Затем Энгберг стал рассказывать о новом волостном писаре, с которым успел поговорить даже на политические темы:
- Я такой человек еще не видель! Наша сторонник!
Проминский, покрутив головой, спросил Владимира Ильича:
- Як то по-вашему? Менко сцеле… Мягко…
- Да. А спать будет жестко.
- Нет, - заспорил Энгберг. - У него, у меня - одно убежденья.
- Вот как! Одни и те же политические взгляды?! Что-что, а уж этого-то я от вас не ожидал!
- Опять вы про политику! - упрекнула Елизавета Васильевна. - Лучше бы налил еще…
- Хорошо, хорошо, налью, но вы послушайте. Надя! Тэкля Роховна! Оскар Александрович и волостной писарь, оказывается, единомышленники! Не верите? Сейчас убедитесь. - К уголкам глаз Владимира Ильича сбежались строгие лучики морщинок. - А нуте-ка выкладывайте все начистоту.
- Просто мы… Разговариваль вчера… - замялся Энгберг, и лицо его стало красней зари, придвещающей непогоду. - Писарь говориль… Я соглашалься… Можно без революция.
Надежда всплеснула руками, Ян Лукич шумно выдохнул, а у Владимира Ильича, сумевшего сдержаться, заиграла в глазах лукавинка:
- Это как же без революции?
- Договориться мало… Немножка… Другой день еще немножка… Все лютче и лютче…
- Ах, вот как! Договориться с буржуазией? Договориться с помещиками? Постыдить их немножко, и все в жизни переменится. Так? А городовые? А жандармы? А генералы? С ними как? Вдруг они волостного писаря не побоятся и начнут стрелять, а?
На нешироком светлом лбу Энгберга кожа сдвинулась в тяжелые складки, и он напряженно шевелил пальцами рук, стараясь вникнуть в малознакомые русские слова.
- Не знаете? Ну, а если вам с вашим умником писарем войти в клетку льва да постыдить его? Или тигра? На выбор.
- Тигра есть зверь.
- И наш классовый враг тоже безжалостен, как хищник. А то, что вы нам здесь рассказали, дорогой мой Оскар Александрович, старая песня. - Владимир Ильич положил руку на плечо Энгберга и заглянул в глаза. - Очень старая. Петая-перепетая. И никому, кроме наших противников, теперь не нужная.
- Есть ещэ една россыйска пословица, - снова вступил в разговор Проминский. - Не давай пальца в уста…
- Верно! - подхватил Ульянов. - Не клади писарю пальца в рот - откусит. С ним надо ухо держать востро. Но мы еще успеем поговорить обо всем. Вы хотели учиться русскому языку. Вот вам учительница. Ты согласна, Надя?
- Да я хоть завтра же!
- Отлично! Ну, а где язык, там и политика! У Надежды Константиновны это получается.
- Володя!
- Я говорю правду. За Невской заставой рабочие хвалили тебя за это, называли своей. Я сам слышал.
После ужина Проминские, поблагодарив за подарки, пригласили всех к себе в гости. Энгберг, увидев корзину с ювелирным инструментом, обрадовался, как ребенок. А потом стал извиняться за давнюю неосмотрительную просьбу: этакую тяжесть пришлось женщинам везти из Питера! Тут же - два пуда! И чем он сможет отплатить за любезность?
- А с близкими людьми счетов не ведут, - ответила Надежда.
Расставались за воротами. Проминский сразу запалил свою трубку. Владимир Ильич, пожимая руки друзьям, сказал:
- Теперь нас четверо! - И, задержав взгляд на лице Энгберга, подчеркнул: - Я надеюсь - четверо единомышленников! Без писаря!
Оскар поставил на землю свою корзину и обеими руками сжал пальцы питерского "Старика".
4
У взбалмошной Дженни хватило бы азарта на десятерых собак. Она кидалась за каждой курицей. Пришлось ее вести возле ноги. Но собачка, не слушаясь ни команд, ни окриков, рвалась вперед, дергала поводок и мешала разговору.
В лесу, свернув с дороги, Владимир отстегнул поводок, и Дженни, широко кидая неуклюжие, длинные лапы, побежала на опушку, где возвышалась одинокая сопочка.
- Вот здесь я, - заговорил Владимир, - впервые встретился с Сосипатычем.
- Я так и думала, что мы идем на Журавлиную горку. Ты писал…
- И верил: поднимемся вместе! Во сне тебя видел здесь.
Владимир схватил Надю за руку, и они, увязая по щиколотки в сыпучем песке, побежали к вершине сопки. Друг друга подзадоривали беззаботным смехом.
Перед самой вершиной она, стройная и легкая на ногу, вырвалась на полшага вперед и так порывисто повернулась, что длинная пушистая коса хлестнула Владимира по плечу. Он, звонко смеясь, подхватил ее под руку, и последние шаги они сделали одновременно.
- Вместе! - воскликнула Надежда, глядя ему в глаза.
- А смотреть, Надюша, лучше в эту сторону.
Снежные шпили, окутанные дымкой, казались фиолетовыми, манили к себе.
- Вот туда бы подняться. - Надя сжала его руку. - Выше орлиного полета!
- Ночевать на берегу горной речки.
- И пить хрустальную воду.
- Боюсь, полиция не позволит нам такого удовольствия. Сочтет, что мы замыслили побег.
Надя окинула глазами болото, расстилавшееся от подножия сопки далеко в сторону Енисея.
- А где журавли? Мне хотелось посмотреть их весеннее… Как это называется?
- Токование. Но это бывает на рассвете.
- А вон, смотри-смотри, - лебеди! Видишь?
- Да. Парочка. Остались на гнездовье.
- Правда? Посмотреть бы птенцов. Наверно, белее снега.
- Сосипатыч говорит - серые. До второго года.
- Все равно - лебедята!
Тут Надя невольно отвлеклась от заманчивой картины.
- Ты, Володя, извини… - Оперлась на его плечо и одним каблуком постучала о другой. - Песок набился.
Он помог ей снять ботинок.
- И другой - тоже, - попросила она.
Но мелкие песчинки цепко пристали к чулкам. Пришлось, чтобы обтереть ноги, спуститься к маленькой полянке, покрытой молодой травой.
Тем временем Дженни вспугнула какую-то пичугу и бросилась вдогонку. Трепыхались ее рыжие уши, качался распушившийся хвост-"перо", краса всех сеттеров. Владимиру едва удалось остановить ее и подозвать к себе.
- Так ты, глупая, всю дичь распугаешь! - Шлепнул собаку по холке, взял на поводок и тоже спустился к зеленой полянке.
Надя уже успела отряхнуть чулки и снова надеть ботинки.
Рядом с нею чернело старое кострище. Сохранился таганок - гибкая березовая палка, воткнутая наклонно в землю. Володя сказал: много раз на этом месте ему доводилось варить обед. С Сосипатычем. Иногда с Проминским.
Сели возле кострища. Дженни легла между ними, свесив за губу розовый, будто обсыпанный росой, язык. Поглаживая атласную, струящуюся под пальцами, шерсть собаки, Надя расспрашивала о селе. Ей хотелось подружиться с местной интеллигенцией. Володя покачал головой:
- Какая тут интеллигенция?! Поп да дьякон. Ну, еще учитель.
- Ты ставишь учителя в один ряд с попом. Не ошибаешься?
- Рад бы ошибиться, но факты - упрямая вещь. Правда, нынче он уже не помогал попу собирать пасхальную ругу.
- Постеснялся ссыльных?
- Возможно. И, к счастью, он женился удачно. В карты уже не дуется. И пьяным его не вижу.
Надя пошевелила старые головешки. Владимир достал перочинный нож, настрогал из сухой палочки щепочек и вмиг разжег костер. Потом сел на свое место, погладил Дженни и продолжал:
- Была у меня одна примечательная встреча с учителем. На святках. В воскресный день возвращаюсь с прогулки. Гляжу - возле моста на обеих сторонах Истока стоят мужики, как две черные тучи. Древняя рать против такой же рати. Только без секир да дреколья. Одна улица против другой. А на льду уже сошлись на кулачки ребятишки. Кое-кому успели разбить носы в кровь.
- Ужасно!
- Самое ужасное ожидалось с минуты на минуту. Мужики с берегов науськивали: "Зю, зю!", "Бей шипче!", "Норови по сопатке!", "Под вздохи лупи!" И сами засучивали рукава. Еще секунда, и бросятся в схватку. Стенка на стенку! Как при Иване Грозном! Века прошли, а дикость осталась. Спрыгнул я с моста на лед и стал расталкивать ребят в разные стороны. Вижу - не удается. Сшибаются снова, как молодые петушки. С обрывов посыпались мужики: "Не трожь!", "Не суйся, политик, не в свое дело, - зубов не досчитаешься".
- И они могли…
- Я в ту минуту думал только о детях… А мужики уже махали кулаками. С обеих сторон - мерзопакостная брань. Вдруг между стенок врезался Стародубцев, стал отталкивать одного влево, другого - вправо: "Не дам ребятишек! Не смейте!" Школьники - к учителю, как цыплята к наседке. Мужики на какую-то секунду опешили. Я стал стыдить, уговаривать. Хожу между стенок. Винным перегаром разит от тех и других. Дышат тяжело, тычут кулаками, а достать противника не могут… Не знаю, чем бы все кончилось, но проезжал мимо старшина, испугался, что могут смять "политика" - отвечай за него. Повернул свою пару коней и въехал между стенок. Расступились. А старшина: "В каталажку захотели? В острог?" Кивнул на меня: "Он все законы знат, а вы: дуроломы…" Погрозил кнутом: "По домам, варначье!" Стали потихоньку расходиться… А после, говорят, многие жалели: зрелища лишились!
- Ну, а учитель? Что же он?
- Я не заметил, куда он исчез в тот день… Иногда встречаемся на улице. Поповское влияние не выветрилось. Это не вдруг. И не так-то легко. Поп, как положено, преподает "закон божий". Но учитель есть учитель. Как бы там ни было, а от него останется в деревне след.
- Знаешь, Володя, - Надежда прислонилась щекой к его плечу, - я тоскую по школе. Часто вспоминаю нашу питерскую воскресно-вечернюю… С какой бы я радостью…
- Считай, что у тебя уже есть ученик.
- Да… Но мне бы к детям. Сейчас бы…
Пламя угасло. Они набрали сухих хворостинок и, положив в костер, сели плечом к плечу.
- Когда-нибудь сварим здесь обед? - спросила Надежда.
- Обязательно сварим. Утиный суп! Я научился.
- А приедет в гости Марья Александровна… твоя мама, - поправила себя Надя. - И мы все, - две мамы и мы с тобой, - сюда…
Владимир обнял ее. Она, не договорив, положила голову ему на плечо.
Они долго молчали. И не слышали ни шума леса, ни птичьих голосов.
5
В воскресенье 10 мая они сидели в маленькой горнице за письменным столом, друг против друга.
По-разному поскрипывали их перья: одно - быстро и порывисто, чтобы успеть за молниеносной мыслью, другое - медленно, плавно и по-учительски ровно. Они писали прошения исправнику о том, что им необходимы удостоверения или выписки из их "статейных списков", где указано время и место рождения, а также отмечено самое необходимое для венчания - "холост", "девица".
Владимир уже сложил свое прошение вчетверо, а Надежда не написала и половины.
- Закончишь - запечатаешь, - сказал он, взял лист почтовой бумаги. - Сейчас - маме.
- И я напишу. Обещала - в день приезда, а вот уже трое суток, как мы здесь. Даже неловко.
- Не волнуйся, Надюша. Почты-то все равно не было.
Слегка склонив голову к левому плечу, Владимир писал:
"Приехали ко мне наконец, дорогая мамочка, и гости… Я нашел, что Надежда Константиновна высмотрит неудовлетворительно - придется ей здесь заняться получше своим здоровьем".
Крупская, закончив прошение, тоже принялась за письмо:
"Дорогая Марья Александровна! Добрались мы до Шушенского, и я исполняю свое обещание - написать, как выглядит Володя. По-моему, он ужасно поздоровел, и вид у него блестящий сравнительно с тем, какой был в Питере… Увлекается он страшно охотой, да и все тут вообще завзятые охотники, так что скоро и я, надо думать, буду высматривать всяких уток, чирков и т. п. зверей".
За пером Владимира бежали слова:
"Ужасно грустно только, что ничего хорошего о Мите не привезено!"
Он перевернул листок, и Надя, взглянув на него, продолжала чуть быстрее:
"Володя остался очень неудовлетворен моими рассказами о всех вас, нашел, что этого очень мало, а я рассказала все, что знала".
Помня, что Мария Александровна порывается приехать к ним, они, не сговариваясь, повели речь об этом. Надя написала:
"Дорога в Шушу совсем неутомительна, в особенности, если нет надобности сидеть в Красноярске, а еще сулятся, что с июня месяца пароход будет до Шуши. Тогда будет и совсем хорошо. Так что если вам удастся выбраться сюда, то ехать будет ничего себе. А в Шуше очень хорошо, на мой взгляд, лес, река близко".
И Владимир тоже не забыл рассказать о дороге:
"От Минусинска до Шуши 55 верст. Рейсы здешние пароходы совершают неправильно: расписания нет, но вообще раз установится навигация, - вероятно, будут ходить более или менее правильно и без экстраординарных проволочек. Очень и очень бы хотелось, чтобы тебе удалось сюда приехать, - только бы поскорее выпустили Митю".
На секунду оторвавшись от письма, Владимир подпер щеку рукой, задумался. От Москвы до Красноярска - десять дней да тут еще - дня четыре. Мать может успеть к свадьбе!
И опять склонясь над листом, продолжал писать:
"Да, Анюта спрашивала меня, кого я приглашаю на свадьбу: приглашаю всех вас, только не знаю уж, не по телеграфу ли лучше послать приглашение!! Н.К., как ты знаешь, поставили трагикомическое условие: если не вступит немедленно (sic!) в брак, то назад в Уфу. …мы уже начинаем "хлопоты"… чтобы успеть обвенчаться до поста (до петровок): позволительно же все-таки надеяться, что строгое начальство найдет это достаточно "немедленным"…"
Пока он отыскивал конверт да надписывал адрес, Надежда вывела последнюю строчку: "Ну, целую всех, Марку Тимофеевичу и Дмитрию Ильичу мой поклон", - и вложила письмо в тот же конверт.
6
Однажды во время завтрака Надя напомнила:
- Володя, я жду, когда ты дашь мне свои "Рынки".
- Когда отдохнешь.
- Правильно, - подхватила Елизавета Васильевна. - Вы лучше идите-ка в лес. Погуляйте. Тебе, Надюша, надо поправиться.
- Вы все - об одном и том же. Как сговорились. Да я чувствую себя великолепно. И никакой мне отдых не нужен.
- Выпей вот еще. - Мать хотела пододвинуть свой стакан молока дочери, но Владимир удержал ее руку:
- Зачем же свой? - Он вышел в кухню к Варламовне и вернулся с полной кринкой. - Вот добавочное.
Надя, смеясь, прикрыла ладонью пустой стакан:
- Себе наливай. И маме еще…
- Нет, нет. - Он пытался приподнять ее руку. - Начнем с тебя.
- Если дашь рукопись.
- Хорошо. Но ты будешь только читать. А переписывать - позднее. Когда по-настоящему отдохнешь. Договорились? Вот и отлично.
Они перешли в соседнюю горницу, и Елизавета Васильевна закрыла дверь. Владимир за своим письменным столом склонился над книгой Веббов, перевод которой нужно было закончить к августу.
Надежда, получив первую главу "Рынков", села на стул у открытого окна. Начала читать неторопливо, как бы подчеркивая наиболее значительные места. Но уже на второй странице остановилась и, поворачиваясь к столу, скрипнула стулом.
- Володя! - заговорила вполголоса. - Извини, что отрываю…
- Пожалуйста, пожалуйста, Надюша. Придирайся к каждой странице, к каждой строчке, к слову…
- Может, я ошибаюсь. Но мне показалось… Вот у тебя написано: "При натуральном хозяйстве общество состояло из массы однородных хозяйственных единиц…" Дальше в скобках: "(патриархальных крестьянских семей и феодальных поместий)"… А почему бы не вспомнить о пресловутой общине? Ты же всегда о ней…
- Пожалуй, ты права. Дай-ка сюда.
Взяв листок, он между строчек добавил три слова: "примитивных сельских общин".
- Продолжай с той же строгостью.
- А ты представь себе, что я - самая рядовая читательница и со всей этой премудростью знакомлюсь впервые. Да я и в действительности…
- Ну, ну. Не прибедняйся, Надюша.
- Это, Володя, правда. Тебе я могу сознаться - иногда самой себя стыдно: до сих пор не читала "Коммунистического манифеста"! Как-то все не удавалось раздобыть.
- Понятно. И краснеть, моя милая, не от чего. Совершенно не от чего. Мы-то знаем: не так-то просто заполучить "Коммунистический манифест". Даже в Питере. Прочтешь здесь. Правда, у меня только на немецком.
- Даже лучше. Мне - для практики в языке.
- Вот, вот. Будет двойная польза. Возможна и тройная, - Владимир подчеркнул эти слова энергичным жестом, обрадованный тем, что вовремя припомнил самое важное, - если ты Оскара познакомишь с "Манифестом". По две-три странички в день. А потом возьметесь за "Капитал". Постепенно ты поможешь ему избавиться от всей этой блажи, внушенной волостным писарем!
- Это, Володя, нелегко.
- Конечно, трудно. Но необходимо.
- А русский язык?
- Ты - учительница и сумеешь все совместить… Да, - спохватился Владимир, глянув на свои листы. - Я тебя перебил. Ты еще что-то хотела сказать.
- Только одно: перед тобой - неподготовленная читательница. А уж ты…
- Буду разъяснять, а в рукописи править. Я, Надюша, с первых шагов, с первых своих строчек ставил основной целью - писать так, чтобы понял каждый рабочий. Во всяком случае, к этому стремился и стремлюсь. А насколько удается - не знаю. Писать популярно - это трудно. Очень трудно. Ну, читай дальше.
Они снова углубились в тексты.
Однако тишина была недолгой. И первым заговорил Владимир:
- Наденька, взгляни сюда. Никак не дается. Сразу два незнакомых слова, в словаре - по нескольку значений.
Надежда подсела к нему, и они склонились над книгой Веббов, перелистали англо-русский и русско-английский словари. Потом Надежда отыскала те же строки в немецком переводе, который у Владимира во время этой работы всегда был под рукой, и сложную фразу наконец-то удалось разгадать.
И опять в горнице стало тихо. Только поскрипывало перо да шелестели перевертываемые листы, мягко и тихо - книжные, жестко - рукописные.
Через некоторое время Надя, отложив рукопись, выпрямилась на стуле:
- Тут у тебя, Володя, идет речь о специализации в земледелии, подчеркнуто - в торговом. Я мало знаю сельское хозяйство. Разве уже сложилась такая специализация у нас в России?
- А как же. - Владимир встал, сделал несколько шагов по комнате. - Наше капиталистическое торговое земледелие идет по стопам Западной Европы. Все больше и больше развертывается международная торговля. Вот, скажем, Италия - продает вино, покупает масло в Дании. И Франция тоже. И у нас уже не первое десятилетие, как определились районы специализации торгового земледелия. К примеру, Англии, морской державе, необходима наша пенька для канатов, и северные губернии сеют коноплю. Смоляне - лен. А на Кубани - твердую пшеницу, самую лучшую в мире: итальянцы без нее не могут сделать хороших макарон. Вспомним еще о масле. И здесь, в Сибири, уже начали вырабатывать на заводах сливочное масло. Вот кончится наша с тобой ссылка, поедем мы за границу…
- В эмиграцию?
- Пусть тебя не пугает это слово. Ты сама знаешь, нам нужна, нам крайне необходима своя боевая марксистская газета. Здесь я много думал о ней, советовался с Глебом, с другими товарищами. Мнение единое - газета будет нашей помощницей, нашим организатором. Где ее издавать? Только за границей. По опыту Герцена. И по некоторому опыту Плеханова, хотя и для него газета будет новым делом… Так вот, где-нибудь в Германии или Англии нам с тобой подадут к завтраку - что бы ты думала? - сибирское масло! Да, да.
Вошла Елизавета Васильевна с кринкой молока: