- Ну и ну! Это же зверюга, а не собака, а это не в вашу пользу, - и начал швырять книги на пол, почти не просматривая их.
От шума проснулся в соседней комнате 12-летний сын Юра. Он вбежал к нам, но увидев этих людей и, поняв, в чем дело, расплакался:
- Папочка, что это такое?!
- Ничего, ничего. Не расстраивайся. Все будет хорошо и вечером я буду дома. Иди в школу. Ну, пока!
Думал ли я тогда, что это "пока" затянется на 12 лет и, что наша встреча произойдет только в 1949 году?
Обыск продолжался полтора часа. Ужасное чувство испытываешь, когда вот так бесцеремонно вторгаются в твою жизнь. Кажется, что не в вещах роются, а в твою душу запускают пальцы и всю ее выворачивают.
Между тем, на столе росла стопка документов. Там были интересные записки в виде дневника, которые я вел, будучи бригадиром бригады в период коллективизации в Гдовском районе Ленинградской области в 1930 г., относящиеся к экспериментам, проводимым мною здесь на участке гидромеханизации. На основании их должна была появиться на свет, находившаяся уже в типографии, книга "Опыт вскрышных работ методом гидромеханизации в карьере Орлов Лог". Альбомы с фотографиями, связанными со строительством Магнитки, были тоже отложены. Все это не было мне возвращено и пропало бесследно.
Обыск закончился. Будучи в полной уверенности, что все это какое-то недоразумение, даже не попрощавшись с женой, я вышел вместе с зам. начальника милиции. На мне был легкий костюм, т. к. стояла теплая погода. Не верилось, что уже 22 октября. Мы отправились в контору участка, где мое появление, очевидно, ждал нач. участка Петр Самойлович Вайсман, человек исключительно порядочный, добросовестный, знающий свое дело. На лице Вайсмана было написано огорчение. "Анатолий Игнатьевич, я не допускаю мысли, что предъявленное вам обвинение серьезное. Ваш арест просто недоразумение и скоро вы вернетесь. Во всяком случае, я позабочусь об Анфии Александровне".
К конторе подошла грузовая машина, появился участковый, "Все в порядке, тов. начальник, можем ехать". Машина была обустроена брезентовым тентом и лестничкой. Когда я влез в кузов, то с большим удивлением увидел в нем Георгия Ивановича Манучарова, главного механика участка, хорошего специалиста, прекрасно справлявшегося со своими обязанностями и болевшего за дело всей душой. Георгий Иванович был сыном сподвижника Кропоткина и в книге его отца под собственным портретом помещено изречение "Государство - это я". Книга была издана еще до революции. Умер он, если не ошибаюсь, или в ссылке, или в царской тюрьме. Георгий Иванович был настолько расстроен своим арестом, что даже не понял, по какой статье его обвиняют. Переживал он больше всего за Екатерину Ивановну, свою жену, очень вспыльчивую, невыдержанную женщину. Она преподавала в школе и действительно отличалась резкостью суждений и откровенностью. В школе многие ее недолюбливали, оба они души не чаяли в своей маленькой дочке, с которой мой Юра любил возиться, ее забавлять, рассказывать ей сказки. Когда они временно уезжали в Воронеж, то Алочка оставалась под его покровительством у нас.
Мы проехали Семилуки, значит нас везут в Воронеж. Грузовик остановился у тюрьмы. Зам. начальника милиции пошел решать вопрос о нашем приеме. Эта процедура не заняла у него много времени. Открылась дверь, и мы с Манучаровым стали с этого момента обитателями тюрьмы. После регистрации, тщательного обыска, изъятия ремней и шнурков от ботинок, чтобы мы не повесились, нас отвели в камеру, которая была рассчитана на 12 человек. Остановившись у дверей, я огляделся. С правой стороны от входа - двухэтажные нары, у противоположной стены - большой стол с деревянной скамьей. У двери - вонючая, наполовину заполненная параша. Бледные, небритые люди лежали и сидели на нарах, на скамейке и даже на столе, а несколько человек - просто на полу.
В камере было душно, но светло: железные козырьки, очевидно, не успели установить на этом этаже. Надзиратель бросил нам матрац из мешковины, набитый соломой, такую же подушку и старенькое одеяло. Все это воспринималось как сквозь призму. Казалось, что это дурной сон, какое-то наваждение. Вот сейчас еще немного - и я проснусь.
Обитатели камеры приняли нас сочувственно и предложили расположиться около стола на полу. В камере находилось 22 человека, почти в два раза больше нормы. Манучаров и я довели ее до двух дюжин. Кто были эти люди?
Два секретаря райкома партии,
Два председателя исполкомов,
Один командир полка,
Три директора промышленных предприятий,
Два председателя колхоза,
Один рядовой колхозник,
Один священник,
Два баптиста,
Три инженера,
Один КВЖдинец,
Один военный юрист,
Один вор - здоровый, сильный парень.
Так я оказался в очень разнообразном, по своему социальному положению, "обществе". Порядок в камере был установлен, как выяснилось, общим собранием. Старостой был полковник, один из инженеров исполнял роль культорганизатора, председатель колхоза распоряжался хозяйственными делами. Фамилии их, к сожалению, не помню.
К моему удивлению в камере действовал шахматный кружок. Шахматы изготавливались из хлеба, а две доски были нарисованы на столе. Ложиться спать полагалось по команде. Когда все были на своих спальных местах, но чтобы попасть к параше, надо было шагать через спящих, как на сочинском пляже.
Когда мы с Манучаровым оказались в камере, нас стали расспрашивать, кто мы, какова причина нашего ареста.
Какова причина? Да если бы мы сами знали это. Поначалу и он, и я отвечали на вопросы сдержанно, т. к. трудно было сразу заступить в тесный контакт с незнакомыми людьми. А во-вторых, высказывания, которые нам довелось услышать, порой носили весьма скользкий характер. В них преобладала злая критика властей и следственных органов и даже фразы о страшном произволе, и даже физическом насилии на допросах вызывали протест. Слушая эти разговоры, как-то не верилось в их правдоподобность. И в то же время интонации заключенных, их искренность, открытость, вызывали симпатии. Само собой напрашивалась мысль: неужели все эти люди - контрреволюционеры, враги народа? Но если не враги, то как же они сюда попали? Ведь напрасно у нас не сажают. Стоп! А ты сам? Как ты сам сюда попал? Да, но я… Это же недоразумение, ошибка, которая выяснится во время первого же допроса. Но сколько же времени придется находиться в этой камере? Угнетало еще одно обстоятельство. Меня последние три года очень мучила язва желудка, чем только ее ни лечили, ничего не помогало. И, попав в тюрьму, я сразу подумал: "Ну, теперь мне конец!" И первая же баланда, да еще с плохо выпеченным хлебом, утвердила меня в этой мысли. Прошло часа два после еды, а болей и в помине нет. Наступил вечер, а я здоров! Вот эта да! Но и завтра, а затем месяцы и даже годы мой желудок больше не болел. Язва куда-то исчезла.
Наступил вечер. В камере почти темно. Маленькая лампочка под высоким потолком горит тускло и наводит еще большую тоску. "Приготовиться ко сну" - и все жители, в том числе и я, расстилаем свои постели, а в это время многие спешат занять очередь к параше, чтобы ночью поменьше беспокоить спящих на полу и не наступить на кого-нибудь из них.
Когда все улеглись, как было установлено до нашего появления, наступал час рассказов. Каждый вечер по очереди кто-то должен был или рассказывать что-то из художественных произведений, или вспомнить интересные события в своей жизни. В этот, мой первый тюремный вечер, я услышал артистически выполненную одним из председателей исполкома новеллу Бокачио "Отшельник". Где-то в полночь загремел засов, надзиратель вызвал инженера грузина, страдавшего от неизвестности, он не знал в чем его обвиняют. Ему было, наверное, более шестидесяти лет. Когда он вернулся, я уже спал. Так прошел мой первый тюремный день. Здесь же я узнал что такое статья 58, п. 6 - это шпионаж.
Тюрьма - допросы - тюрьма
На другое утро нам с Георгием Ивановичем, как новеньким, выпала работа - вынести парашу, пройтись с этой бадьей, наполненной доверху испражнениями, до уборной, прополоскать ее и в сопровождении заключенного бытовика вернуться в камеру. Бытовики пользовались большим доверием у администрации тюрьмы, они разносили хлеб, обед, они же, при случае, доставляли махорку, конечно, за определенную мзду. Все это казалось каким-то кошмарным, неправдоподобным сном, а разговоры окружающих людей вызывали недоверие к ним, подозрительность.
Снова и снова возникал вопрос: "Кто они? Неужели, действительно, враги или такие же как я, жертвы какого-то "злого рока"? Ведь мы с Манучаровым, в конце концов, говорили то же самое, что и большинство из них: "Зачем мы здесь? Чти это значит? Ведь это нелепость!"".
Подошел инженер грузин. Он улыбался и был в хорошем настроении. Ему хотелось поделиться с нами о ночном допросе:
- Вы представляете, в чем меня обвиняют? Просто невероятно, какой-то анекдот. Я все время ломал себе голову, думал, что может быть, какой-то из десятков мостов, построенных мною, провалился, рухнул, но этого не могло быть, т. к. я всегда был уверен в их прочности, а тут, пожалуйста! - он рассмеялся. - Представляете себе, следователь обвиняет меня в том, что я, покупая на базаре пряную зелень в кооперативном ларьке, возмутился ее высокой ценой и сказал:
- Вот так кооперация дерет, хуже чем частник. А это означает по понятию следователя, дискредитацию кооперативной торговли и равносильно антисоветской агитации и подпадает под статью 58 п. 10. Как он только это сказал, то вся моя тяжесть на сердце сразу исчезла. Вот какие дела, и какие глупости. Я, конечно, без разговоров, подписал эту глупость, подтвердил сказанные мною слова.
Через несколько дней его вызвали к начальнику тюрьмы и объявили, что он приговорен тройкой НКВД на 7 лет лишения свободы. Я не верил своим ушам и подумал, что дело, очевидно, все-таки, не в зелени, а в чем-то другом.
Чтобы отвлечься от тяжелых дум, я старался больше и дольше играть в шахматы и в этом находил некоторое успокоение.
Через несколько дней меня вызвали без вещей - значат на допрос. Оказалось, за мной из Семилук приехал милиционер. Повел на вокзал. Я шел впереди, он - позади с пистолетом в руке. Всем встречным было сразу понятно - ведут преступника, арестанта. Состояние мое было ужасным, и обида, и возмущение, и в то же время, бессилие. В Семилуки добрались без всяких инцидентов. Провели меня в какой-то, расположенный во дворе, флигель, напоминавший курятник, открыли самую обыкновенную деревянную дверь с огромным амбарным замком, и я оказался в небольшой комнатке с маленьким зарешеченным окошком. В первую очередь в глаза бросилась железная койка, невероятно старая и на ней лежащий вниз лицом человек с длинными, как у художника, волосами. В комнате стояло что-то, напоминающее тумбочку и вторая койка, на неструганных досках матрац из мешковины, а вернее - просто мешок, еле-еле набитый соломой и подушка с наволочкой подозрительной чистоты. Обстановка подействовала просто удручающе. Я присел на кровать, лежащий человек поднял голову, повернулся набок лицом ко мне, пристально посмотрел на меня, и на его лице появилось недоумение. Он быстро поднялся и сел.
- Здравствуйте, Анатолий Игнатьевич! Вы здесь? - Его лицо обросло черной бородой, в которой бросалась в глаза прядь седых волос.
- Простите, откуда вы меня знаете? - в свою очередь спросил я.
- Как, вы меня не узнаете? Неужели я так изменился, что вы не узнали меня? Ведь вы встречались со мной почти ежедневно. Я Плоткин Давид Александрович.
Это было просто невероятно. В июле он, директор Воронежского горного управления и наш заказчик был арестован, как враг советского государства. А два года назад его наградили орденом Ленина. Серго Орджоникидзе ценил его как способного инженера и организатора.
Я внимательно посмотрел на Плоткина, изучая его лицо, но это был уже не тот Плоткин, которого я знал - уверенный в себе, подтянутый, решительный - нет. Передо мной сидел почти старик с измученным лицом, потухшими глазами и бессильно опущенными руками.
- Давид Александрович, - сказал я, - вы настолько изменились, что я действительно вас не узнал, прошло всего-навсего каких-то три месяца.
- Ведь, наверное, меня уже прорабатывали на собраниях как врага народа. Так ведь?
- Да, - ответил я. - было такое.
Давид Александрович показал пальцем на дверь.
- Это они стараются превратить меня во врага, в контрреволюционера. Я понял одно, кто сюда попадется, то отсюда не возвращается. За эти три месяца я в этом убедился. Я не оракул, но и вы готовые себя к худшему: к семи, восьми, десяти годам лишения свободы.
- Зачем вы так, я не допускаю мысли, что работники НКВД - следователи и прокуроры специально, но совершенно необъяснимым мотивам идут по пути произвола. Ведь они почти все коммунисты. А то, что вы говорите, просто невероятно! Этого не может быть!
- Эх, Анатолий Игнатьевич! Так, наверное, думает весь народ. Хотите, я вам нарисую картину ваших ближайших часов или минут? Слушайте. Вас сейчас вызовут. Вы войдете в кабинет. Вам предложат сесть, но как?! Не "садитесь", а "садись". Если у вас есть чувство достоинства, невольно спросите: "Почему так невежливо?" Вам ответят: "Отошло время Дукельского (б. начальника Воронежского НКВД), когда с вами, врагами народа, цацкались: "Садитесь, пожалуйста, не хотите ли закурить? и тому подобные вежливости. С врагами простой разговор - никакой вежливости: таких, как вы, надо брать в ежовые рукавицы". Вам предложат, даже не заполняя анкеты, признаться в своей контрреволюционной деятельности, т. к. добровольное признание облегчит вашу участь. Вот тебе бумага, карандаш - и пиши. Вы возразите: "Я за собой никакой вины не имею, мне не в чем признаваться". Он ответит: "Напрасно будем время терять, у нас есть все доказательства, отпираться бесполезно, незачем представляться дурачком". Вы опять будете отрицать свою вину, ему, наконец, надоест вести с вами такой бесполезный, для него, диалог в мирных тонах и он начнет повышать голос, требовать прекратить валять дурака. Если вы будете продолжать упорствовать, он вам предложит пройти к стенке и там подумать о ваших злодеяниях, а сам займется своими делами или уйдет, посадив вместо себя кого-либо из практикантов. Вы же будете стоять и думать о том, что это все означает, где вы находитесь, куда попали. Через какое-то время следователь вернется. Его отсутствие может продлиться и два, и три, и больше часов. Начнет заполнять ваше личное дело".
Я слушал и думал о том, что это бред больного человека или действительно врага, а он продолжал:
- Меня продержали не менее десяти или одиннадцати часов на "стойке", потом не трогали недели две, затем я опять стоял, но уже не десять, а двадцать часов, у меня распухли ноги, мои мучители менялись и изредка спрашивали:
- Ну как, надумал?
Больше я стоять не мог и сел на пол, заявив:
- Больше стоять не намерен.
Следователь вызвал двух парней, они подняли меня под мышки, скрутили за спиной руки шпагатом и привязали к дверной ручке. Я уже сесть не мог: выворачиваются руки - боль невозможная, а они:
- Ну как, надумал? Или предпочитаешь стоять?
С этими словами Плоткин задирает одну штанину и показывает вывалившуюся из полуботинка опухоль ноги.
- Я не помню, как добрался до койки, кто-то меня поддерживал. Вы видите, Анатолий Игнатьевич: я в летнем белом костюме, уже октябрь, здесь пока не топят, по ночам холодно, я прошу, чтобы дали мне что-нибудь потеплее, или разрешили бы принести из дома пальто, но мне отказали, заявив:
- Подумаешь какие нежности! Еще не зима… Признавайся, тогда все тебе будет: и пальто, и передача.
Но тут открылась дверь и меня повели на допрос. Следователь, молодой человек лет двадцати пяти, на вид довольно симпатичный, в штатской одежде. Фамилию его не помню. Он вежливо предложил сесть и у меня мелькнуло: "Плоткин говорил неправду".
- Ну что же, Анатолий Игнатьевич, давайте будем знакомиться. Начнем с анкеты, а потом поговорим об остальном.
Дошли до отца.
- Кто ваш отец?
- Отец военный врач, доктор медицины, он умер в 1917 году вследствие полученной на фронте контузии.
- А вы не помните его чина?
- По документам он был коллежским советником, а погоны носил полковника.
- Хорошо, запишем: сын полковника.
- Но, позвольте, - возразил я, - ведь между полковником и врачом большая разница. Первый командует людьми, от него зависит их жизнь, а врач только их лечит. Отец занимал довольно высокий пост в армии Брусилова и, несмотря на это, бросил все в критический момент одного сражения, когда не успевали подбирать раненых и оказывать им первую помощь, бросил все и выехал на место боя, где и получил контузию, приведшую к его смерти. Он еще и в японскую войну был награжден золотыми именными часами, помимо других наград. Как видите, своим отцом я могу только гордиться.
- Кому нужны эти сказки, Анатолий Игнатьевич! - с иронией отозвался следователь. - Идем дальше.
- Беспартийный.
Я запротестовал.
- Вы прекрасно знаете, что я кандидат в члены ВКП(б). Я ошибочно был исключен во время проверки партийных документов и восстановлен, и все мои документы находятся в райкоме, о чем последний, еще два месяца тому назад, сообщил парткому участка. Я их не смог взять потому, что почти месяц находился в командировке по передаче передового опыта и методов работы, достигнутых участком, которым я руковожу, а когда приехал, то никого не смог застать в райкоме - куда-то все его работники исчезли.
- Раз мы их не изъяли во время обыска и у нас их нет, то будем считать вас беспартийным, - бесстрастно констатировал он.
Дошли до участия в общественной работе. Он пишет: "В общественной работе не участвовал, или очень немного". Это меня возмутило до глубины души.
- Как это так? Ведь я был кандидатом в члены Ленинградского Совета, председателем юнсекции на Волховстрое, внештатным инспектором Ленинградского бюро жалоб ККРКИ, председателем бюро инженерно-технической секции на Магнитострое, членом Уральского правления профсоюза строителей, делегатом V съезда инженерно-технических секций, членом горсовета Магнитки. Разве этого мало? Разве это не характеризует мою общественную работу?
- Все это ерунда. У нас нет документов, подтверждающих то, о чем вы говорите.
- Как так? - воскликнул я. - Все документы забрали во время обыска.
- У меня их нет, мне их не передавали, значит их нет.
Дело дошло до подписания анкеты. Я категорически отказался ее подписать.
- Ах, так! Хорошего обращения с тобой не понимаешь? Встать! Марш в угол! Будешь стоять до тех пор, пока не подпишешь, отвернись лицом к стенке! Ты еще расскажешь, как работал начальником иностранного отдела, передавая сведения иностранным разведкам.
Я был настолько ошеломлен брошенным мне обвинением, что на какое-то время потерял всякое соображение. Придя в себя, я заявил:
- Вы лучше о моей работе запросите полковника Болдырева, начальника СПО, он хорошо знает, кто я такой.
- На черта он мне нужен! - крикнул следователь. - Я и без него обойдусь. Подписывай!
- Не подпишу.
- Ну и стой!