Война ворвалась в нашу жизнь неожиданно и быстро приблизилась к Ростову. Уже в сентябре 1941 года немецкая армия захватила Таганрог, это было совсем близко. Из Ростова началась эвакуация. Мы не спешили уезжать, но бабушка настояла на отъезде. У нее были еще сын и дочь, которые жили в Тбилиси. "Вы сможете уйти, когда придут немцы, – говорила бабушка. – А что вы будете делать с парализованной старухой?"
Раньше никто из нас даже не задумывался о том, что наша семья "русско-еврейская", но теперь приходилось об этом вспомнить. В Ростове уже было хорошо известно, что немцы в захваченных ими городах убивают всех евреев. Поезда на Кавказ еще ходили, с большим трудом нам удалось попасть в переполненные вагоны. Мы могли взять с собой только немногие вещи. Через три дня мы прибыли, наконец, в Тбилиси. Думали, что придется прожить у родных недолго, но наше пребывание на Кавказе затянулось на несколько лет.
Немцы захватили Ростов в конце октября, в ноябре наши войска отбили город, однако продвинуться далеко не смогли. Наша бабушка умерла в конце 1941 года.
Летом 1942 года Ростов был вновь занят немцами, теперь уже надолго. Более того, быстро продвигаясь вперед, немецкие армии захватывали один за другим города Северного Кавказа. Они стремились выйти к Баку и Тбилиси. Было известно, что и Турция подвела к границе с СССР большую армию. В Закавказье был создан особый Закавказский фронт, войска которого прикрывали перевалы Кавказа, оккупировали северную часть Ирана и создавали линию обороны вдоль турецкой границы. Хотя немецкие войска удалось остановить у города Орджоникидзе, обстановка в Закавказье становилась все более тревожной.
Несмотря на войну, мама продолжала писать письма отцу (и мы также писали). Она подавала заявления в разные учреждения Москвы и Магадана, надеясь прояснить его судьбу. Но ответов не было, и наши письма уже не возвращались назад. В 1943 году у матери прибавились новые тревоги: меня и Роя должны были призвать в армию. Нас предупредили, что призыв молодежи 1925 года рождения начнется с января. Я до сих пор помню мокрые от слез и какие-то полубезумные глаза матери, когда 1 февраля 1943 года она шла по проспекту Шота Руставели, провожая на фронт сразу двоих сыновей. Раньше она всегда радовалась, что у нее близнецы и мальчики. Теперь в этом было ее несчастье, ее мучили плохие предчувствия. Оба ее сына, не доучившись в десятом классе, семнадцатилетними тощими юнцами бодро уходили на войну. Наших сверстников призывали еще не всех, многим разрешили окончить школу, после чего их должны были призвать в военные училища, где шла подготовка младших офицеров. Но детям репрессированных путь в военные училища был закрыт. По какой-то тайной инструкции "дела" таких призывников лежали в военкоматах в папках ПМС ("политически-морально сниженные"), и их, призывников, можно было посылать на фронт только рядовыми. А для этого среднее образование не требовалось.
Но судьба не подтвердила плохих предчувствий матери. Она сделала ее намного счастливее других матерей военного времени. Оба ее сына вернулись с войны живыми. Рой всю войну проработал в воинской части, занимавшейся ремонтом поврежденной на фронте военной техники. Я попал на Таманский фронт, но воевал недолго. В конце мая 1943 года я был ранен, несколько месяцев пролежал в госпиталях, в том числе и в Тбилиси.
Осенью 1943 года меня демобилизовали по инвалидности. Пробыв месяц в Тбилиси, я поехал в недавно освобожденный Ростов-на-Дону Наш дом на Пушкинской улице был невредим, но в квартире жили другие люди. Никаких следов библиотеки отца не осталось. Очевидно, ее уничтожили из страха во время немецкой оккупации, все-таки это была библиотека марксиста и военного комиссара.
С осени 1944 года я стал учиться в Тимирязевской сельскохозяйственной академии в Москве. Недавних фронтовиков принимали тогда в ТСХА даже без вступительных экзаменов.
Рой III
В Ростове-на-Дону мы жили сравнительно недолго и поначалу спокойно. Мне нравился этот красивый южный город, очень хорошей оказалась и школа, где мне пришлось учиться в седьмом, а потом и в восьмом классе. В Ростове тогда было хорошо с продуктами, и цены на рынках были даже ниже, чем в государственных магазинах. Скоро и по нашему новому адресу стали приходить письма от отца. Он писал всем отдельно: мне, Жоресу, жене, сестре Тосе в Ленинград.
"Здравствуй, сынок! – писал отец в одном из писем, помеченном 24 июля 1940 года. – Наконец-то получил долгожданные письма, совершившие долгий (с 23 марта) и странный путь: побывали на Камчатке и в г. Петропавловске. Скупые вести радостно взволновали меня и особенно порадовали фотокарточки. Перечитываю десятки раз короткие письма. Вглядываюсь до боли в глазах в знакомые милые черты и лью слезы. Роем летят воспоминания. Настроение приподнятое. Приободряюсь. Недоволен я только краткостью ваших писем. Я ждал ответов на множество вопросов и пока не получил их. Сообщаешь мне голые факты, и баста. А этого мне мало, дружок. Например, с книгами. Привел длинный перечень названий, прочитанных за два месяца. А о своих впечатлениях ни слова. Слишком уж ты много проглотил за два месяца! Значит, ты читал без размышления, без записи в дневник важнейших мыслей из прочитанного… Старайся читать прежде всего классическую литературу, т. е. книги гениальных людей. А гений требует уважения к себе и тщательного изучения… Следуй, дорогой, золотому правилу: "Лучше меньше да лучше"… Читай внимательно, перечитывая и записывая важнейшие мысли, образные выражения, афоризмы, вдумывайся в содержание, оценивай форму изложения, следи за развитием сюжета, характерами героев. Будь готов занимательно пересказать прочитанное. Вот в красноармейской казарме вы убедитесь сами, как ценят ребята товарищей, умеющих увлекательно пересказывать прочитанные ими "романы". А ведь ты бы теперь уже не сумел пересказать "Сердца трех"? Читай медленно, усваивай идеи писателя, оценивай его слог. Слог – это умение писателя употреблять слова в их настоящем значении и способность выражаться ясно, сжато и точно, тесно слить идею и форму ее выражения, накладывая на него отпечаток самобытности, неповторимого своеобразия писателя. Так, кажется, учил Белинский. А он был умница!"
"Извини за нравоучительный тон", "О себе ничего не пишу" – так кончались почти все письма отца. Но меня никогда не раздражал нравоучительный тон в его письмах. Напротив, я старался следовать его советам, хотя и не всегда.
В 1940 году в стране стали создаваться ремесленные училища для выпускников седьмого класса. Отец советовал нам с Жоресом поступить в такое училище или в техникум, чтобы получать стипендию, быстрее овладеть профессией и помогать маме. "Когда я вернусь домой, то помогу вам продолжить образование", – писал он. Мама говорила то же самое, но не настаивала. Однако мы с Жоресом решили иначе. Уже в пятнадцать лет мы оба мечтали заниматься наукой, хотя и в разных областях. Учение давалось нам легко, и в школе мы всегда были в числе первых. Отец согласился с нами.
"Развивайте в себе вкус и любовь к практической деятельности, к физическому труду, – писал он. – Это весьма пригодится в жизни! Заботой об этом и был продиктован мой совет о переходе в техникум. Вы приняли иное решение – и я приветствую его, но только с оговоркой – не забывайте об овладении практическими знаниями и навыками… А тогда иначе станет вопрос и о физкультуре. С гирей, во всяком случае, распроститесь! Научились ли вы плавать? Кто производил квартирный ремонт? Сами? Переписываетесь ли со старыми друзьями? Смотрю на ваши худенькие мальчишески лукавые рожицы и вспоминаю недавнее дорогое былое. До скорого свидания. Отец".
Мечте отца и нашей – о его возвращении – не суждено было сбыться. Известие о его смерти было для всех нас горем, о котором трудно писать. О смерти отца – здорового, сильного человека, которому недавно исполнилось сорок лет, – мы никогда не думали. Мы верили, что недоразумение, ошибка должны быть исправлены, и, в любом случае, были уверены, что отец вернется – пусть и после конца срока. Никто из нас не имел ни малейшего представления о том чудовищном по жестокости режиме, который царил на Колыме и который стал еще страшнее после начала войны.
Телеграмма из больницы взволновала нас, там было несколько путаных фраз, которые мы не могли понять. Когда же наш перевод вернулся с маленькой запиской "возвращается по смерти адресата", я – сам не знаю почему – сразу поверил, что это соответствует действительности. И только через двадцать пять лет, в середине 60-х годов, я узнал некоторые подробности смерти отца.
В это время я уже писал большую книгу о Сталине и сталинизме, собирая по крупицам свидетельства бывших "зэка", старых большевиков, писателей – всех тех, кто был готов мне что-либо рассказать или хотя бы высказать свое мнение. Мое имя стало известно и среди бывших "колымчан", многие из переживших лагеря, пытки и тюрьмы стали сами разыскивать меня, чтобы рассказать о тяжком опыте неволи и обо всем, что они знали или слышали от других, погибших в лагере людей.
Однажды мне позвонила женщина и спросила, не являюсь ли я сыном Александра Романовича Медведева. Я ответил утвердительно. "Я была с вашим отцом на Колыме и работала с ним в одном "совхозе" в теплицах. Из его знакомых я первая узнала о его смерти". Я записал адрес этой женщины и на следующий день вечером был у нее дома. В небольшой московской квартире жили две "колымчанки", не родственницы, а подруги с одинаковой судьбой. Они не разлучались на Колыме все проведенные там семнадцать лет. Им разрешили жить вместе в Москве.
В 1940 году обе они трудились в теплицах в пока еще не особенно большом аграрном хозяйстве Колымы. Весной 1940 года туда попал и мой отец. Во время аварии на шахте он сильно ушиб руку и больше не мог работать под землей. Сил оставалось все меньше, и его определили теперь на "женскую" работу в "совхозе". Он часто рассказывал о своей семье и сыновьях-близнецах, показывал фотографии. "У вас такие редкие имена, – сказала мне одна из "колымчанок", – Рой и Ресс. Когда нам рассказали о вас, мы подумали: не сыновья ли это Александра Медведева?"
Питание в совхозе было лучше, чем на приисках, но отец становился все слабее. В конце года его положили в больницу, расположенную недалеко от теплиц. Диагноз не оставлял надежды – саркома кости. "У вашего отца был выходной костюм. Он сохранил его, несмотря на домогательства блатных. В этом костюме он хотел выйти на волю, он очень надеялся, что его дело будет пересмотрено. Но в один из дней в начале 1941 года мы увидели этот костюм на плечах нашего бригадира. Оказалось, его вызвали в больницу, чтобы сообщить о смерти его "работника", и бригадир забрал тот чемоданчик с вещами, с которым Медведев никогда не расставался". Другие вещи, в том числе и все наши письма и фотографии, бригадир, конечно же, выбросил. Эти две "колымчанки", с которыми я беседовал, знали, что на имя Медведева приходили письма, они видели обратный адрес и могли, конечно, написать нам, что отец умер. Но они решили этого не делать. "Пусть лучше сохранится надежда". Они не знали о вернувшемся к нам денежном переводе и заказных письмах.
Война снова изменила судьбу нашей семьи. В июле и августе 1941 года я работал вместе с другими школьниками Ростова на уборке богатого урожая донских степей. В сентябре мы не без труда перебрались в Тбилиси, где познакомились и поженились наши родители, где родились мы с Жоресом и где у матери, Юлии Исааковны, было много родных. В конце 1942 года нас с Жоресом предупредили о предстоящем призыве в армию. Я все же считал важным закончить среднюю школу и обратился по этому поводу в Министерство просвещения Грузии. Но там на этот счет не было никаких указаний, и мне сказали, что единственное, что я могу сделать, – это сдать экстерном все экзамены на аттестат зрелости. Я согласился и три недели по двенадцать-четырнадцать часов в день не вставал из-за стола, штудируя учебники десятого класса. В середине января у меня приняли экзамены прямо в министерстве, и через несколько дней я получил документ, заменяющий аттестат зрелости.
Жорес не стал этого делать. Немецкие войска стояли еще на Северном Кавказе, войне не было видно конца, и вопрос об аттестате казался Жоресу не особенно важным. Всего два месяца мы провели вместе с ним в учебном полку под Кутаиси, где нас учили чему угодно, но не тому, как надо хорошо воевать. Неожиданно в полк пришел приказ генерала Щаденко, который отвечал за подготовку резервов армии. Приказ требовал вернуть обратно в военкомат всех молодых людей со средним образованием для направления их в военные училища. В действующей армии были особенно велики потери среди младших офицеров, и надо было расширить и ускорить их подготовку. Но в училище я все же не попал, так как меня "браковали" мандатные комиссии. В 1943 году уже начали действовать какие-то недоступные нам принципы отбора даже при призыве в армию.
В результате, я скоро начал работать в Артиллерийском арсенале № 3 Закавказского фронта – одном из многих наспех созданных в начале войны военных заводов, которые прекратили свое существование осенью 1945 года. По вечерам я много читал, главным образом книги по философии. В Тбилиси у меня появилось несколько друзей, судьба которых и до сих пор тесно сплетена с моей судьбой. Как и я, они давно уже увлекались историей и философией. У троих из них отцы также были арестованы.
Когда мама узнала о моем решении ехать в Москву или в Ленинград, чтобы поступать на философский факультет, она со слезами на глазах много раз просила меня избрать какую-либо другую профессию. Профессия философа или историка казалась ей слишком опасной. Она все время приводила мне в пример Жореса, который с 1944 года учился в ТСХА и изучал биологию. Именно биология казалась матери самой спокойной из наук. Позже оказалось, однако, что в сталинские годы и даже потом, в годы Хрущева, быть честным биологом не только трудно, но и опасно. Правда, я с горечью убедился вскоре, что быть честным философом или историком тогда почти не представлялось возможным. К счастью, я рано усвоил уроки разумной осмотрительности. Я стремился овладеть профессией отца, но не торопился разделить его судьбу. При поступлении в Ленинградский университет в графе о родителях в анкете и в автобиографии я написал про отца: "погиб в 1941 году". Я никого не обманывал, просто не написал, где именно погиб мой отец.
Мама очень волновалась, когда узнала, что я поступил не в Московский, а в Ленинградский университет, ведь там несколько лет отец читал лекции, и его должны были помнить. Как же отнесутся в ЛГУ к сыну Александра Медведева? Однако я вскоре убедился, что ее опасения были напрасны. Хотя состав преподавателей ЛГУ за годы войны и предвоенные годы сильно изменился, среди преподавателей были люди, которые действительно помнили Александра Медведева. Но никто из них не знал, что я сын известного им и популярного когда-то преподавателя философии. Более того, заведующим кафедрой диалектического и исторического материализма на нашем факультете был тот самый профессор Чагин, который писал доносы на моего отца и многих других преподавателей и слушателей Военно-политической академии.
Осторожно, но внимательно я стал приглядываться к этому человеку. Он не читал нам лекций. После войны в Ленинграде ощущался острый дефицит квалифицированных кадров, заработную плату научных работников еще в 1946 году неожиданно увеличили в несколько раз. Чагин использовал это обстоятельство и по совместительству работал сразу в нескольких ленинградских вузах. На философском факультете он появлялся только для того, чтобы вести раз в месяц заседание кафедры или присутствовать на заседании Ученого совета. Чагин руководил занятиями нескольких аспирантов по своей кафедре, но совершенно не общался со студентами. Никто из преподавателей или даже работников кафедры не относился к нему с уважением, и то, что он доносчик, подлец и развратник, многим было известно.
На нашем курсе было много недавних фронтовиков, боевых офицеров от лейтенанта до майора, сам я уже не был вчерашним школьником. Многие студенты из-за недостатка кадров занимали необычные для студентов посты. Так, В. Андреев, недавний фронтовой капитан, был одновременно и студентом, и заместителем декана факультета. С 1948 года я выполнял обязанности секретаря приемной комиссии университета и читал лекции по философии для одной из групп физико-математического факультета. В это же время мне поручили создание экспозиции по истории Ленинградского университета вообще и философского факультета в частности. Не составляло большого труда узнать поэтому некоторые подробности из жизни Чагина. Оказалось, что еще в 1939–1940 годах, после проведенной Сталиным частичной реабилитации военных кадров, в Москву и Ленинград вернулось несколько человек, оклеветанных Чагиным.
Можно не сомневаться, что Чагин действовал в 1937–1938 годах не просто по собственному злому умыслу: он был или осведомителем, или тайным (секретным) сотрудником НКВД в Военно-политической академии и писал доносы по заданию начальства. У Сталина были свои счеты с военными комиссарами, и в 1937–1938 годах почти всю Академию разгромили. Но возвращавшиеся командиры и комиссары не знали всех пружин террора, уже не только нарком Ежов, но и большая часть его сотрудников были уничтожены. По заявлениям вернувшихся в строй военных Чагин был разоблачен как доносчик и исключен из партии. С первых дней войны он пошел работать на Балтийский флот, здесь он вернул партийный билет и должность политработника. Может быть, именно поэтому он так редко появлялся в ЛГУ, предпочитая работать в других вузах, где его мало знали. У меня этот человек вызывал презрение, но не ненависть или жажду мести.
Появлялся иногда на факультете и Пручанский, который провел у нас несколько занятий, заменяя заболевших преподавателей. Этот человек постоянно работал в каком-то физкультурном институте или техникуме. Он производил впечатление забитого и совершенно опустившегося человека.
О Васюкове мне сказали только, что он сам арестован в 1938 или 1939 году и бесследно исчез. Лишь много позднее я узнал, что Васюков расстрелян в годы террора как "враг народа". Может быть, он давал показания о моем отце уже под пытками на следствии?
В 1950 году Чагина неожиданно сняли с заведования кафедрой нашего факультета – как не обеспечившего должного руководства научной работой кафедры. Это были уже времена "ленинградского дела", когда в городе шли массовые увольнения и репрессии.
Я закончил философский факультет ЛГУ в 1951 году с отличием, но не получил направления на работу. Детям "врагов народа" не могли доверить работу в вузах, их не допускали к экзаменам в аспирантуру. Мне предлагали работу учителя в Ленинграде, но я предпочел уехать из этого города, где в 1951 году было страшно жить и работать. Я обратился в Министерство просвещения и вскоре устроился учителем истории в одну из школ в рабочем поселке на Среднем Урале.