меня перебил:
- Вот и расскажи, как это у тебя получалось, что вода из дворовых колодцев у многих колхозников стала заливать дворы, затопила их огороды, погибли овощи у многих хозяев; расскажи, как ты спускал из отстойников неосветленную воду и этим самым заилял Дон.