Не мне давать в таких случаях советы, вы, разумеется, сами распорядитесь своей судьбой по совести и закону. Но по русской привычке бросаться на помощь я размышляю: а может быть, России выйти из состава Союза, если во всех своих бедах вы обвиняете её и если её слаборазвитость и неуклюжесть отягощает ваши прогрессивные устремления? Может, так лучше? Это, кстати, помогло бы и нам решить многие проблемы как настоящего, так и будущего. Кой-какие ресурсы, природные и человеческие, ещё остались, руки не отсохли. Без боязни оказаться в националистах, мы могли бы тогда произносить слово "русский", говорить о национальном самосознании, отменили бы, глядишь, массовое растление душ молодёжи, создали наконец собственную Академию наук, которая радела бы российским интересам, занялись нравственностью, помогли народу собраться в единое духовное тело.
Поверьте, надоело быть козлом отпущения и сносить издевательства и плевки. Нам говорят: это ваш крест. Однако крест этот становится неподъёмен. Мы очень благодарны Борису Олейнику, Иону Друцэ и другим депутатам из республик, кто сказал здесь добрые слова о русском языке и России. Им это позволяется, нам не прощается. Нет возможности сейчас подробно объяснять, да вы это и сами должны знать, что не Россия виновата в ваших бедах, а тот общий гнёт административно-промышленной машины, который оказался для всех нас пострашнее монгольского ига и который и Россию тоже унизил и разграбил так, что она едва дышит. Нет нужды в подробных разъяснениях, но мы просили бы вас: жить нам вместе или не жить, но пока мы вместе, не ведите себя высокомерно и не держите зла на того, кто его, право же, не заслужил. А лучше всего вместе бы нам поправлять положение, сегодня для этого есть возможности".
И где же тут призыв к России выйти из общей союзной семьи? Писатель, напротив, по-братски убеждает посланцев из всех республик "вместе поправлять положение", благо что "сегодня для этого есть возможности".
"Мои слова, - говорил позже в беседе с журналистом газеты "Правда" Виктором Кожемяко Валентин Григорьевич, - прозвучали после того, как буквально две недели подряд раздавались угрозы из Закавказья, Прибалтики, Молдавии освободиться от союзного ярма, причём с поношениями в адрес русского народа, который, можно было понять, всех объедает за общим союзным столом и жирует не по трудам. Тогда я и поднялся: зачем же пугать-то? И Россия может выйти из Союза. Выйдет и не пропадёт. Не забывайте, что семьдесят миллиардов российских средств ежегодно перекачивалось в бюджеты союзных республик, что грабили в первую очередь русского человека…
Нет, не разваливать надо было Союз по планам американских специалистов-советологов, с голоса которых действовали отечественные расчленители, заходясь в требовательной истерике, а держаться вместе. Отпустив на волю вольную, разумеется, тех, кто свою совместную жизнь с Россией считал невозможной. Но и здесь прислушиваясь к мнению народному, а не к мнению национал-расплевательства. Держаться вместе до тех пор, пока произойдёт общественное отрезвление, поскольку в горячке да во взаимных обличениях разумного решения быть не может. А там - как будет соизволение Божье и народное".
На всю катушку использовали недоброжелатели, чтобы оболгать писателя, и его участие в Президентском совете. "Это насторожило "передовую" общественность, - вспоминал Распутин в беседе с Виктором Кожемяко, - мало ли что я, человек не безголосый, не скрывающий своей русскости, стану нашёптывать президенту? Нашёптывали там другие, иначе и быть не могло, но уже одно моё присутствие в совете раздражало: не та рожа, не тот образ мыслей. Потребовалась срочная компрометация меня - и это было сделано. Незадолго до того в Иркутск прилетел американский журналист Б. Келлер и записал беседу со мной на двух кассетах. Большая статья о русском антисемитизме, в которой фигурировал не только я, была напечатана в журнале "Нью-Йорк таймс мэгэзин". Этот номер был срочно доставлен в Ленинград, срочно прочитан бдительными гражданами, которые направили в газету "Известия" возмущённое письмо, вопрошая, как такой человек мог оказаться в Президентском совете. В западной прессе и на "голосах" я сделался фигурой не последнего внимания. Даже в Японии мой издатель, уже заключивший контракт на перевод книги о Сибири и заплативший аванс, испугался иметь со мной дело.
Когда мне перевели статью Б. Келлера, выяснилось, что в самых острых случаях, там, где я говорил "да", оказывалось "нет", а где говорилось "нет", стояло "да".
Вот так пекутся эти блины.
Я, разумеется, потребовал у журналиста запись нашего разговора - одну кассету он показал, вторая "не нашлась". Но и одной было достаточно, чтобы поймать его за руку. Ну и что? Господин Келлер исчез, мой писательский авторитет получил красочный ореол, а меня этот случай научил глубже всматриваться и лучше разбираться в происходящем как у нас в отечестве, так и во всём мире".
Отойти от пропасти!
Сейчас думаешь: если бы каждый соотечественник писателя встал на защиту отечества с тем же мужеством и самоотвержением, как он, можно было отвести страну от пропасти. И всё же они были, эти мужественные люди, взывающие к каждой душе, убеждающие встать заслоном на пути разрушителей - сколько страстных призывов звучало из уст Распутина и его единомышленников в те первые трагические девяностые годы! Напомню строки этих воззваний (иначе их не назовёшь).
Март 1990-го. "Письмо писателей России Верховному Совету СССР…" об оголтелой антирусской кампании, развязанной средствами массовой информации в собственной стране (Литературная Россия. 1990. 2 марта):
"Русофобия в средствах массовой информации СССР сегодня догнала и перегнала зарубежную, заокеанскую антирусскую пропаганду… Россия - "тысячелетняя раба", "немая реторта рабства", "крепостная русской души", "что может дать миру тысячелетняя раба" - эти клеветнические клише относительно России и русского народа, в которых отрицается не только факт, но и сама возможность позитивного вклада России в мировую историю и культуру, к сожалению, определяют собою отношение центральной периодической печати и центрального телевидения к великому героическому народу-труженику, взявшему некогда на свои плечи беспримерную тяжесть созидания многонационального государства.
"Русский характер исторически выродился, реанимировать его - значит, вновь (?) обрекать страну на отставание, которое может стать хроническим", - читаем мы напечатанное на русском языке, на бумаге, выработанной из русского леса. Само существование "русского характера", русского этнического типа недопустимо по этой чудовищной логике! Русский народ объявляется сегодня лишним, глубоко нежелательным народом. "Этот народ с искажённым национальным самосознанием", - заключают о русских советские политические деятели и журналисты.
Желая расчленить Россию, упразднить это геополитическое понятие, они называют её "страной, населённой призраками", русскую культуру - "накраденной" (!), тысячелетнюю российскую государственность - "утопией".
Стремление "вывести" русских за рамки Homo sapiens приобрело в официальной прессе формы расизма клинического, маниакального, которому нет аналогий, пожалуй, средь всех прежних "скрижалей" оголтелого человеконенавистничества. "Да, да, все русские - люди-шизофреники. Одна половина - садист, жаждущий власти неограниченной, другая - мазохист, жаждущий побоев и цепей", - подобная "типология" русских нарочито распубликовывается московскими "гуманистами" в прессе союзных республик - для мобилизации всех народов страны, в том числе и славянских, против братского русского народа…"
Июль 1991-го. Набатное "Слово к народу" (опубликованное 29 июля в газете "Советская Россия" и остервенело заглушаемое из всех рупоров новоявленными "демократами"):
"Что с нами сделалось, братья? Почему лукавые и велеречивые властители, умные и хитрые отступники, жадные и богатые стяжатели, издеваясь над нами, глумясь над нашими верованиями, пользуясь нашей наивностью, захватили власть, растаскивают богатства, отнимают у народа дома, заводы и земли, режут на части страну, ссорят нас и морочат, отлучают от прошлого, отстраняют от будущего - обрекают на жалкое прозябание в рабстве и подчинении у всесильных соседей? Как случилось, что мы на своих оглушающих митингах, в своём раздражении и нетерпении, истосковавшись по переменам, желая для страны процветания, допустили к власти не любящих эту страну, раболепствующих перед заморскими покровителями, там, за морем, ищущих совета и благословения?
Братья, поздно мы просыпаемся, поздно замечаем беду, когда дом наш уже горит с четырёх углов, когда тушить его приходится не водой, а своими слезами и кровью. Неужели допустим вторично за этот век гражданский раздор и войну, снова кинем себя в жестокие, не нами запущенные жернова, где перетрутся кости народа, переломится становой хребет России?
Обращаемся к вам со словами предельной ответственности, обращаемся к представителям всех профессий и сословий, всех идеологий и верований, всех партий и движений, для коих различия наши - ничто перед общей бедой и болью, перед общей любовью к Родине, которую видим единой, неделимой, сплотившей братские народы в могучее государство, без которого нет нам бытия под солнцем. Очнёмся, опомнимся, встанем и стар, и мал за страну. Скажем "Нет!" губителям и захватчикам. Положим предел нашему отступлению на последнем рубеже сопротивления. Мы начинаем всенародное движение, призывая в наши ряды тех, кто распознал страшную напасть, случившуюся со страной".
Повара кремлёвской "кухни"
И всё же какое представление о тогдашней кремлёвской "кухне", где поварами были Яковлевы и Шеварднадзе, вынес заглянувший в неё писатель? Оно было ясным и определённым:
"У меня сложилось впечатление, что наша политика стала составной частью той большой и общей политики, которая делается в другом месте… Доказательство - сегодняшнее положение нашей страны, её слишком быстрое падение. Такого ошеломляющего успеха даже наши враги не ожидали. Будь политика самостоятельной и хоть немного более твёрдой, этого не случилось бы. Кухня разложения народа и государства варилась давно, тут нет секрета, но из якобы гуманистических принципов своими руками подбрасывать дрова в эту кухню - такого в мире ещё не бывало".
А на вопрос о новом "спасителе" отечества, заменившем Горбачёва: "Вы считаете, методы, с помощью которых Ельцин пришёл к власти, безнравственными?" - Распутин прямо ответил:
"Разумеется. В борьбе против центра он не гнушался ничем, играя на недовольстве народа и разжигая его как только мог. Метода была знакомая: "весь мир насилья мы разрушим до основанья…", теперь наступило "…а затем". Призывал к беспорядкам, к забастовкам, подзуживал "самостийщиков" (помните: "берите суверенитета, сколько проглотите"), не церемонился со своими политическими противниками, не скупился на обещания и посулы. Положим, чтобы играть на популистском инструменте, надо было иметь широкую аудиторию. Она была. Народ опять оказался умён задним умом. И получил по заслугам. Всё, что запускал Ельцин против Союза, ударило сейчас бумерангом по России".
Разумеется, самым противоправным деянием президента РСФСР Б. Ельцина было его участие вместе с руководителями Украины и Белоруссии Л. Кучмой и С. Шушкевичем в беловежском сговоре, когда эта троица вопреки результатам всенародного референдума в СССР - сохранение Союза ССР - и без согласия других союзных республик 8 декабря 1991 года подписала в Беловежской Пуще документ о ликвидации единой страны. Тогда же Валентин Григорьевич во всеуслышание расценил это как предательство вчерашних партийных бонз:
"…перекройка, перетряска творилась в неимоверной спешке, горячке, в возбуждении и опьянении, в мстительной запальчивости и угаре, как будто дело касалось не великого государства, имеющего тысячелетнюю историю, а умыкнутого с чужого воза достояния. В том, как происходил раздел, было что-то разбойничье, воровское, неприличное - скорей, скорей, чтобы не спохватились и не вернулись к месту преступления. Когда-нибудь историки постараются разгадать этот удивительный феномен: как мелкие жулики с лёгкостью провели мирового масштаба сделку, превратив нас всех в жертвы своих политических манипуляций".
Сколько в России служителей искусства, которые тогда снимали льстивые фильмы о Ельцине, рьяно агитировали за него перед президентскими выборами, злобно поносили ту часть истории страны, которая кончилась с его "восшествием на престол"; сколько их, с тем же рвением взявшихся обливать грязью своего "калифа на час" после его ухода и привычно славить как "государственника" нового хозяина Кремля - несть им числа! Не стыдно ли им четверть века спустя вспоминать о своих фильмах и лакейских выступлениях, о своём флюгерстве? Удобно ли им сохранять свою личину "народных заступников", когда со страниц нестареющих книг Валентина Распутина звучат слова героя рассказа "В больнице":
"Одни и те же трубадуры дурили нас и десять лет назад, дурят и сейчас. А мы уши развесили. Но если вы согласны с ними сегодня, значит, надо признать, что вчера они дурили нас, потому что говорили совсем наоборот… То капитализм - чудовище, то рай. Если бы они могли, они бы и солнце развернули, чтобы всходило на западе. А нам, дуроломам, пришлось бы со спины отращивать перед… Если эта свора в голос запела, что выгода для России вот там - значит, выгода совсем с другой стороны. Так потом и оказывается. Безошибочная ориентация, ни компаса, ни азимута не надо".
Глава восемнадцатая
БЕСЫ? НЕ ТАК УЖ ОНИ СИЛЬНЫ!
Время "новых русских"
С началом девяностых годов Валентин Распутин пишет рассказы "Россия молодая" и "В одном сибирском городе", в которых, на мой взгляд, сошлись две творческие стихии, присутствовавшие и раньше в его произведениях, но здесь проявившиеся особенно зримо. Я имею в виду страсть публициста и яркий художественный дар повествователя. На этот счёт был у нас с писателем и разговор:
A. Р.: Демократическая критика пеняла тебе "на избыток" публицистики в художественных произведениях. Говорили, что, мол, повесть "Пожар" "подпорчена" публицистикой. И я, к своему удивлению, прочёл в какой-то публикации, что ты согласился: "Да, да, в этой повести многовато публицистики". Но, позволь, разве в русской литературе такого не бывало? Сколько публицистических страниц у Льва Толстого в повести "Крейцерова соната" или в романе "Воскресение"? А у Достоевского - в "Бесах", в "Преступлении и наказании", в других романах? Его знаменитые "Записки из Мёртвого дома" при таком взгляде вообще можно назвать документальными очерками, а на самом деле эта книга поразительна и по своему художественному исполнению, и по нравственному воздействию на читателя. Что ты по этому поводу скажешь?
B.Р: Да, русская литература без публицистики никогда не существовала. Нет такого писателя, который бы не обращался к публицистике. Возьмём самое начало нашей словесности: "Слово о полку Игореве". Разве это не публицистика? Или "Слово о погибели Русской земли". И так не только в прозе, но и в поэзии. Пушкин, из "Пиндемонти":
Не дорого ценю я громкие права,
От коих не одна кружится голова, -
это ли не публицистика? Или знаменитое стихотворение "Клеветникам России". Да многое, многое. Почитаем лермонтовскую "Думу":
Печально я гляжу на наше поколенье!..
И это публицистика. Есть она в стихах Некрасова, Тютчева. Уж насколько "художественный" писатель Бунин, какое у него обострённое чутьё на запах, на цвет, как тонко чувствует и верно передаёт он разные состояния человеческой души, но и он в кровавое время революции и Гражданской войны обращается к слову прямому, оголённому - пишет "Окаянные дни". Шмелёв - тоже тонкий писатель, а создал в это жестокое время книгу во многом публицистическую - "Солнце мёртвых". Можно назвать писателей уже нашего времени - Абрамова, Белова, других. Потребности времени заставили обратиться к публицистике и их. В таком случае к писателю взывает ведь сама судьба Отечества. Разве автор "Слова о погибели Русской земли" мог говорить о цветочках-лепесточках, когда на отчие поля обрушились чёрные беды? Он выбрал единственно возможное - воззвание к русскому человеку. И в наше время то же самое. Когда я подступался к повести "Пожар", понимаешь, уже сердце, что называется, горело - разорялась родная земля! Пусть тот, вчерашний, разор не идёт в сравнение с нынешним, но писать спокойно я просто не мог. Пусть на страницах повести горячности оказалось больше, чем требуется для художественного произведения, но это ведь от меня уже не зависело. Это зависело от температуры воздуха, от температуры жизни, которая наступила. Криком приходилось кричать, надеясь всё-таки остановить чудовищное разорение. Не удалось. Конечно, повесть имела отклик, не могла не иметь, людей, болеющих за Отечество, у нас всё-таки немало, но повлиять на ситуацию они, то есть все мы, не сумели. Следующие рассказы, к примеру, "Россия молодая" или "В одном сибирском городе" - о том, что происходило в девяносто втором, девяносто третьем годах, - тоже нельзя было писать спокойно, без прямого обращения к читателю: "Остановись, посмотри, что происходит вокруг тебя. Что происходит с нами? Что происходит с нашей страной?"
Этот нелёгкий разговор требовал особенного языка…
По сюжету первого рассказа - "Россия молодая" - с "новой Россией" начала девяностых читатели знакомятся на борту авиарейса Иркутск - Москва. Те же "архаровцы", занявшиеся теперь коммерцией, ставшие "челноками", и здесь, в самолёте, держатся стаей. Никакой моралью, кроме своей, быстро усвоенной ими, они перед "прочими", "чужими" не связаны. Заставили стюардесс включить на всю мощь музыку, громко, на весь салон, ведут хамские разговоры, играют в карты, "стуча, как в домино". И пьют водку. Взгляд автора выхватывает фигуры этих "новых русских":
"Крайний к проходу парень, джинсовый костюм на котором только подчёркивал порочные манеры, в такт музыке и игре, вскрикивая, выплясывал в кресле какой-то уж очень отчаянный танец. Сидевший за ним, с оббитыми коленками, терпел. Игра "поощрялась" матом…
Наступил праздник воли, грянуло неслыханное торжество всего, что прежде находилось под стражей нравственных правил, - и тотчас открыто объявило себя предводителем жизни таившееся в человеке дикобразье, тотчас выступило оно вперёд и повелительно подало знак, до того понятный только в узком кругу…"
Но это было хамьё, подхваченное на мусорных свалках прорвавшейся дикой струёй. А над ними возвышались люди, вызвавшие из потока жизни эту струю и направившие её в нужную сторону. Эти люди сразу же сделали упор на грубую силу, на оружие: сметём, уничтожим всех, кто противится новому течению!
Противостояние горожан с громилами - церберами власти, возникшее "в одном сибирском городе" (как назван второй рассказ), описано автором с документальной точностью, с подробностями звериной жестокости, что навсегда останется обвинением ельцинизму. Иркутск просматривается в каждой строке рассказа.