- Видите ли… мне кажется, что это единственная возможность собрать раздробленную сейчас Россию в единое целое и установить в ней справедливый порядок. Я верю в честность большевиков.
Толстой раза два затянулся, выпустил дым.
- Может быть, вы и правы. Иногда устами младенцев глаголет истина.
Мы вышли на улицу. Шел мягкий снежок. Матовые дуговые фонари бледным светом покрывали прохожих, стены домов, мостовую, извозчиков, проезжавших по Тверской. На углу мы распрощались, и каждый пошел по своему пути. В те времена у людей были разные дороги.
В начале января Михаил со своим отрядом прибыл в Москву и поместился в гостинице "Эрмитаж".
Про эту гостиницу во всех путеводителях было сказано:
"Совершенно особняком стоит гостиница "Эрмитаж", Трубная площадь, в собственном доме. Известная каждому москвичу, она не имеет вывесок и приезжими не посещается, так как приезжих принимают неохотно ввиду значительного спроса на номера со стороны постоянно живущих в Москве. При гостинице - знаменитый ресторан".
Ресторан "Эрмитаж" был тем храмом еды, который создали богатые московские хлебосолы, чтобы удивить Европу.
Он имел школу для поваров в Париже и уполномоченных во Франции, в Архангельске и на Волге. В белом зале с мраморными колоннами и с ложами наверху, в зеленом, синем и золотом кабинетах сверкали на столах серебро, фарфор и хрусталь. Великолепный оркестр под управлением Фердинанда Криша исполнял преимущественно классическую музыку. Страсбургские паштеты, зернистая икра, старые вина, стерлядь и форель направлялись вагонами в Москву для того, чтобы попасть на столы богатых гурманов, которые были постоянными посетителями "Эрмитажа Оливье". Здесь капиталисты справляли свои юбилеи, праздновали свадьбы, устраивали банкеты и принимали знаменитых иностранцев…
В "Эрмитаже" чествовали министров-социалистов Франции во главе с Альбером Тома.
Ложи, опоясывавшие верхний ярус зала, имели занавески. Если известный в Москве человек приезжал с дамой и не хотел, чтобы их видели, он шел в ложу, а оттуда после ужина по внутреннему, застланному коврами коридору, в соседнее здание. Это была роскошная гостиница с номерами не менее чем из трех комнат, которые даже до войны стоили от двадцати пяти до семидесяти пяти рублей в сутки. Разумеется, никаких документов там не спрашивали, и никогда ни один полицейский туда не заглядывал. Со стороны бульвара ворота и калитка, ведущие во двор, были наглухо закрыты. Бешеные деньги защищали разврат богачей от постороннего глаза. Москвичи в шутку говорили, что легче попасть в женский Рождественский монастырь, помещавшийся поблизости, чем в эту гостиницу.
Теперь в ней разместился отряд Михаила. Часовой при входе не сидел на табуретке и не лузгал семечки, как в те времена водилось, а стоял неподвижно в положении "смирно".
Дежурный с маузером в деревянной кобуре потребовал документы. Их у меня с собой не было. Тогда он соединил меня по полевому телефону, стоявшему рядом на столике, с Михаилом. И в подъезде, и в коридоре было абсолютно чисто, полы натерты, дорожки выметены. Номер, в который я попал, состоял из нескольких комнат - гостиной, столовой, спальни и бассейна-ванной, стены которой были покрыты зеркалами.
В гостиной среди кушеток тет-а-тет и каких-то пуфов стояли два письменных стола с полевыми телефонами и столик с пишущей машинкой.
В комнате было трое: Михаил, светловолосый, сероглазый человек в кожаной куртке и высокий, с крестьянским веснушчатым лицом и бегающими колючими глазами, солдат в помятой фуражке защитного цвета и расстегнутой шинели.
Михаил стоял, расставив ноги, и смотрел на солдата.
- Ну? - сказал он ему, не здороваясь со мной.
Солдат молчал. Человек в кожаной куртке кашлянул.
- Тофарищ Михаил, этот кофер у него запрали, когда он хотел ухатить со твора.
- Брал ковер? - мрачно спросил Михаил.
- Товарищ командир, - вдруг неожиданно высоким голосом закричал солдат, - я же еду на побывку домой, а ковер этот - ничейный. Он раньше принадлежал буржуям, а теперь, как их выгнали, он ничейный.
Михаил стал краснеть.
- Стало быть, выходит, растаскивай все, что есть?
- Зачем же все, один ковер…
Латыш в кожаной куртке покачал головой.
- Мы тебя путем сутить…
- Не будем, - сказал Михаил, продолжая разглядывать солдата. - Посмотри на себя: шинель расстегнута, фуражка набекрень, небрит, нечесан, ремня нет, сапоги не чищены…
- Что же, выходит, как раньше, при старом режиме?..
- Врешь! Раньше ты кому служил?
- Царю.
- Так. А теперь кому служишь?
- Народу.
- А раз так, служи как следует.
Михаил повернулся к латышу.
- Отпуск отставить. Наряд вне очереди…
Солдат замотал головой.
- Все равно уеду…
Михаил схватил его левой рукой за борта шинели, приподнял, потом поставил на место и, сжав правую в кулак, поднес его к носу солдата.
- Ты это видел? И смотри, не попадайся мне на глаза в таком виде.
Солдат, одурело оглянувшись, поплелся к выходу.
- Стой! Повернись! Налево кругом! Шагом марш!
Когда он ушел, латыш вздохнул:
- Тофарищ Михаил, фы путете иметь неприятность с фаша рука.
Михаил скосил на него глаза.
- Товарищ Калнин, садитесь и проверяйте ведомости.
Потом повернулся ко мне:
- Пойдем!
Через столовую, украшенную натюрмортами с изображением дичи и фруктов, мы прошли в спальню. Под огромным балдахином стояла двухспальная кровать. Со всех стен глядели нагие женщины с необычайно пышными формами и неестественно розовой кожей.
- М-да, - произнес я, оглядываясь.
Михаил рассердился.
- Чего "м-да"? Куда я все это дену? Через несколько дней уйдем на фронт, тогда согласно точной инвентарной описи вся гостиница будет передана Моссовету. Тут уже ко мне начхоз подкатывался: "Разрешите, товарищ командир, убрать все лишнее неприличие…" - "Куда убрать?" - "Да место найдется".
- Я его знаю, этого начхоза. Он бывший интендантский писарь. Жулик, но в хозяйстве толк понимает… Теперь жулики, пока еще не создан настоящий советский аппарат, под горячую руку лезут со всех сторон.
Он подошел к туалетному столу с большим овальным зеркалом и начал открывать ящики. В первом оказались прессованная пудра "Коти" и женский кружевной платок с вензелем. Михаил понюхал, покачал головой.
- Наверное, дама какая-нибудь забыла, торопилась уехать. Где-то у меня тут колбаса была и консервы? Чай сейчас соорудим.
Пока он хлопотал, я заглянул в ванную. Кафельный бассейн сиял безукоризненной чистотой, отражаясь в зеркалах, вставленных в стены от потолка до пола.
Когда мы сели за стол, я заметил:
- Чисто у вас и тепло.
Михаил разлил какую-то жидкость по стаканам, добавил воды.
- Сырец, дрянь, но пить можно.
Мы выпили, он закусил колбасой.
- Видишь ли… Когда мы заняли гостиницу, через полчаса прислуга исчезла. Я, конечно, узнал, в чем дело. Оказывается, вызвали их директора "Эрмитажа" и говорят: "Жалованье будем платить, как и раньше. Однако обслуживать большевиков запрещаем. Они захватили помещение нахально и за номера не платят. Подумать только! После Лианозова, Манташева и Рябушинского солдатня будет туда водить девиц с Трубной площади…" Хорошо! Я, значит, велел всю обслугу на другой день собрать. Смотрю, какие-то рожи несообразные: старые лакеи, выстроившие себе дома на подачки от кутил, бабы, похожие на сводней. Ладно, посмотрел и говорю им: "Вы порядок знаете?" Один из них, почтенный человек в баках, говорит: "Раньше знали…" - "И теперь будете знать! Уборка с утра, как полагается. Топить аккуратно. Белье менять и стирать соответственно. Полы натирать до полного блеска. Дежурный! Переписать каждого на карточку с точным адресом и взять подписку, если что пропадет - под суд! Найду непорядок - на сутки под арест. И не выпускать никого, пока не проверите документы и не перепишете". И представь себе, - ничего, порядок.
Когда мы кончили есть, он закурил, вздохнул.
- А вообще трудно! Все дело в том, что крестьянин получил землю, получил мир. Стремится в деревню и знать ничего не хочет. Начинаешь ему объяснять, а он говорит: "Пока я тут с вами буду канителиться, в деревне всю землю поделят, мне ничего не достанется". Да к тому же часто и прихватить что-нибудь норовит: "Ведь это буржуйское, а у меня, говорит, за войну семья разорилась". Не хватает культуры, грамотности, сознательности. А тут со всех сторон контрреволюция поднимается. Спасти нас может только железная дисциплина… Ну ладно… Ты что сейчас делаешь?
- Да вот, пишу понемногу, но думаю уехать на фронт. Сейчас не до учебы.
Михаил задумался.
- Беззаботности, покоя и свободного времени у нас больше не будет… Может быть, добьемся этого для наших детей. К себе я тебя не зову. Мы характерами не сойдемся…
- Да, - подтвердил я, - не сойдемся…
В это время вошел Калнин.
- Вас фысыфают…
Михаил встал..
- Еду. Ну, прощай, надеюсь, на днях увидимся…
Скоро его отряд ушел на фронт. Увиделись мы, когда я после гражданской войны и службы за границей вернулся в Москву, - через девять лет. Свободного же времени не хватает у нас и сейчас - ни у него, ни v меня…
ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА С Ф. Э. ДЗЕРЖИНСКИМ
Вскоре после переезда Советского правительства из Петрограда в Москву, в начале апреля 1918 года, мы с Делафаром сидели в комнате одного из богатых московских особняков. Делафар читал мне свои стихи. Комната была заставлена старинной мебелью красного дерева, на стенах висели картины - прежний хозяин считался известным коллекционером. На столе работы мастеров павловского времени стояли две солдатские алюминиевые кружки и большой жестяной чайник. Взамен сахара на бумажке лежало несколько слипшихся леденцов.
Изразцовые печи с синим затейливым рисунком почти не давали тепла.
"Для того чтобы прожить долго, - говорится в одной старинной книге, - нужно жить в деревянном доме и кафельные печи топить березовыми дровами. Тогда теплый воздух будет бодрящим и освежающим".
Не только березовых, но и сосновых дров не было, топили чем попало.
Делафар был молодым человеком, с пушистыми светлыми волосами, правильными чертами лица и горящими глазами. Улыбался он или сердился, читал стихи или допрашивал арестованных, - его голубые глаза всегда горели. Он мог часами говорить о Марате и Робеспьере, прекрасно знал историю Французской революции, восторгался якобинцами, верил в то, что капиталистический мир погибнет в самое ближайшее время, и считал, что систематическое уничтожение контрреволюционных элементов является таким же необходимым гигиеническим мероприятием, как, скажем, чистка зубов. Делафар был чекистом-поэтом, чекистом по убеждению и призванию, хотя и происходил из аристократической французской семьи (предки его бежали во времена Французской революции в Россию). Теперь правнук бежавшего маркиза являлся участником величайшей из революций. Такова диалектика истории.
Позднее, в 1919 году, Делафар был послан на подпольную работу в Одессу, оккупированную французскими войсками. Оккупанты долго не могли его выследить. Однажды они напали на его след, окружили, но ему удалось уйти. Это было ночью. Делафар отстреливался и исчез. В другой раз, при новой перестрелке, он был ранен и схвачен. Его судил французский военный суд. На суде Делафар произнес на блестящем французском языке гневную речь, в которой клеймил оккупантов. Делафара расстреливали на барже. Он отказался от повязки, скрестил руки на груди и воскликнул: "Да здравствует мировая революция!".
Впоследствии А. Н. Толстой в романе "Ибикус" описал трагическую гибель этого удивительного большевика, одного из многих замечательных героев первых лет революции.
В тот апрельский день, когда Делафар читал мне стихи, и он и я, как и многие молодые люди нашего поколения, полагали, что мировая революция - дело совсем близкое и сравнительно несложное. Такое представление отражалось и в его стихах, где описывалось падение старого мира и будущее царство труда. В какой-то особенно патетический момент, когда Делафар, ударяя кулаком по столу, читал описание последнего решительного боя, в комнату вошел высокий худощавый человек лет сорока, с бородкой и усами. Он придерживал накинутую на плечи солдатскую шинель, выражение его продолговатых серых глаз было задумчивым. Человек постоял, послушал, потом сел на диван. Неожиданно он улыбнулся, лицо его подобрело, он осторожно взял кружки, подскакивавшие от ударов делафаровского кулака, и переставил их на подоконник. Делафар кончил читать, вынул из кожаной тужурки платок, отер лоб, повернулся к человеку, сидевшему на диване, потом ко мне.
- Ну как? - И, не ожидая ответа, прибавил: - Познакомьтесь, товарищи…
Человек в шинели приподнялся.
- Дзержинский.
Теперь с этим именем связана целая история героической жизни; оно неотъемлемо от истории нашей партии, нашего государства. Но тогда, в первые месяцы после Октябрьского переворота, я знал лишь о том, что это был один из членов Военно-революционного комитета, сидевший до февраля 1917 года в Бутырской тюрьме, известный в Польше и Литве социал-демократ.
- Ну как? - снова спросил Делафар.
Я замялся. Стихи по форме были Неплохие, Но содержание их было наивно-утопическое.
Дзержинский посмотрел на меня, на Делафара и сказал со своей удивительно мягкой и застенчивой улыбкой:
- Революционер должен мечтать, но - конкретно, о вещах, которые из мечты превращаются в действительность. Все мы мечтали, что пролетариат захватит власть, эта мечта осуществилась. И все мы мечтаем о том, что, победив своих классовых врагов, мы создадим могучее социалистическое государство, которое откроет человечеству путь к коммунизму. Вот над осуществлением этой грандиозной задачи придется работать и нам и, вероятно, нашим детям. А стихи… По-моему, не плохие.
Делафар молча посмотрел на Дзержинского, на меня, покраснел, поставил алюминиевые кружки обратно на стол, достал еще одну, взял чайник и пошел за кипятком.
Дзержинский посмотрел ему вслед.
- Не обиделся? Ведь он в стихах выразил то, во что он верит, чем заполнена его душа…
Когда Делафар вернулся, разговор перешел на общие темы. Я сказал, что часть интеллигенции, честно желающей служить Советской власти, смущена все возрастающим бандитизмом в Москве, беспорядком в учреждениях, исчезновением продуктов и тем, что спекулянты продают их не на деньги, которые катастрофически теряют свою ценность, а в обмен на ценные вещи.
Дзержинский усмехнулся и посмотрел на меня.
- Удивляюсь вашей наивности. Идет классовая борьба не на жизнь, а на смерть. Буржуазия применяет самые подлые методы по отношению к рабочему классу и его правительству. Саботаж, уничтожение и утаивание продуктов, печатание фальшивых денег, организация бандитизма - вот с чем мы сталкиваемся. Помимо заговоров и шпионажа. По Москве бродят шайки анархистов, грабят, захватывают особняки, убивают. Кто они? Идейных анархистов там ничтожное количество. Основное - это уголовники и офицеры, которые ими руководят! Например, в Петрограде бандитами руководил князь Эболи. Но мы справимся со всем этим…
Он поправил спадавшую с плеч шинель, сделал глоток из кружки и встал.
- Мне пора идти…
И уже в дверях, как бы на прощание, сказал последнюю фразу:
- Все честное, что есть в стране, перейдет к нам. Остальное - я говорю о наших врагах - или будет уничтожено, или рассеется, сойдет с исторической сцены.
И вдруг, глядя на меня, Дзержинский улыбнулся. Его глаза как будто засветились, и худощавое, суровое лицо аскета стало необыкновенно добрым.
- Ничего, вы еще увидите, как расцветет наше социалистическое государство. А то, что происходит сейчас, - это неизбежные этапы борьбы рабочего класса за свое будущее.
Он ушел, и мы несколько минут просидели молча. Когда я собрался уходить, Делафар тоже поднялся.
- Я провожу вас немного, - сказал он.
Делафар взял лежавшую на подоконнике кобуру с револьвером и надел ее на ремень под кожаной курткой, снял фуражку с вешалки, и мы вышли на улицу.
Было уже темно. Стоял холодный, ясный апрельский вечер. По пустынным неубранным улицам ветер гнал мусор и обрывки бумаги. В переулке, выходящем со стороны Димитровки в Каретный ряд, хлопнул выстрел, потом другой, послышались крики: "Стой!" - и топот бегущих людей. Потом все стихло. Мы продолжали идти. Полная луна освещала голые деревья Страстного бульвара, пустые аллеи и занятые влюбленными скамейки.
Делафар оглянулся, вдохнул полной грудью свежий вечерний воздух, в котором чувствовался весенний запах оттаявшей земли, и сказал:
- Хорошо! Надо пережить этот год, а там наступит революция в Европе, образуется союз социалистических стран и исчезнут все наши трудности…
Если бы оба мы могли знать, что через год он будет отправлен на подпольную работу и погибнет, что немного позже и я переживу тяжелые испытания в подполье и что через два года мне придется встретиться с Ф. Э. Дзержинским, в совершенно других условиях.
1918-й ГОД
1918 год был, пожалуй, самым трудным в истории Советского государства. На юге, за Курском, начиналась гетманская Украина, оккупированная германской империей. Немецкие войска занимали Прибалтику, Белоруссию, Финляндию, захватили Донецкий бассейн и Закавказье, турецкие - Баку, основной источник снабжения нефтью. Союзники высадились в Мурманске и Архангельске. Чехословацкий корпус, командование которого было подкуплено Антантой, восстал, и обширная территория за Волгой управлялась контрреволюционными "правительствами". Владивосток захватили японцы, и вслед за ними начали высаживаться и продвигаться в Сибирь англо-американские войска. На Дону образовалось пронемецкое "правительство всевеликого войска Донского" во главе с атаманом Красновым, который рвался к Царицыну. Ростов был занят немцами.
Фактически Советская Россия превратилась в осажденную крепость, лишенную хлеба, угля и нефти.
Крестьянин середняк колебался. Он получил землю и свободу, но не понимал еще, что падение Советской власти приведет к потере и того, и другого. К тому же снабжение деревни необходимыми предметами прекратилось.
В городах мелкобуржуазные элементы испытывали такие же настроения. Часть из них, пользуясь экономической разрухой, обогащалась, создавая огромную армию спекулянтов и мешочников.
Голод и отсутствие топлива сказывались на всем. Транспорт работал с перебоями, во многих городах стали электростанции, сыпной тиф и дизентерия косили людей.