"Распутин, один из наиболее значительных современных русских писателей, создаёт в своих шедеврах хронику человеческой жизни, раскрывает её высокий смысл и духовность. "Последний срок" и "Живи и помни" - это две грандиозные поэмы любви и смерти, одиночества среди людей, где образ дезертира, безусловно, самый волнующий".
С последним утверждением можно, конечно, поспорить: почему образ Гуськова - "самый волнующий"? А драма Настёны, потрясающая своей жестокостью, - менее волнующа? Впрочем, каждый человек имеет право на личное восприятие.
Меня, к примеру, одинаково ранит трагедия обоих героев. Читатели заглянули в такие глубины человеческих душ, которые мог открыть только отважный поводырь. Писатель словно бы прошёл вместе со своими героями их страшный путь и не утаил от нас ничего из их нравственных мук. Он пояснял в одной из своих бесед с журналистом:
"…о Настёне. Читатель был готов к ситуации, когда она или сама выдаст своего мужа, или заставит его прийти с повинной. Но Настёна не делает ни того, ни другого. И я должен был это доказать - и доказать так, чтобы у читателя было полное основание поверить в необходимость и правомерность её поступков. Если бы она поступила по-иному, это уже была бы другая повесть, которую должен был бы написать другой автор. А мне кажется, что я сумел доказать естественность поступков Настёны. Если бы Гуськов сам пошёл и признался в содеянном, была бы одна расплата, а то, что он губит ближних своих, - расплата другая, и, на мой взгляд, гораздо более суровая".
Погружение в сороковые…
В конце 1974 года умер Григорий Никитич. Сын успел рассказать ему, что повесть "Живи и помни", которую он писал в последние два года, опубликована. По свидетельству Агнии Григорьевны, отец одобрил "фронтовые" странички нового сочинения Валентина. "Рассказ, конечно, скупой, - будто бы сказал Григорий Никитич, - но хорошо, что вранья в нём нету".
Из деревни Распутин сообщал Зыкову в январском письме 1975 года:
"Недавно похоронил отца. Мать осталась одна. Я и приехал к ней хоть на месяц. Отдохну от суеты. Может быть, немного поработаю, да и опять туда-сюда, когда не понимаешь, что ты делаешь и зачем делаешь. Что тебе жаловаться? - ты всё это сам прекрасно знаешь.
Выйдет книжка, Володя, - пришли, пожалуйста (речь шла о книге В. Зыкова "Слушайте Дивногорию!" про молодых строителей Красноярской ГЭС. - А. Р.). А я тебе потом "Живи и помни". Она, если всё будет благополучно, должна появиться летом. Ещё раз спасибо за то, что помнишь. Сердечные приветы от меня всем нашим "комсомольцам". Ваш В. Распутин. Аталанка, то бишь Атамановка".
Валентин, несомненно, понимал, какую необычную для того времени повесть он написал. Но в письмах, которые приведены ниже и публикуются впервые, по-прежнему видна его строгая самооценка. А учитывая, каким адресатам направлены послания, с уважением отмечаешь, что он и тут независим в общении, смел в выборе новых знакомств.
В начале 1975 года Распутин получил послание двух литераторов, Льва Копелева и его жены Раисы Орловой. К тому времени они были известными критиками и литературоведами, специалистами по немецкой литературе. Раиса Давыдовна, выпускница знаменитого московского Института философии, литературы и истории (ИФЛИ), в своё время работала во Всесоюзном обществе культурной связи с заграницей, в редакции журнала "Иностранная литература", была знакома со многими выдающимися деятелями культуры не только СССР, но и зарубежных стран.
Легендарный Лев Зиновьевич Копелев окончил романский факультет столичного Института иностранных языков, преподавал в ИФЛИ. Был на фронте, но в конце войны арестован и приговорён к десяти годам заключения "за пропаганду буржуазного гуманизма". В "шарашке" познакомился с А. Солженицыным. В 1954 году освобождён, реабилитирован, даже восстановлен в партии и допущен к преподавательской работе в московских вузах. К середине семидесятых Лев Копелев был автором работ о творчестве Г. Манна и Б. Брехта, о "Фаусте" Гёте, многочисленных статей о германоязычной литературе. Чуть позже он написал три книги о своей трудной жизни: "И сотворил себе кумира" (о детстве и юности), "Хранить вечно" (о последних днях войны и своём аресте), "Утоли моя печали" (о заключении; книга озаглавлена по названию церкви, перестроенной под "шарашку" для заключённых). К слову, Лев Зиновьевич стал прототипом Рубина в романе Солженицына "В круге первом".
Копелев и Орлова активно участвовали в правозащитной деятельности. Вместе с единомышленниками выступали против гонений властей на Б. Пастернака, И. Бродского, А. Солженицына, А. Сахарова, а также против суда над А. Синявским и Ю. Даниэлем. В 1968 году Лев Зиновьевич был вновь исключён из партии, а заодно и из Союза писателей. Раису Давыдовну эта участь постигла в 1980 году. Тогда же семейная пара вынуждена была эмигрировать за границу.
Как можно судить по ответу Распутина, в письме к нему супруги высказали лестную оценку повести "Живи и помни". Распутин сообщал Р. Орловой 21 апреля 1975 года:
"Уважаемая Раиса Давыдовна!
Простите меня за поздний ответ: письмо Ваше пришло на старый адрес, где и пролежало больше месяца. А затем и я собрался ответить не сразу.
Сердечное Вам спасибо за письмо. Как бы ни был писатель уверен в себе (а я в себе уверен не очень), поддержка литераторов, этих профессиональных и даже более чем профессиональных читателей, знающих о литературе всё и вся, значит для меня очень многое. Критика наша или ленива, или пристрастна из-за своего деления на всяческие группы, признающая лишь "своих" и не желающая знать "чужих", а письма, такие, как Ваше, искренни и добры, и значат они - для меня, по крайней мере, - гораздо больше, чем печатная критика.
Я, быть может, и не прав, судя столь категорически и огульно о всей критике, но впечатление такое от многих и многих нынешних критических статей тем не менее остаётся. Хорошо Вам: Вы занимаетесь американской литературой, а она очень сильна, и о ней можно говорить много интересного.
Повесть свою, хоть Вы и отзываетесь о ней хорошо, я, похоже, не совсем "вывез", скомкал в конце: это я говорю не с чужих слов, а со своего собственного ощущения. Последние шаги и последние дни героев надо было писать подробней и убедительней.
Плохо, что я не умею переписывать свои вещи, - не потому, что ленюсь, а действительно не умею, сколько ни пытался. Быть может, позже, по прошествии какого-то времени, что-то удастся поправить, а сейчас пока сел за новую работу.
Ещё раз спасибо за добрые слова о "Живи и помни". Если позволите, будучи в Москве, когда-нибудь позвоню Вам.
Поздравляю Вас и Вашего мужа с праздниками.
С самыми добрыми пожеланиями
В. Распутин".
Можно предположить, что, бывая в Москве, Распутин общался по телефону с Копелевым и Орловой. Во всяком случае, следующее сохранившееся письмо сибиряка к супругам, датированное 19 апреля 1978 года, отправлено уже после посещения их дома. Скорее всего, приглашение было получено в телефонном разговоре (без этого встреча была немыслима). Валентин писал из Иркутска, в первых строках простодушно оправдываясь за свою оплошность:
"Дорогие Раиса Давыдовна и Лев Зиновьевич!
Выйдя от вас, я схватился за голову, вспомнив, что Раиса Ивановна - это не Раиса Ивановна, как я с уверенностью почему-то величал, а Раиса Давыдовна.
Простите, ради Бога. Это оттого, что мы не были знакомы, память в таких случаях замечает и отличает одно от другого; зато теперь я уже не смогу ошибиться.
Книжку высылаю с опозданием не потому, что тоже подвела память - вовсе нет, а потому, что свалились сразу по приезде домашние и не только домашние дела. Теперь потихоньку разгружаюсь. Часто и с радостью вспоминаю тот час с небольшим, что я провёл у вас. Сердечное спасибо вам за него. Надеюсь, что он не станет последним.
Будьте здоровы, это самое главное.
В. Распутин".
Валентин не забывал о их тёплом внимании к нему - об этом можно судить по его записке (без даты, но, вероятно, последней перед их отъездом), хранящейся в архиве:
"Спасибо за Вашу книжку, Раиса Давыдовна. И не в ответ - хотелось сделать это раньше, но Вы опередили - посылаю свою.
Сердечно Ваш В. Распутин".
С повестью "Живи и помни" связано ещё одно письмо молодого писателя, на этот раз редактору издательства "Современник", где произведение вышло в свет отдельной книгой летом 1975 года. Валентин получил весточку и авторский экземпляр книги от Георгия Самсоновича Брейтбурга. Этот старейший сотрудник издательства был знаком со многими видными литераторами страны. Возможно, именно он свёл талантливого сибиряка с литературоведом и критиком Борисом Леонтьевичем Сучковым. Признанный знаток немецкой классики, Б. Сучков посвятил свои исследовательские работы творчеству Э. М. Ремарка, К. Гамсуна, М. Пруста, Т. Манна, Ф. Кафки, С. Цвейга. Его книга "Лики времени", в которой были собраны статьи об этих писателях, впервые открытых массовому читателю нашей страны, тоже способствовала огромному интересу к ним. Многолетний директор Издательства иностранной литературы, а затем Института мировой литературы им. М. Горького, член-корреспондент Академии наук Борис Леонтьевич выделил среди молодых писателей Распутина как прозаика самобытного и редкого, "классического", таланта. Об этом можно смело судить по тому, что он нашёл время и написал предисловие к повести "Живи и помни" для её первого книжного издания. Кроме того, при его содействии это произведение было опубликовано в Италии. Миланское издательство повторило предисловие Б. Сучкова к повести. По сути, итальянский сборник Валентина Распутина открыл широкий путь его произведениям к читателям западноевропейских стран, Северной и Южной Америки.
К сожалению, Борис Леонтьевич не увидел отечественного и зарубежного издания повести "Живи и помни". 2 декабря 1974 года он скончался.
Но приведём письмо Распутина Г. Брейтбургу:
"Дорогой Георгий Самсонович!
Приехав на день с Байкала, где я летом живу, я нашёл в Иркутске и письмо Ваше, и книгу, которым был очень и очень рад, потому что не надеялся так скоро эту книгу увидеть. И тем более не надеялся увидеть её со словами Бориса Леонтьевича, я считал, что он не успел написать предисловие. Теперь я уже не могу поблагодарить его, примите, пожалуйста, мою искреннюю и сердечную благодарность Вы, Георгий Самсонович. Вы тоже в немалой степени причастны к появлению этой книги и не только как член редколлегии этой серии, но и как человек, относящийся, очевидно, к моей работе с доверием и благожелательностью.
Борис Леонтьевич для меня сделал очень многое. Я не был с ним близко знаком, но недолгие разговоры у нас были, и я их хорошо помню. При всей склоняемости моего имени (чаще всего в интересах литературной политики) я о себе как о писателе мнения не весьма высокого, поскольку не только пишу, но и читаю и знаю, что такое хорошие книги. Поддержка Б. Л. - и в разговорах со мной, и в его высказываниях - мне немало помогла преодолеть (или преодолевать) некую свою скованность при работе; уж кто-кто, а он-то занимался в литературе делами вечными, и ему можно было доверять. И в том, что меня сейчас стали переводить, я вижу его благословляющую руку: дважды, по крайней мере, мне говорили о его рекомендации.
К несчастью нашему, такие люди смертны раньше других. Ещё раз спасибо, Георгий Самсонович. Для меня эта книга - и радость, и честь, которой я, возможно, не достоин.
Буду в Москве, постараюсь повидать Вас. Всего Вам самого наилучшего.
Ваш В. Распутин. 12 июля 1975 г.".
Глава девятая
СЛЕД В ЖИЗНИ МНОГИХ
За что его любили
Сборников воспоминаний о Валентине Распутине пока нет. Какие-то чёрточки его характера, особенности в поведении названы в статьях, очерках, корреспонденциях, посвящённых писателю, но подробных и цельных мемуаров ещё не появлялось. Однако короткие свидетельства разных людей, сведённые вместе, всё же дают представление о личности Распутина.
Поэт и прозаик Александр Щербаков, с которым Валентин общался, живя в Красноярске, писал:
"В 1974 году в Иркутске проходил семинар молодых писателей. Среди красноярских "семинаристов" были мы с Анатолием Третьяковым, уже не слишком молодые пииты. А Валентин Григорьевич, почти наш ровесник, которого мы по привычке называли Валей, вместе с Евгением Носовым и Виктором Астафьевым руководил семинаром прозы. Но, лишённый всякого зазнайства и высокомерия, он в перерывах не раз подходил к нам, беседовал, а однажды пригласил к себе пообедать. И вот там, в его квартире с окнами на Ангару, мы под великолепные щи, поданные его доброй женой Светланой, и под рюмочку, предложенную Валей (сам он отказался "принять", сославшись на бремя семинара), обстоятельно поговорили о жизни и литературе, в том числе красноярской. А на прощанье, естественно, оставили хозяину образцы своих шедевров. Не знаю, чем одарил Анатоль, а я передал краткую повесть "Поют полозья по Руси". Валентин откликнулся на неё письмом, сдержанно похвалил, но посоветовал поискать "второй план". Я прислушался, и повесть эта потом появлялась в московских журналах и моих книжках".
Александр Щербаков рассказал и о теплоте отношений Валентина с ровесниками - сотрудниками красноярской молодёжной газеты:
"Вообще красноярцы должны знать, что Валентин Распутин любил и всегда помнил наш город, наш край. У него здесь было (да и осталось) много друзей и приятелей, читателей и верных почитателей. К примеру, мне довелось когда-то поработать в книжном издательстве, куда перекочевали бывшие сотрудницы молодёжной газеты. Так они не иначе как только с обожанием говорили о своём Вале, следили за каждым его шагом. Особенно преданной оставалась ему Маргарита Ивановна Николаева. Она до конца дней переписывалась с ним, отзывалась в печати на все его книги и крупные публикации. И он отвечал ей тем же, писал письма, высылал книги, журналы. И когда она ушла "с этого света", при встрече со мной расспрашивал о подробностях её ухода".
Впрочем, и сам Распутин пронёс через годы дружеское чувство к своим коллегам из Красноярска. Это видно из его посланий Владимиру Зыкову:
"Прочитал я твоё письмо, и захотелось в Красноярск, захотелось собраться старыми "комсомольцами", посидеть за рюмкой или даже без рюмки и говорить, говорить… Вспоминать чудачества, жалеть, что были мы осторожными и скупыми в отношениях друг с другом - а время-то ведь было самое золотое. Оно, очевидно, не так сложно и в Красноярск попасть, да всё как-то недосуг. Сейчас вот пишу тебе из своей родной деревни, а это от Иркутска 400 км.
Всё-таки в этом году (разбередил ты меня) я собираюсь показаться дня на два, на три в Красноярске.
У "Комсомольца" был недавно, слышал я, юбилей. Ко мне в начале января подходил какой-то парень из редакции (он, видимо, учится заочно на журналистике у нас) и сказал, что редакция пришлёт просьбу что-нибудь сказать в юбилейном номере. Но от редакции я ничего не дождался - там и народ-то, наверно, сплошь новый, - а присылать самостоятельно свои воспоминания и поздравления я не посмел. Да дело не в этом, конечно, а вот очутиться там было бы здорово. Приди приглашение, я бы, пожалуй, не сдержался: чтобы посидеть с вами, посмеяться с Аидой и Таней, в тёмном уголке шлёпнуть с Капусто лишнюю рюмку. Ну да не уйдёт. Пусть только подольше живёт Капусто. 26 января 1975 года".
Ещё во время работы в Красноярске тридцатилетний Распутин завёл разговор о вере с Владимиром Зыковым. Позже коллега Валентина писал:
"В наше молодое безбожное время мы не очень-то часто вспоминали Господа. И сейчас мне припомнилось, как в самом начале семидесятых я разговаривал в Красноярске с Валентином, не так давно отъехавшим от нас обратно в родной Иркутск, о Божьем Слове. Он поведал мне о своих долгих беседах с православным иркутским епископом, умнейшим, по его словам, человеком, достойным всяческого уважения. Для меня, проработавшего перед этим пять лет на строительстве Красноярской ГЭС, "в нашей буче, боевой, кипучей", в знаменательные годы перекрытия Енисея и пуска первых агрегатов, епископы казались по меньшей мере инопланетянами. И такой разговор "о духовном" был у меня первым в жизни. Тогда, наверное, больше из любопытства или из-за впервые пробудившегося интереса к "неведомому" я попросил Валентина "достать" мне Библию, не запрещённую, но абсолютно недоступную для простого народа (позднее я не смог купить её даже в тогдашнем Загорске, Сергиевом Посаде, центре русского православия, куда специально ездил из Москвы познакомиться с Троице-Сергиевой лаврой). Распутин пообещал посодействовать".
Зыков не сообщает, "посодействовал" ли ему Валентин Григорьевич. Но известно, что сам писатель начал приобщаться к вере уже в семидесятых годах. Мы можем судить об этом по отрывку из его очерка, опубликованного в книге о замечательной женщине, видном общественном деятеле Нине Васильевне Поповой. С семьёй Нины Васильевны Распутин дружил многие годы. В тёплом рассказе о Поповой писатель и припомнил, как вместе с её дочерью, кинорежиссёром Ренитой Григорьевой, другими спутниками ездил на Поле Куликово и в Елец, где в год 600-летия знаменитой битвы принял крещение.
Валентин Григорьевич с трепетным чувством поведал о том, что хранится в душе как сокровенное желание и может быть высказано только в особые минуты. Тут и слова-то приходят сами собой, не требуя писательской огранки: