В книгу включены очерки и воспоминания о событиях, которые мы пережили, и о людях, с которыми мы встречались. Эти очерки написаны в разное время, начиная с 1977–1978 годов и опубликованы как в отечественной периодике, так и в зарубежных изданиях. Но теперь, к нашему 80-летию, мы решили издать их в одной книге.
Жорес и Рой Медведевы
14 ноября 2004 года
Содержание:
-
Жорес Медведев, Рой Медведев - Из воспоминаний 1
-
Жорес и Рой Медведевы Рассказ о родителях 1
-
Жорес I 1
-
Рой I 2
-
Жорес II 2
-
Рой II 3
-
Жорес III 4
-
Рой III 5
-
Жорес IV 7
-
Рой IV 8
-
Рой Медведев Из воспоминаний о писателях. Константин Симонов 9
-
Рой Медведев Три встречи с Ильей Эренбургом 12
-
Рой Медведев Воспоминания о Юрии Трифонове 14
-
Рой Медведев Встречи и беседы с Александром Твардовским 19
-
Жорес Медведев Из воспоминаний о Солженицыне 28
-
Первые встречи в Обнинске 29
-
Конфискация архива Солженицына 31
-
Один в поле не воин 32
-
Последний разворот 33
-
Первый год в Лондоне 34
-
Письмо вождям Советского союза 38
-
Солженицын в Цюрихе 39
-
Ростропович в Париже. Солженицын в Цюрихе 41
-
Заочные встречи с Солженицыным 41
-
Рой Медведев Из воспоминаний об А. Д. Сахарове 44
-
Первые встречи с А. Д. Сахаровым 44
-
А. Д. Сахаров в 1968 году. Первый "Меморандум" 46
-
А. Д. Сахаров в 1970 году. Второй "Меморандум" 48
-
Борьба за освобождение Жореса 49
-
Комитет прав человека 49
-
А. Д. Сахаров в 1971 году 50
-
А. Д. Сахаров в 1972 году 50
-
Разногласия 51
-
Рой Медведев Поиски автора 52
-
Из истории диссидентской литературы 52
-
Загадка Абрама Терца и Николая Аржака 53
-
Эпизод из жизни Лена Карпинского 53
-
О книге "Д" "Стремя "Тихого Дона"" 54
-
Псевдонимы и анонимные издания конца 70-х годов 55
-
Дело Льва Тимофеева 56
-
Рой Медведев Дональд Маклэйн, каким я его знал 56
-
Рой Медведев Советские диссиденты сегодня и тридцать лет назад 58
-
Рой Медведев Из диссидентских воспоминаний 62
-
Предисловие к ненаписанной автобиографии 63
Жорес Медведев, Рой Медведев
Из воспоминаний
Жорес и Рой Медведевы Рассказ о родителях
Жорес I
Еще в студенческие годы меня преследовала мысль написать рассказ об отце. Это намерение возникло в 1947 году после встречи с Иваном Павловичем Гавриловым, старым товарищем отца. Сын Ивана Павловича Володя был моим другом со школьных лет, и когда я узнал, что отец Володи, или Волика, как мы его называли, освобожден из заключения, где находился с 1937 года, я поехал повидать его в какую-то деревеньку в Московской области. Жить в Москве Ивану Павловичу запретили, и он устроился на работу в совхозе, чтобы быть поближе к семье и как-то ей помогать.
Увидев меня, Иван Павлович обрадовался и разволновался. Оказалось, что он случайно встретил моего отца на Колыме в 1939 году хотя занесло их туда в разное время и разными потоками. Гаврилов был арестован в Сибири за "попытку покушения" на какого-то замнаркома, машина которого (в ней находился и сам Гаврилов) попала в дорожную выбоину и повредила колесо. При этом никто из находившихся в машине не пострадал. Мой отец был арестован в Москве за "связь с троцкистами", а по существу в результате клеветнического доноса.
Гаврилов был другом отца еще с 1923 года, когда они вместе учились, а затем и преподавали в Военно-политической школе в Закавказье. Здесь, в Тифлисе, Гаврилов приходил в гости к Александру Медведеву в дом на Никитской улице, чтобы посмотреть на его сыновей-близнецов, появление которых на свет все друзья нашего отца отметили "по-кавказски", когда из больницы пришло известие о рождении сначала одного, а затем и второго сына.
В Магадан Гаврилов был доставлен в 1939 году Отсюда вместе с большой партией заключенных зимой, пешим этапом Ивану Павловичу предстояло пройти несколько сот километров до Нижнего Сеймчана, расположенного у Полярного круга. В Нижнем Сеймчане были медные рудники, которые требовали людских пополнений. Из-за морозов и болезней смертность среди заключенных, работавших на рудниках, была очень велика, а медь была необходима стране.
На зимнем перегоне, километрах в двухстах от Магадана, колонна "пополнения" остановилась на обед и отдых. Здесь они встретились с колонной "сактированных" – больных и полуслепых от ксерофтальмии заключенных, которые шли с рудников в сборный лагерь под Магаданом. В этот лагерь стекались "сактированные" со всего Колымского полуострова и после лечения направлялись в другие лагеря – обычно на более легкие работы. Много позже, уже по просьбе Роя, Гаврилов написал об этой встрече следующее.
"Первый раз я встретился на Колыме с Александром Романовичем в трагической обстановке. Представьте себе: гонят колоннами нескончаемые многотысячные этапы под строжайшей охраной – со злыми немецкими овчарками, в нестерпимый пятидесятиградусный мороз. Большинство заключенных истощены, перенесли и голод, и болезни (пеллагру, дистрофию, цингу, глубокий авитаминоз и другие). На этой почве многие в этапе страдали куриной слепотой, и зрячие водили слепых в уборную, столовую и другие места. В столовой нам давали сухие пайки, и мы готовили пищу на кострах или в палатках. Не обходилось без очередей и драк у печки, устроенной из керосиновой бочки. И вот в Среднем Кане охрана нашей этапной колонны завела нас в одну из палаток, в которых размещались возвращавшиеся из Сеймчанских рудников сактированные врачебной комиссией заключенные, направляющиеся под Магадан на 23-й километр, где находился мрачный лагерь изуродованных, обмороженных, истощенных, слепых – словом, абсолютно нетрудоспособных, безнадежных людей. Этот лагерь называли на Колыме лагерем живых трупов.
Когда мы вошли в палатку, нам приказали снять с этих несчастных, слабых людей заработанные кровным трудом почти новые бушлаты и пимы, отдав им в обмен наше рванье. Поднялся вопль этих людей, мольба пощадить их и дать возможность добраться в своем обмундировании до лагеря 23-го километра. Вдруг я слышу знакомый голос старшего этой палатки. Это был Александр Романович Медведев. Он своим звонким баритоном призывал наш конвой прекратить мародерство над своими же товарищами. Я также обращался к своим товарищам с призывом не забирать у сактированных обмундирование и убеждал, что мы как-нибудь "прочапаем" в старых пимах и бушлатах, а там нам, работягам, дадут все новое… Надо сказать, что большинство нашего этапа отказалось от захвата чужого обмундирования. Но нашлись такие, которые без колебаний отнимали все что могли у более слабых… Узнав друг друга, я и Александр Романович трогательно расцеловались и обменялись сведениями о пережитом. Ведь мы не виделись больше десяти лет. Много мы размышляли, как дошли мы до жизни такой, в чем же наша вина? Что теперь будет с партией и страной? Вопросов было много, но ответа дать мы не могли. Но вот команда строиться в этап, и мы с грустью расстались…"
Через несколько месяцев работы на рудниках Иван Павлович был также "сактирован" как "доходяга", и его отправили на более легкие работы – на покос в совхоз Сеймчан. Здесь, в совхозе, перед новым этапом Гаврилов еще раз встретил нашего отца. Он писал:
"Перед отправкой в этап из Сеймчанского совхоза я вдруг вновь встретился с А. Р. Медведевым. Встреча наша была также трогательной до слез. К сожалению, оставалось мало времени, чтобы успеть обо всем поговорить. На этот раз вид у Медведева был бодрый, живой. Он сообщил мне, что работает в парниках и тепличке, которыми заведует заключенный, и в свободное время участвует в самодеятельности, по-прежнему читает стихи и поэмы Маяковского, состоит в драмкружке и хоре. Далее, с кем бы ни был в этапах и тюрьмах, я всегда подробно расспрашивал колымчан о судьбе Александра Романовича Медведева. Доходили до меня слухи, что он умер в конце весны 1941 года. Более подробно о судьбе моего друга и товарища я узнать не мог".
Рой I
Отец очень любил нас, своих сыновей-близнецов. В 20-е годы в кругу людей, к которому принадлежали наши родители, возникла традиция давать детям необычные имена, отражавшие реалии и символы новой жизни. Появились тысячи Владленов, Кимов, Маев, Ленов, даже Тракторов и Электростанций. Среди моих друзей и сейчас есть Рэм (Революция, Энгельс, Маркс), Марлен, Искра и даже Икки (Исполком Коминтерна). Как вспоминал товарищ отца Иван Павлович Гаврилов, в общежитии преподавателей Военно-политической школы в Тифлисе "процедура наименования близнецов Медведевых протекала не без участия творческой фантазии преподавательского, в большинстве холостяцкого коллектива. После долгих споров решили назвать новорожденных легендарными именами из истории Рима – Ромул и Рем, но потом эти имена трансформировались в Рой и Жорес, вероятно, в честь известных в 1925 году индийского и французского революционеров".
Мы отвечали отцу такой же сильной любовью. Никого и никогда я не любил больше, чем отца, и никто не оказал на мою жизнь и взгляды большее влияние, хотя я видел его в последний раз, когда нам с братом не было и тринадцати лет. Это была не просто любовь детей к родителям. Многие говорили мне позже, что наш отец был человеком очень умным и обаятельным, эрудитом, остроумным собеседником и превосходным оратором. Кроме того, он был комиссаром Красной Армии, а это очень много значило тогда, в начале 30-х годов, – видеть своего отца в военной форме с тремя шпалами или ромбом в петлицах. Когда он вечером приходил домой и садился на железную "походную" кровать, стоявшую в его полном книг кабинете, мы с радостью бросались к нему, чтобы не только рассказать что-то о своих школьных делах, но и стянуть с него командирские, тонкой выделки сапоги.
Известно, что пионеры 30-х годов (а в пионеры попадали тогда далеко не все школьники младших классов) воспитывались главным образом на примерах и образах революции и особенно Гражданской войны. Конечно, и книги Гайдара, Пантелеева, Николая Островского, и фильмы "Чапаев", "Мы из Кронштадта", "Красные дьяволята", "Ленин в Октябре", "Депутат Балтики" показывали нам революцию лишь с одной героической и романтической стороны, но тогда у нас не было повода для сомнений. Однако среди образов Гражданской войны не было более привлекательного, чем красный комиссар. Булат Окуджава, который всего на год старше меня и с которым я заканчивал в эвакуации в Тбилиси одну и ту же 101-ю школу, писал:
Я все равно паду на той,
На той единственной Гражданской,
И комиссары в пыльных шлемах
Склонятся молча надо мной.
Даже Наум Коржавин – также человек нашего поколения – писал в стихотворении "Комиссары 20-го года":
Комиссары двадцатого года,
Я вас помню с тридцатых годов.
Вы вели меня в будни глухие,
Вы искали мне выход в аду.
Мой отец был именно таким комиссаром 20-х годов, и у меня были все основания не только любить его, но и гордиться им. Отец был очень занятым человеком. Он был "красным профессором", преподавателем и заместителем заведующего на кафедре диалектического и исторического материализма в Военно-политической академии, читал лекции в Ленинградском университете (ВПА только в 1936 году переехала в Москву), работал в "Союзе воинствующих безбожников", руководил художественной самодеятельностью Академии. Он не так уж часто общался со мной и Жоресом, но редкие эти случаи я помню, вероятно, все до единого. Помню, как он читал нам детские стихи Маяковского, и я запоминал их сразу, читая потом на пионерских вечерах:
Жили-были Сима с Петей.
Сима с Петей были дети.
Пете – пять, а Симе – семь,
И двенадцать вместе всем.
Когда нам было уже лет десять, отец позвал нас к себе в кабинет и прочел (с выражением), как перед большой аудиторией, поэму Маяковского "Владимир Ильич Ленин", которую я также сразу запомнил почти всю и мог потом декламировать наизусть любой отрывок. Политика рано вторглась в жизнь, и с 1935 года я читал не только "Пионерскую правду", но и "Правду". Хорошо помню, какое сильное впечатление произвело на отца убийство Кирова. Мы ходили с ним на Дворцовую площадь, где сотни тысяч ленинградцев провожали гроб с телом Кирова в Москву. Я написал небольшое стихотворение "На смерть Кирова", и оно, к большой гордости отца, было опубликовано в ленинградской газете "Смена". Помню и нечастые прогулки с отцом в пригородных парках, катание на велосипедах. Почти каждую неделю отец бывал в букинистических магазинах. У него была очень большая библиотека – не менее четырех-пяти тысяч книг, и я любил просматривать их, читал отдельные страницы, статьи в энциклопедиях.
Когда я учился в четвертом классе (мы с Жоресом всегда учились в разных школах), меня однажды позвал директор и передал со мной записку отцу с просьбой прочесть лекцию для старшеклассников. Отец согласился. В большом школьном зале собралось человек четыреста, и часа полтора все они с большим вниманием слушали лекцию, время от времени взрываясь смехом или аплодисментами. Это была антирелигиозная лекция, но примеров больше всего было из Гражданской войны и истории церкви. Из младших классов я был единственным "почетным гостем", и после лекции директор школы нашел нужным отдельно меня поблагодарить.
Жорес II
В совхоз к Ивану Павловичу Гаврилову я ездил еще один раз, вместе с Роем. Гаврилов рассказывал без утайки, что приходилось переживать заключенным и во время тюремного заключения, и на Колыме. Он был в конце 20-х годов агрономом, работал в Наркомземе РСФСР, в политотделах МТС. Когда началась война, и на Колыме стало прибавляться и заключенных, и продовольствия не хватало, местное начальство решило расширить строительство парников и теплиц, а также разного рода подсобных хозяйств. Иван Павлович снова стал работать агрономом и отличился на этой работе.
После пяти лет заключения, в 1943 году он был освобожден и сразу же пошел на фронт. Бывший полковой комиссар два года воевал простым солдатом. Он надеялся, что лагерь ему больше не грозит. Однако в 1948 году почти всех освобожденных из заключения людей забрали снова и уже без суда, просто как "социально опасных", вновь отправили в концентрационные лагеря. Эта мера касалась людей, уже отсидевших свой срок по политическим обвинениям. Был вновь арестован и Иван Павлович Гаврилов. К шести годам, уже проведенным в тюрьмах и лагерях, судьба добавила ему еще шесть лет "особлага".
Только в 1954 году Гаврилов вышел на свободу, а в 1956 году его полностью реабилитировали. В процессе реабилитации он встретился и с тем замнаркома, который когда-то свидетельствовал о совершенном на него покушении. Теперь, в 1956 году он, заместитель министра того же ведомства, удостоверил, что никакого покушения не было. В 1957 году Иван Павлович получил квартиру в Москве. Он вышел на пенсию, но продолжал работать партийным пропагандистом на заводе "Красный пролетарий".
Желание написать воспоминания об отце не исчезло у меня и после нового ареста Гаврилова. Воспоминаний, собственно, было немного: когда я в последний раз видел отца, мне было двенадцать лет. И самым острым воспоминанием было последнее – арест отца у нас на квартире на Писцовой улице в Москве 23 августа 1938 года. Подробности этого ареста я описал в небольшом рассказе летом 1950 года. Рассказ был с вымышленными именами и без подписи. Написанный мелким почерком, он хранился в разных местах. В 1969 году я дополнил этот рассказ, назвав в нем реальные имена. Поводом к этому было событие, о котором я скажу дальше. Сейчас я вновь возвращаюсь к этой теме, и следующий ниже текст является переработанным и дополненным давним рассказом.
В 1950 году описывая сцену ареста, я думал, что, зафиксировав все на бумаге, я буду реже возвращаться к этому тяжелому воспоминанию, не боясь уже, что время выветрит из памяти детали, которые я не хотел забыть. Но вот прошло тридцать пять лет после той летней ночи, когда сон нашей семьи был нарушен сильным стуком в дверь, а я могу вспомнить все подробности. Проснувшись от стука, необычно громкого и настойчивого, я услышал как-то очень странно прозвучавший в передней голос отца: "Что же вы так поздно, товарищи?" Затем послышался звук захлопнувшейся двери, чужие голоса. Гости прошли в кабинет, и я снова уснул.
Когда я проснулся, было уже светло, но очень рано. За стеной слышались разговоры, звуки передвигаемой мебели. Вдруг в дверях детской появился отец. На нем была гимнастерка, но почему-то без пояса и без столь привычного ромба в петлицах. Рой тоже проснулся и испуганный сидел в кровати. Неожиданно отец подошел к нашим кроватям, обнял нас обоих вместе двумя руками, прижал к колючему небритому лицу и, не говоря ни слова, вдруг заплакал. Это было так страшно, что мы тоже заплакали, а мать, вошедшая в комнату, громко зарыдала. Недалеко от двери я увидел военного с петлицами НКВД. Все мгновенно стало понятно. Отец поцеловал каждого из нас и вышел. Через несколько секунд в передней снова хлопнула входная дверь.
Мы долго сидели, не зная, что делать. Мама плакала. Затем она достала из буфета бутылку вина, налила полный стакан и выпила. Потом опять долго сидела, молчала, не замечая ничего. Очнувшись минут через тридцать, она заговорила срывающимся голосом: "Ваш отец ни в чем не виновен… это ошибка… Это Чагин и Пручанский оклеветали его… и Васюков вместе с ними… Его должны отпустить, он скоро вернется… Мы сейчас сразу пойдем в ЦК…"