Но подтверждать факт передачи денег Гумилеву было ни в коем случае нельзя!
Это был "прокол", за который и ухватился Агранов.
И вот почему.
В способность интеллигенции к активной подпольной борьбе Агранов не верил. Но взятие "подпольных" денег на хранение или, наоборот, денежное вспомоществование подпольщикам активными формами борьбы не являлось. Подобные услуги были еще с дореволюционных времен традиционной для либеральной интеллигенции формой участия в деле "освобождения России" (тогда, правда, "от проклятого царизма"). Что-то подобное Агранов вполне мог ожидать и от членов "профессорской группы" и, вероятно, особо ориентировал оперативников и следователей на "финансовые проблемы" их будущих "подопечных". В отличие от времен царской сатрапии, когда денежные дела с революционерами (вспомним Савву Морозова!) практически ничем не грозили, в правовой ситуации, сложившейся в РСФСР к лету 1921 года, такое "пассивное содействие" было смертельно опасным, в какой-то мере - гораздо даже более опасным, чем содействие активное. В том самом постановлении ВЦИК и Совнаркома от 17 января 1920 года, которое положило конец "красному террору", специально оговаривалось, что оставляется возможность "возвращения к методам террора" в случае "возобновления Антантой попыток путем вооруженного вмешательства или материальной поддержкой мятежных царских генералов вновь нарушить устойчивое положение Советской власти".
Но ведь Шведов - эмиссар Парижа. Он едет в РСФСР по поручению врангелевского "Союза освобождения России" и везет деньги Торгово-промышленного комитета! Поэтому любые его финансовые контакты - это именно та ситуация, при которой ВЦИК и Совнарком оставляют органам безопасности (и вообще - всем силовым структурам РСФСР) право не считаться с нынешними гуманными постановлениями и продолжать следовать методам "красного террора" (т. е. - расстреливать и за "прикосновенность").
Признавая, что он взял деньги от Шведова, Гумилев, во-первых, тем самым признал, что он участвовал в распределении "материальной помощи Антанты", нарушающей "устойчивое положение Советской власти", и, признав это, он поставил себя "вне закона". При этом дальнейшая судьба самих денег (т. е. хранились ли они в гумилевском столе или не хранились) никак на подобное "убойное" заключение не влияла.
Собственно, после такого "во-первых", "во-вторых" не очень-то нужно. Тем не менее Агранов работает тщательно. Он получил в руки неотразимое оружие против Гумилева и не может допустить, чтобы оно дало хоть малейший сбой.
Во-вторых, Гумилев признал, что он получил от Шведова не просто деньги, но "деньги на расходы, связанные с выступлением".
Взять деньги можно по-разному. Можно, например, взять деньги на хранение у доброго знакомого, не зная, кто он такой в "конспиративном" плане и откуда у него эти деньги (а может быть, только смутно подозревая "нечто"). И так и заявить на следствии (что, по всей вероятности, сделал Таганцев, обвиненный в хранении денег "Национального центра"), В этом случае, даже если передавший деньги был самим воплощением зверской души мирового капитала и исчадием империалистического ада, не что иное, как "прикосновенность" обвиняемому не инкриминировать - за утрату бдительности.
Гумилев сам признал, что деньги передавали ему не на хранение, а в личное распоряжение и на конкретные "контрреволюционные" цели. Это - конец. Это последний, недостающий Агранову штрих, завершающий созданное им художественное полотно "гумилевского дела", последняя, удушающая жертву нить сотканной чудовищной паутины. И именно поэтому необходимо, чтобы "ключевое" гумилевское признание было документально подтверждено. Желательно также подтвердить, что это признание не было самооговором (а показания Таганцева - клеветой), чтобы осознавший, в какую ловушку он сам себя загнал, подследственный не взял свои показания назад. Ведь сами-то деньги не обнаружены!
XIX
На наш взгляд, два весьма колоритных документа из тех, которые опубликованы В.К. и С. П. Лукницкими, несомненно попали в дело именно как улики, доказывающие наличие у Гумилева "контрреволюционных денег". Это - уже приведенная записка А. Н. Гумилевой-Энгельгардт "котику" и расписка писательницы М. С. Шагинян (в будущем - классика советской литературы, автора жизнеописаний В. И. Ленина) в получении 27 июля 1921 года от Гумилева ссуды в 50 000 рублей.
Что касается записки, то смысл приобщения этого трогательного послания к "делу" (что всегда вызывало особое недоумение исследователей) лежит на поверхности. В любой момент следователь мог предъявить неопровержимое документальное доказательство, что "котик" не бедствовал. Живущий в крайности человек не будет "бросать" продукты питания, как бы дурно они ни были приготовлены. Значит, деньги были. Расписка же свидетельствует о том, что Гумилев не только имел деньги, но и мог ими распоряжаться по своему усмотрению (деньги, отданные на хранение, - чужие деньги, порядочные люди в долг их, как правило, не дают).
"Получение денег от организации на технические надобности" станет финальным аккордом и расстрельного заключения по "Делу Гумилева" и послерасстрельного перечня его преступлений в списке казненных "таганцевцев". Доказательство этого факта давало Агранову возможность сделать из Гумилева "соучастника" заговора, даже если бы больше ни о каких его "проступках" (пассивных или активных) известно не было.
Какую бы сумму он ни получил.
Кстати, о сумме.
Во многих гумилевоведческих работах о "Таганцевском заговоре" было принято особо обращать внимание читателей, что Гумилев получил от В. Г. Шведова какой-то мизер. Это, как правило, использовалось потом в качества аргумента, подтверждающего вывод исследователя о "несерьезности" ПБО. Подобное же утверждение содержится и в книге В. К. Лукницкой, где комментируется имеющаяся в "Деле" расписка М. С. Шагинян: "Для каких нужд М. Шагинян взяла у Гумилева "заговорщицкие" деньги? Может быть, на картошку, а может быть на 10 почтовых марок (почтовая марка стоила в то время 5000 рублей, по теперешним меркам 200 000 - это 2 рубля)"
В. К. Лукницкая и ее сын С. П. Лукницкий совершили подвиг, исполнив завещание мужа и отца и предав гласности "Дело Гумилева". Без их отважной, подвижнической деятельности не было бы ни этой, ни многих других книг о Гумилеве. Менее всего мне хотелось бы спорить с ними, но именно этот, процитированный выше пассаж всегда ставил меня в тупик, ибо я решительно не мог представить себе Гумилева, ссужающего Мариэтте Шагинян сумму на покупку десяти почтовых марок, а затем требующего… расписку в получении денег.
И какими бы глазами смотрел он при этом на Шагинян?
Николай Степанович действительно был бережлив, иногда даже - прижимист, но в маниакальной скупости он никогда замечен не был (равно как и Мариэтта Сергеевна, насколько можно судить по воспоминаниям современников, не была в 1921 году настолько продувной девицей, что вести с ней даже копеечные (буквально) расчеты можно было, только прибегая к посредству расписок). Очевидно, здесь какая-то путаница, ведь курс советских денег (и, соответственно, цена почтовых знаков) менялись в годы Гражданской войны многократно и стремительно.
В книге В. К. Лукницкой, среди материалов "Дела Гумилева", приводится список продуктов, закупленных им для обитателей Дома Искусств летом 1921 года во время поездки на юг и в Москву (в поезде Немитца). Тут же приводятся потраченные суммы. Согласно этому списку 20 фунтов сахара (8 кг 190 г) стоили тогда 210 рублей, 4 фунта риса (1 кг 630 г) - 20 рублей, 6 фунтов гречневой крупы (2 кг 450 г) - 30 рублей (см.: Указ. соч. С. 286). Сообразуясь с нынешними ценами на те же продукты и, разумеется, сделав большие допуски на иную ценовую ситуацию в целом в стране и разницу цен в Петрограде, Москве и на юге, каждый может сам произвести подсчеты и найти современный эквивалент. По моим расчетам (на которых я, впрочем, не настаиваю), Гумилев получил от Шведова сумму, колеблющуюся (если считать в твердой валюте) от тысячи до двух тысяч долларов, - вполне достаточную, чтобы оплатить с надбавкой за риск услуги гектографиста (как планировалось вначале), закупить "агитационную водку" и оставить себе на расходы и "материальное поощрение" членов "пятерки". Тогда, заметим, и Мариэтта Шагинян просит в долг у Гумилева под расписку не горемычные пятьдесят копеек, а около $ 200–400 - сумму для долга вполне "благородную" и именно такую, при передаче которой можно уже требовать расписку, не боясь затем прослыть в кругах Дома Искусств жмотом (а то и - психом). Гумилев понимал: деньги, ссуженные им, хотя и принадлежат ему лично, но… как бы "не совсем".
Но, подчеркнем еще раз, собственно сумма "контрреволюционных денег" для исхода дела значения не имела. Даже если бы Гумилев действительно получил из рук Шведова два рубля и отдал бы затем Шагинян под расписку пятьдесят копеек, а на следствии признался только лишь в том, что знал о членстве Шведова в подпольной организации (а расписка оказалась бы изъята чекистами и была бы единственной уликой, приобщенной к делу), - и это уже значило бы для поэта гибель. Основываясь только на перечисленных фактах и доказательствах, Агранов мог сделать следующие заключения:
- Гумилев общался со Шведовым и, зная, кто такой Вячеславцев, не донес на него в органы госбезопасности: налицо факт прикосновенности Гумилева к преступлению Шведова (организация заговора против советской власти).
- Недонесение Гумилева мотивировано не только субъективно-нравственными причинами, ведь контакт поэта с заговорщиком не ограничился только общением, но имел последствия: Гумилев вступил с заговорщиком в финансовые отношения, получил от него свободные средства для использования по усмотрению. Документ, подтверждающий это, имеется. Следовательно, преступное деяние Гумилева (сокрытие от властей контакта с заведомым преступником) мотивировано личным интересом поэта в преступной деятельности Шведова, т. е. может быть интерпретировано как соучастие.
И… все.
Характерно, что, "отработав" сам факт получения Гумилевым "денег от организации на технические надобности", Агранов даже не пытается выяснить, куда, собственно, эти деньги делись, хотя этот вопрос, кажется, лежит на поверхности. Гумилев показал, что он положил 200 000 рублей в стол и стал ждать либо восстания, либо нового визита Шведова. Ни того, ни другого не последовало, и Гумилев "предал дело забвенью". "Заговорщицкие деньги" тогда должны, вроде бы, были мирно покоиться в столе поэта, но при обыске там было найдено всего 16 000 рублей. В "Деле Гумилева" никаких объяснений этой очевидной "странности" нет. Почему не вдавался в подробности сам Гумилев - понятно: И. В. Одоевцева, случайно увидевшая в ящике стола эти пачки рублей и рассказавшая об этом эпизоде в своих воспоминаниях, добавляет, что деньги Гумилев раздавал потом членам своей "пятерки". Но почему Агранов даже не спросил?
XX
А его это уже не интересовало. Его вообще уже ничего не интересовало в этом расследовании: ведь все другие "преступные деяния" Гумилева никак следствием не отрабатывались. В следственном заключении просто переписаны соответствующие места из показаний Таганцева и Гумилева. Между тем, как мы видели, даже простое сопоставление этих показаний могло существенно уяснить степень истинного участия поэта в деятельности ПБО - чего стоил хотя бы "сюжет" с "лентой для гектографа" вместо "ленты для пишущей машинки". Неужели чекисты не понимали разницы между пишущей машинкой и гектографом - коль скоро речь идет (и Гумилев это не скрывает) о листовках?!
Конечно, понимали. Но все равно переписывали со слов Таганцева: "На расходы Гумилеву было выдано 200 000 рублей советскими деньгами и лента для пишущей машинки" (эта дурацкая "лента для пишущей машинки", перекочевавшая затем и в "список расстрелянных", стала поводом для недоуменных размышлений многих историков-гумилевоведов).
После подтверждения факта передачи денег все другие обвинения против поэта не играли никакой качественной роли. Подтвердятся ли потом эти обвинения или не подтвердятся, - никакого значения не имело, поскольку один доказанный факт получения денег на технические надобности в сочетании с признанием Гумилева в контактах с "контрреволюцией" давал право следователю ВЧК требовать для подследственного смертного приговора "за соучастие". Именно - следователю, а не прокурору - ведь, как мы помним, в Петрограде действует военное и осадное положение и суда не будет. Зачем же доказывать еще и еще раз самому себе то, в чем ты и без того уже уверен? А любая последующая проверка была теперь чекистам не страшна - у них было что сказать (и показать)…
Впрочем, если бы обещанный Таганцеву "открытый процесс" и состоялся, - результат был бы тот же самый, только оперативники, наверное, подсуетились бы еще в сборе доказательств (это было, как мы видели, нетрудно). "Московские процессы", например, на которых, точно по апробированной в 1921 году в Петрограде схеме, "прикосновенили в соучастие" всех сталинских политических противников, превращая их в одночасье из членов ЦК во вредительско-террористическую "помесь лисицы и свиньи", были вполне открытыми. Ну и что? Аграновский Молох был сработан на совесть, он переварил всех, все покаялись (чистосердечно) и были расстреляны как соучастники всевозможных террористических групп (а не как партийные оппозиционеры!).
А Запад и не пикнул!
Еще и еще раз повторим: Агранов меньше всего стремился установить истину в отношении подлинного облика "контрреволюционера Гумилева" (как, впрочем, и в отношении всех его "подельников" по "профессорской группе"). Допытываться, чье пальто использовал Николай Степанович, маскируясь под рабочего на Трубочном заводе, и какого цвета были чернила, которыми был написан "черновик кронштадтской прокламации", было Якову Сауловичу скучно и… некогда.
В том, что опасность для советской власти, исходящая от Гумилева-заговорщика (и от всей группы арестованных им интеллигентов), в любом случае, мягко говоря, невелика, Агранов был совершенно уверен еще до приезда в Петроград, а подробности (говорил ли речи Гумилев работницам Трубочного завода или не говорил?) работнику аграновского масштаба неинтересны. Более того: именно в данном деле заботиться о безопасности РСФСР и ее властей Агранов вообще целиком предоставил семеновским головорезам, гонявшимся за головорезами из боевой группы ПБО и, кстати, к моменту активного аграновского старта уже почти всех посадившим (или - перестрелявшим).
У Агранова - совершенно иная, особая миссия.
Летом 1921 года Агранов "обкатывал" созданный им по заданию партии механизм величайшей в истории машины правового и нравственного подавления личности. Масштаб был, как и полагается для обкатки, скромным, можно сказать, крошечным - всего чуть более восьмисот человек (именно столько людей так или иначе проходили по "делу ПБО"), - но сам-то механизм мыслился для подавления целых народов, а в ближайшем историческом будущем - всего человечества. Преувеличения здесь никакого нет: после "Таганцевского дела" именно Агранов по поручению Кремля будет главным планировщиком "дела ЦК партии эсеров" (1922), "троцкистского заговора" (1929), "дела Ленинградского террористического центра" (т. н. "убийство Кирова", декабрь 1934), а в 1936 году, уже в качестве комиссара государственной безопасности СССР и работника личного секретариата Сталина, - одним из руководителей "Московских процессов", а там, как известно, жертвы исчислялись уже десятками (если не сотнями!) тысяч и последствия - политические и социальные - имели планетарный масштаб. Поэтому с высоты поставленных перед ним задач конкретные судьбы всех фигурантов "Таганцевского дела" были для взгляда Агранова столь же трудноразличимы, как трудноразличимы эволюции каждого отдельного муравья для взгляда наблюдающего за муравьиной кучей биолога. Разглядеть "стилистику" индивидуального поведения каждой "муравьиной персоны" - тот хромает, к тому вон хвойка прилипла, - можно, конечно, но… глаза очень устают, а, главное, для задачи исследования вовсе и не нужно. Интересен общий алгоритм поведения - в какую сторону побежали?..
Каких результатов добивался (и добился) московский куратор "дела ПБО"?
Упоминавшийся однажды в нашем повествовании Л. В. Берман встречался с Аграновым "в служебной обстановке" спустя два года после "таганцевской эпопеи", когда процесс, запущенный в 1921 году, уже вовсю "пошел" и Яков Саулович готовил очередную "матрицу" "дела ПБО" - "дело эсеров". Берману повезло: после встречи с Аграновым он остался жив и даже - спустя полвека, в 1974 году, - нашел в себе мужество по секрету кое-что из этой беседы рассказать. В частности, на случайно вырвавшийся у собеседника вопрос: "Почему так жестоко покарали участников "Дела Таганцева"?" - Яков Саулович спокойно ответил: "В 1921 году 70 процентов петроградской интеллигенции были одной ногой в стане врага. Мы должны были эту ногу ожечь!" Вот это и есть аграновские масштабы, это и есть его уровень: не отдельные люди, а минимум социальные группы. Агранов мыслил категориями стратегического социального моделирования.
Петроградская интеллигенция - активная социальная группа. Именно ее состояние определяло тогда общее состояние гораздо большей структурной единицы российского социума - всего населения Петрограда. Это состояние было неудовлетворительным, ибо в 1921 году контроль советских властных структур над фрондирующим Петроградом был ослаблен. "Таганцевское дело" должно было стать инструментом воздействия на петроградскую интеллигенцию. С помощью этого инструмента следовало преобразовать ее в такое состояние, которое бы создавало оптимальные условия для возобновления жесткого управления и контроля. Для этого Агранов и ехал в Петроград в мае 1921 года, а вовсе не для "шефской помощи" ПетрогубЧК в расследовании какого-то очередного заговора.
Добиться метаморфозы петроградской интеллигенции с помощью "Таганцевского дела" Агранову удалось.