Дает ли краткий перечень этого дня хотя бы пунктирное ощущение того, как мы жили в годы террора? Не знаю. Это был ничем не замечательный, обыкновенный день. Зато ночь была совсем другая. Мне приснился сон, который я записал, - и вот теперь, перелистывая старые черновые тетради, я наткнулся на эту запись. Вот она:
"19 февраля 1937 года.
Начала не помню. Я скрываюсь. Приходят люди, которые не знают, что мне нужно скрываться, я свободно говорю с ними. Но один из них как будто догадывается. Но в комнате полутемно, он плохо видит меня. Я думаю, что один в квартире, и иду из своей комнаты (с дверью прямо на улицу) в другую. Но там кто-то маленький, с большим лицом, из милиции. Он спрашивает что-то, как на суде, я, не отвечая, возвращаюсь в свою комнату, открываю дверь прямо на улицу и бегу. Много народу, прямо косяком, десятки автомобилей на повороте. Я бегу во всю мочь,
и со мной уже какой-то бедный мальчик. Мы с ним вверх по дороге, за нами гонятся, но вот вся в снегу боковая тропинка в сторону и наверх, в горы. Мы туда. Снег, снег, и какой-то человек, проваливаясь, гонит баранов. Я кричу ему: далеко ли до деревни? Не отвечает. Но мы бежим за ним. Небо розовеет все больше, я догадываюсь, что это от света внизу. И вот открывается "устроенная пропасть". Это колония каких-то бегунов, которые здесь живут очень давно. Мы по уступам спускаемся вниз - встречают так себе, не особенно приветливо. Со мной уже Юрий. Его уводят куда-то. Я говорю с этими людьми, вокруг дети - веселые, кричат, играют. Это поселок, построенный в крепости. Мне говорят, где моя койка, но я раньше хочу найти Юрия. По деревянной, с толстыми дубовыми перилами лестнице иду наверх, ищу 42-й номер, не нахожу. Спускаюсь и попадаю к каким-то здешним старичкам. Разговор с ними о чем-то, я смеюсь (потихоньку) над какими-то их дикими обычаями, они - самодовольные и смеются надо мной. Иду дальше, по другой лестнице, спрашиваю у старой служанки, где 42-й номер, она говорит: "Да ведь это валютный!" Я говорю, что мне все равно, и меня наконец проводят. Вхожу без стука. За длинным столом - человек восемь, у всех неприятные, квадратные, деревянные лица. Юрий спит, они говорят, что он устал и заснул. Я жду. Они сидят и молчат. Надо заговорить, но лучше молчать. Может быть, они тогда разойдутся. И они расходятся. Юрий просыпается, я спрашиваю его, почему они так переглядывались, когда я вошел. Он успокаивает: ерунда, обойдется. Потом я записываю все, что видел в "устроенной пропасти", и зачем-то кладу листки на дорогу. Они толстые, как картон. Прибегает мальчишка, другой, не тот, с которым я бежал, и поддает листки ногой. Я бегу и подбираю листки".
Конечно, это был сон преследования, в котором хлебниковский "ночной разум" раскрывал утаенную ночную жизнь. Валютный номер - без сомнения, отзвук арестов за "валюту". Об этом в "Мастере и Маргарите" - большая глава.
XIII. 1941. Блокада. Допросы
1
Мое флотское назначение в Палдиски было отменено - немцы заняли этот порт в первые дни войны. Я был военным корреспондентом ТАСС, который ютился в тесном подвале с канализационными трубами над головой.
К фронту можно было подъехать на трамвае - в октябре они еще ходили. В Союзе писателей еще выдавали блюдечко жидкой зеленоватой каши, и страшно было смотреть, как это крошечное блюдечко осторожно, бережно ставили на стол старые, знаменитые писатели и переводчики, которых почему-то не вывезли из Ленинграда.
В милиции будущим подпольщикам выдавали подложные паспорта, на стенах домов читались крупные надписи: "При артиллерийском обстреле эта сторона особенно опасна". В городе попахивало дымком, летали, как умирающие серые бабочки, сожженные страницы сочинений Ленина, Сталина, Маркса. На этот раз жгли не память, а улики.
Жена и дети были эвакуированы в Ярославль, последняя связь с ними - телеграммы-молнии - оборвалась, когда Ленинград был окружен. Я жил в пустой квартире, отбиваясь от этой пустоты, наплывавшей на меня ночами. Голодал и работал: писал статьи, очерки, скетчи для фронтовых спектаклей, заметки, рассказы. В эти-то невеселые дни мне позвонили - редкий случай - не из ТАСС.
- Вениамин Александрович, - сказал приветливый молодой голос, - говорят из Управления. Моя фамилия Воронков Владимир Иванович.
- Слушаю.
- Хотелось бы встретиться, поговорить.
Я ответил, что очень занят, пишу срочную статью для ТАСС. Поговорить не отказываюсь, но прошу приехать ко мне.
- Одну минуту. - И после короткого молчания: - А еще есть кто-нибудь в квартире?
- Да. Домашняя работница. Но мы можем поговорить в кабинете, она не услышит.
Снова короткое молчание, - очевидно, мой собеседник с кем-то советовался. Потом:
- Хорошо, приеду. Когда?
Уговорились - и он приехал, высокий, в штатском, - потертое пальто, старая кепка. Молодой, лет тридцати, с добродушным, курносым лицом. Впечатление полной незаметности, обыкновенности. Снял пальто, и мы прошли в мой кабинет.
- Так, кроме нас, никого больше нет в квартире?
- Есть. Домашняя работница. На кухне.
- Много работаете? - мягко спросил он, окинув взглядом кабинет, который был завален исписанной бумагой.
Я сказал, что сегодня должен закончить статью.
- И закончите. - Он одобрительно кивнул головой. - Я к вам ненадолго.
Но он пришел надолго. Часа полтора, а может быть, и больше, выспрашивал, с кем из писателей я дружен, у кого бываю, и сочувственно поцокал языком, узнав, что я потерял связь с семьей.
- Вот некоторые писатели думают, что надо предложить немцам мир, - сказал он. - Это правда?
Я ответил, что на днях разговаривал с Л.H.Рахмановым, и он, делясь со мной крошечным кусочком мяса, повторял:
- Только не мир, только не мир!
- И вы так думаете?
- А вам не попадались мои статьи?
- Но ведь можно писать одно, а думать другое?
- Можно. Но я пишу то, что думаю.
Мы разговаривали, и я постепенно - многолетняя привычка - стал как бы подставлять себя вместо него. Мне стало ясно, что он мало знает, не начитан, туповат и, вероятнее всего, перешел откуда-то (может быть, с завода) на эту работу. В сравнении со мной он, как говорится, "не тянул". Я волновался в ожидании его прихода, волновался, отвечая на его вопросы, а теперь вдруг успокоился. Не стал бы он так долго разговаривать со мною, если бы Управление намеревалось меня посадить!
В особенности интересовался он моими друзьями - это был прекрасный повод, чтобы отрекомендовать их советскими людьми в самом подлинном значении этого слова.
…Передо мной как будто качалась стрелка барометра - немного налево, немного направо. В основном она стояла на "ясно". Но иногда чуть вздрагивала и отклонялась. Он спокойно выслушал аттестацию моих друзей, но когда я назвал среди них Тихонова, мне показалось, что стрелка едва заметно качнулась. Но это был, без сомнения, обман зрения! Кто посмел бы заподозрить писателя с всесоюзной известностью, политически безупречного, да еще недавно отличившегося во время финской войны. Конечно, мне это только почудилось!
Но вот мой собеседник вернулся к моим делам и заботам и наконец впрямую заговорил обо мне.
- В том, что вы - советский человек, - сказал он, - нет ни малейших сомнений. Именно в этом отношении мы, то есть Управление, полностью вам доверяем. Но хотелось бы, чтобы вы, так сказать, реализовали это доверие.
- То есть?
- То есть в каком смысле… Могли бы вы оказать нам помощь?
Я спросил, что он подразумевает под этим словом, и он, помедлив, ответил:
- Да вот хотелось бы время от времени встречаться с вами, Вениамин Александрович. Не часто, - поспешно добавил он, заметив, должно быть, что у меня переменилось лицо. - Раз в месяц, час-полтора. Ничего особенного, просто поговорить.
Я сказал, что у меня нет времени на встречи и что даже в эту минуту я сижу как на иголках, потому что мне к полночи надо кончить статью, а я еще только что начал.
Минут сорок он уговаривал меня:
- Ну что вам это стоит! Ведь мы никому зла не желаем. Кто же, если не такие люди, как вы, может нам помочь? Родина в опасности… - и т. д.
Больше я не ссылался на отсутствие времени и прямо сказал, что такой обязанности взять на себя не могу.
- Какая же это обязанность? Это добровольная помощь!..
Мы поговорили еще, он настаивал, упрашивал и наконец сказал почти добродушно:
- Ну, что делать.
И вынул из портфеля лист бумаги, на котором было напечатано крупно: "Протокол допроса" (может быть, не "протокол", а как-то иначе, не помню).
Странное дело: наш разговор и был самым настоящим допросом, но мне почему-то это и в голову не приходило. Разговор как-то растекался, уходил в сторону, возвращался. Теперь Воронков намеревался уточнить его, сократить и поместить на одном или двух листках бумаги. Мой собеседник мгновенно превратился в следователя, а я - в обвиняемого? В свидетеля?
Не торопясь, он писал абзац и протягивал мне. Иногда мы спорили: ему хотелось подрезать формулировки, в которых я аттестовал моих друзей как людей политически безупречных. Я настоял на своем.
2
В дурном настроении я принялся за работу после его ухода. Точно меня заставили проглотить что-то скользкое, отдающее запахом тления, и теперь надо было справиться с нравственной тошнотой, подступавшей к горлу. Воронков взял с меня расписку, что разговор останется между нами, - и это тоже томило меня - было бы легче, если бы можно было посоветоваться с кем-нибудь из друзей. И еще одно: меня поразило несоответствие этого посещения с тем, что происходило вокруг. Немцы в двух шагах от города, на стенах висят плакаты "Враг у ворот" (а рядом идиотско-бестактное воззвание Джамбула, начинавшееся словами "Ленинградцы, дети мои…" - хотя голодавшим ленинградцам было не до сытого акына), рядом с больницей имени Перовской на моих глазах закладывали мины, и такие же мины закладываются в сотнях или тысячах других мест, - а… Управление занимается вербовкой агентов, которых в Союзе писателей и без того было достаточно. И почему выбор пал на меня? Здесь что-то было.
Я остался после ухода Воронкова отравленный, с начатой статьей, с бессонницей и с горячим желанием бежать куда глаза глядят, потому что у меня не было ни малейшей уверенности в том, что разговор не может возобновиться через несколько дней.
Так и произошло.
Вернувшись с фронта (где я и в самом деле отравился, не по- 1 ложив в котелок с водой обеззараживающую таблетку), я услышал телефонный звонок.
На этот раз Воронков решительно отклонил предложение встретиться у меня.
- В Управлении, четвертый этаж, комната… Пропуск будет оставлен. В десять часов. - Тон был не допускающий возражений.
Я сказал, что приду.
У меня была назначена встреча с Марвичем - он был, как и я, военкором ТАСС, и мы часто "делили тему": я писал одну половину заказанной статьи, он - другую. Я ждал его в десять часов. Созвонившись, мы перенесли встречу.
Так что же делать? Не сказав никому ни слова, так и отправиться в Управление, из которого можно было и не вернуться? Ну нет! Расписка о "неразглашении" меня не смущала. У меня были друзья, которым я мог смело рассказать и об этой расписке.
Деньги пропали в первые же дни войны. То, что мне удалось заработать в те месяцы, когда Ленинград еще не был отрезан, я переслал в Ярославль, жене и детям. Но остались какие-то колечки, серьги, браслеты. Я положил их в карман и отправился к Шварцу.
3
Евгений Львович Шварц был, несомненно, одним из самых значительных людей, с которыми я был знаком или дружен. Он был человеком одновременно и закрытым, и открытым. Усилия, непрестанно повторяющиеся, чтобы утаить эту двойственность, могли бы, мне кажется, обогатить нашу литературу, если бы они были направлены на нее, а не на сложные условия нашего существования.
Но и в трагических обстоятельствах, окрасивших нашу жизнь, ему удалось многое, очень многое. В дальнейшем я постараюсь рассказать о нем.
…Разговор с Евгением Львовичем немного успокоил меня.
- Да как они смеют? - с возмущением сказал он.
Он ничего не посоветовал - да и что он мог посоветовать?
Без четверти десять я был в Большом доме, получил пропуск, поднялся на четвертый этаж, постучал… Никакого ответа.
Снова постучал. В коридоре было полутемно - экономия электроэнергии соблюдалась и в Управлении, - и я не узнал двух людей, быстро прошедших мимо. Но они, кажется, узнали меня. Обрывки разговора, смешок донеслись до меня, и я отчетливо расслышал свою фамилию, сопровождавшуюся этим смешком. Тут же пришел, извинился за опоздание - "Завтракал!" - и открыл ключом дверь Воронков.
…Это был уже совсем другой разговор, не добродушный, а требовательно-резкий. Повторились вопросы - Союз писателей, моя работа - и вообще, и в частности, в ТАСС, друзья, и т. д. Но теперь вопросы были уличающие, связанные с нашим первым разговором, в котором я будто бы что-то утаил или исказил. Когда мы заговорили о Союзе писателей, он обвинил меня в том, что я даже не упомянул о ссоре А. Прокофьева с поэтом А.Гито-вичем, и не поверил, что я слыхом не слыхал об этой ссоре.
- Да что вы втираете очки, когда это происходило на ваших глазах! - сказал он.
Но я говорил правду. Более того, о жизни Союза я знал гораздо меньше, чем он предполагал, даром что я был членом секретариата. Меня эти отношения никогда не интересовали, а в ту опасную пору я инстинктивно старался отстраняться от них. Втолковать это следователю я, естественно, не мог, да это было и небезопасно ("антиобщественная позиция"), он, профессионально настроенный на выяснение и возможное использование этих отношений, просто не мог поверить, что они мне глубоко безразличны. Именно на этом несоответствии продержалась первая часть допроса. Воронков как бы стремился доказать, что я неискренен, что-то скрываю и, следовательно, виноват, - а раз виноват, так должен искупить вину. Чем же? Миролюбивым сотрудничеством, которое должно отнять у меня какой-то час в месяц и на которое я почему-то упорно не соглашаюсь.
Чем только он не старался меня соблазнить! Сперва обещаньями: Управление располагает материалами неслыханными, никому не известными, и они на выбор будут предложены мне. Тут же не на один роман хватит, а на собрание сочинений! Да я такое узнаю, что никому и не снилось!
Это предложение было легко отклонить. В ответ я прочел ему, нарочно стараясь говорить сложно, длинную лекцию о том, как пишутся романы. Примеры я бесстыдно приводил не только из собственного опыта, но и из биографии Тургенева и Льва Толстого. Вслед за литературными обещаниями последовали практические: я не мальчик, тридцать девять лет, известный писатель, которого надо беречь. Простой здравый смысл подсказывает, что для меня разумнее не ездить на фронт, а работать для ТАСС, оставаясь в Ленинграде.
Это было предложение, слабость которого он, по-видимому, сразу же сам оценил.
- Вы шутите? В какое же положение я поставил бы себя перед моими товарищами по ТАСС?
Он помолчал и заговорил о другом.
…Однако мое упорство начинало злить его не на шутку, тем более что никаких серьезных поводов для отказа я не предъявлял, а твердил главным образом о том, что "служу Советскому Союзу" своими книгами и новая профессия не поможет, а помешает делу.
- Чем же помешает?
Психологически помешает: для работы над художественной прозой необходима полнейшая сосредоточенность. И практически помешает: у меня плохая память, а между тем многое, очевидно, придется запоминать?
Мы разговаривали таким образом, должно быть, часа два - он с нарастающей злостью, а я с нарастающей сдержанностью волнения, ничуть не мешавшей горячности, с которой я убеждал его, что не гожусь, не подхожу, решительно не подхожу для того тонкого дела, которое мне предлагалось.
Наконец - впрочем, было еще далеко до конца - он снял трубку.
- Владимир Иваныч? - спросил он, и у меня мелькнула мысль, что он с какой-то целью называет собеседника собственным именем. (Вскоре я убедился, что у них были одинаковые имена.) - Вот разговариваем мы с Вениамином Александровичем. Упрямится он, отказывается, не согласен. - Тон был почтительный, он говорил с начальством.
Дверь открылась, и, войдя, за второй стол сел какой-то человек, низенький и неприятный, в форме, но без знаков различия, подпоясанный ремнем, на котором висела кобура с револьвером. В том, что кобура не пуста, я вскоре убедился, потому что, листая для вида какие-то бумаги, он как бы между прочим ввязался в допрос и положил перед собой револьвер.
Меня револьвер не испугал, на что, очевидно, был расчет, но лицо второго следователя не то что испугало, но многократно увеличило душевную напряженность. Это было лицо звериное, скуластое, с грубыми, твердыми, злобно поджатыми губами, с низким лбом, над которым торчком стояла толша прямых волос.
Со стороны могло показаться, что он мешал Воронкову. А на деле помогал: неожиданными вопросами сбивал меня, обрывал на полуслове…
…Я в те годы курил и, уходя из дому, сунул в карман мундштук в виде изящно изогнутой трубочки, украшенной шелковым шнурочком с узлами. Трубочку эту подарил мне мой дядя, старый тромбонист, много лет прослуживший в оркестре Мариинской оперы. Не знаю, как передать чувство, с которым я крепко сжимал эту трубочку в руке (мы курили), - но для меня в ней каким-то чудом воплотилось все, что было до этого допроса, до этой внутренней дрожи, до этого возрастающего напряжения, которое приходилось скрывать, подавлять. И крепко сжимая трубочку, я как бы держался за это прошлое, в котором был и дом, и семья, и старый добряк-аккуратист, и даже то, что раз в году, в дни наших семейных праздников, дядя (несколько лет мы жили вместе) будил нас игрой на своем тромбоне.
…Между тем после разговора с начальством атмосфера допроса круто переменилась. Почему-то Воронков снова заставил меня повторить имена друзей, и снова при имени Тихонова стрелка барометра закачалась. Закачалась, и вдруг он крикнул, стукнув кулаком по столу:
- А вы знаете, что один из ваших друзей сказал, что готов хоть голым, в чем мать родила, но оказаться за границей?!
Я спокойно ответил:
- Кто же, по вашим сведениям, решился сделать подобное заявление? Тынянов? Шварц? Тихонов? Рахманов? Зощенко?
- Это вы должны ответить.
- А я ничего подобного никогда от моих друзей не слышал.
Не стану подробно рассказывать о втором допросе, тем более
что за ним вскоре последовал третий. Владимир Иванович снова позвонил Владимиру Ивановичу, повторил то, что "упорствует, отказывается Вениамин Александрович".
- Ну что же, пойдемте, - положив трубку, сказал он.