Когда Ульянов и Крупская вернулись на стойбище, кочевники подвели, вернее, подтащили, к костру очередного стригунка, дико фыркавшего и упиравшегося всеми четырьмя копытами. Обмотав ноги его арканами, табунщики повалили жеребенка на бок, Симон Афанасьевич поднял из огня раскаленное тавро и прижал к мохнатому стегну. Струйками взметнулся противный дымок, остро запахло спаленной шерстью и горелым мясом. Прижатый к земле, стригунок судорожно подергивался и визжал. На его стегне чернели две выжженные буквы: "СЕ".
Едва успели работники снять арканы с тавреного, как Симон Афанасьевич, захватисто махнув рукой, крикнул:
- Вали пятого! Подводи шестого! И хватайте живо. Нечего прохлаждаться - не на ярманке.
Недалеко от юрт было два загона, обнесенных жердяными изгородями. В одном дико мычали разномастные бычки, в другом - телочки. Еще зимой Симон Афанасьевич, - об этом рассказывал Сосипатыч, - закупил их в окрестных селах за какую-нибудь треть цены, по льду перегнал через Енисей и отдал качинцам под пастушеский догляд. В начале будущей зимы его работники зарежут бычков, и он отправит обозы с мясом на таежные золотые прииски. А каждую телочку, за лето превратившуюся в большую нетель, обменяет в деревнях на двух бычков.
У ворот первого загона стоял Сосипатыч в кожаном фартуке, с большими ножницами, красными от запекшейся крови. Дырявая войлочная шляпа у него сбилась на затылок, борода взмокла от пота.
Два качинца вывели из ворот, держа за рога, пестрого бычка. Иван Сосипатрович умелым взмахом вспорол ему правое ухо, а на левом вырезал ножницами иверень - клинышек сбоку. Владимиру Ильичу сказал:
- Симоново пятно, язви его в душу!
Один из пастухов, выхватив квач из дегтярницы, мазнул по ранкам, чтобы не лезли мухи, и бычка отпустили. Мотая головой и разбрызгивая кровь, смешанную с дегтем, он побежал за юрты, в степь.
- А вы, стало быть, домой направляетесь? - спросил Сосипатыч Ульянова. - Чичас перевезу. И не буду у него, у холеры, спрашиваться. Я не каторжный.
- Нет, мы еще погуляем.
- Ну, глядите все кругом. А по мне, в стели не баско. У нас в бору лучше. В тайге ишшо красивше. Вот бы нам с тобой, Ильич, туда с ружьишками!..
- С удовольствием бы, Иван Сосипатрович, если бы не полиция…
- Ядри их в печенки-селезенки!.. И уж мы бы с тобой, - ох! - настукали бы глухаришек да рябков! А по осени - белок. Отвели бы душу! Глядишь, и сохатого запромыслили бы.
- Мечты, мечты! - Владимир взглянул на Надежду. - Без мечты нет охотника!
- В степи вам от жарищи негде притулиться. Как в овине возле печки!.. А вы спуститесь к бережку: там полегше. Я приду.
Вдоль обрыва шел с лопатой в руках Стародубцев. С ним - несколько пареньков и две девчушки с корзинками, наполовину наполненными длинными, как веревки, корневищами солодки. На обрыве корни были обнажены, и ребята легко выдирали их.
- Вот вы и с новой добычей! - подбодрил учителя Владимир Ильич. - Так и на книжки денег хватит. На какой-нибудь журнал для детей. Смекните-ка.
- Смекнем. Только боюсь… Нет, не отца Ивана. Ему некогда доглядывать. - Учитель щелкнул указательным пальцем по жилистой шее и жестом показал, как сдают игральные карты. - Покуда всех лавочников не обставит… А опасаюсь: вдруг нагрянет благочинный. Тому зубы не заговоришь…
- Я, Володя, пройду немного с девочками, - сказала Надежда. - Помогу им, поговорю. - Взглянула на учителя. - Не возражаете, Владимир Петрович?
- Пожалуйста. Стражника тут нет.
Оставшись один, Владимир Ильич сел на уступ обрыва и окинул взглядом долину. По ту сторону Енисея - заливные луга с мелкими блестками озер. Дальше - узенькая ленточка Шушенки. За ней - россыпь домов и халуп. В былое время при устье, говорят, стояли на острожном валу пушки, отлитые при Петре Великом. Они были нацелены в степь, где так же, как сегодня, вились дымки над одинокими юртами…
- Отдыхаете? - неожиданно раздался голос Симона Ермолаева, подымавшегося по тропинке от реки. - А я в Енисее охолонулся.
Сегодня он почему-то прихрамывал больше обычного, и казалось, что его увечная нога не удержит высокого плотного тела и вот-вот с хрустом переломится. Но Симон Афанасьевич вовремя перенес тяжесть на здоровую ногу и, опершись рукой о землю, сел рядом, расстегнул воротник сатиновой косоворотки, подпоясанной узеньким ремешком с бляшками, выкованными из полтинников, и, сняв картуз, утер лоб платком.
- Послал господь жарищу! Хоть сызнова в Енисей ныряй! - Удрученно вздохнул. - Припоздал я нынче скотинушку пятнать да таврить. Боюсь, мухота навалится. Дней мне не хватает. В мае за пашней доглядывал, - везде надобно самому. На казначейские заботы, почитай, неделю ухлопал. В июне - в Красноярск ездил.
- Ну и что там нового?
- Кресты на соборе заново позолотили! В ясный день горят, как солнышко!
- И это - все новости?
- Кому - какие. Вы ждете свои, а нашему брату, деревенскому жителю, нужны другие. - Ермолаев снова вздохнул. - Может, бог милует, оклемаются бычишки.
- Движение по мосту через Енисей еще не открыто?
- Слышно, скоро освятят. А покамест бродяжню, варнаков да ваших "политиков" по тракту гонят. Три партии на моих глазах прошли: большу-ущи-ие!
- Говорите, политических много?
- Считать не пересчитать. И откуда только берутся? Девки и те в политику ударились! Чего им недостает? У нас к дождю комар одолевает, а там… Перемены, что ли, ждать?
- Н-да, - задумчиво молвил Владимир Ильич. На вопрос не ответил. Он уже приучил себя к осторожному разговору с волостным казначеем. Чего доброго, донесет полиции, жандармам: дескать, разводит "политик" смуту. А за этим непременно последует добавка к сроку ссылки. - Так комары, говорите? Они у вас при всякой погоде злые. Даже сквозь кожаную перчатку прокусывают!
- Умеете вы все на смешок повернуть!.. Ну, а мои красноярские новости добрые: молотилку славную купил! Хватит с овином маяться. Нынче до зимы весь хлеб обмолочу! И сортировку отменную привез - отбирает зернышко к зернышку!
- Значит, вы стоите за машины, за развитие промышленности, за новые фабрики и заводы?
- А как же? Сил нам добавляют!
"И против вас силы добавляются", - подумал Владимир Ильич.
А Симон Афанасьевич, неожиданно переменив разговор, стал задавать вопрос за вопросом: доводилось ли собеседнику ездить во Францию? Как называют ту державу? И какое там правительство? Услышав короткие и настороженные ответы, насмешливо шевельнул усами:
- Республика - значит, режь, публика! Вместо царя - президент. И - депутаты от народа. Де-пу-та-ты, - повторил Симон Афанасьевич, чтобы получше запомнить. - А в Англии, - я читал в газете, - королева. Баба! Мужика-то не нашлось, что ли? А при ней этот самый такой же, как во Франции, па-ра-ла-мен. Так скажите мне, господин Ульянов, в чем же разница?
- Не знаю. Думайте сами.
- Вы все знаете, только со мной не хотите говорить по душам. А мое соображение такое: можно и у нас, как в этой самой Англии. Даже лучше: у нас все ж таки не баба, а царь. Мужик! Что кому надо, говори в па-ра-ла-ме-не. И в Сибирь погонят одних варнаков. Жисть пойдет, как по маслу. Тихо, мирно… Вижу - не согласны.
- Как же я могу согласиться? - Владимир Ильич прихлопнул у себя на щеке огромного паута с бронзовым брюшком и малахитовыми глазищами. - Вот сегодня редкостная тишина в природе. А посмотрите, - показал овода на ладони. - И не одни пауты пьют кровь - слепни кусаются еще больнее.
- Опять шутками отделываетесь. Дали бы книжку про все порядки. У вас поди есть?
- Все дозволенные. - Владимир Ильич встал, и голос его зазвучал холодно, отрывисто. - Никому никаких книжек не даю.
- С вами, видно, не споешься. - Симон Афанасьевич тоже встал, оттолкнувшись одной рукой от земли. - А я-то думал пригласить отобедать с нами. Баран сварен. Для "дружков" прихватил четверть из казенки. А мы бы с вами и госпожой Крупской… Я ведь крепкого тоже не потребляю. Кумысу бы выпили. Пастухов я заставил делать - к киргизам съездили, обучились. Ладный получается: в нос шибает не хуже шамапанского. Иль мадеры бы. Из Красноярска я привез.
- Для работников?! - спросил Владимир Ильич с колючей хитринкой.
- Что вы?! - Под усами Симона Афанасьевича блеснули в усмешке широкие зубы. - Не в коня овес!.. Захватил сюда, чтобы вас попотчевать.
- Напрасно беспокоились. Мы пообедаем на бережке у костра.
И Симон Афанасьевич, крутнув головой, пошел вверх, к стойбищу, откуда сильнее прежнего пахло гарью, дымом, конским и людским потом, степной бараниной да шипучим кумысом.
Домой плыли сначала по Енисею, потом - по Шушенке. Надежда держала в руке веточки солодки. Владимир опять сидел в гребнях, лицом к кормовщику. Спросил его:
- Ты, Иван Сосипатрович, что-то совсем не пьяный? Водки не хватило? Или хозяин плохо угощал?
- А ну его к лешаку! Я бы ни в жисть не пошел подсоблять… Да боюсь, коровенку за подать уведут…
- Что ж ты не сказал нам.
- У вас лишние-то деньжонки откель возьмутся?.. А там, - Сосипатыч концом весла ткнул в заенисейскую сторону, - все сковырнулись, ажно землю носами пашут. Я приметил: бутыль казенная, а водчонка мутная, ровно он из лывы зачерпнул. Табашного настою, холера, добавил, чтоб одним стаканом свалить. И заедки нутро не принимат. Маются мужики. Глаза бы мои не глядели.
- И ты не попробовал хозяйского угощеньица?
- Провались он в тартарары! Мне тайком от него кумысу поднесли.
Владимир, на минуту опустив весла и обернувшись к Надежде, коротко пересказал разговор с Симоном Афанасьевичем над речным обрывом.
- Ни стыда у него, ни совести, - подтвердил Сосипатыч, сердито загребая воду кормовым веслом. - Другой бы рубля не пожалел, а этот, язва, шесть гривен. А мне теперича руки надыть в бане отпаривать. Скупердяй бессовестный!.. Как ты говоришь, Ильич? Спалататор?
- Да, эксплуататор. И он, ты знаешь, Надюша, за парламент! Только не французского, а английского типа, чтобы - при царе-батюшке! И сам не прочь в депутаты. Опаснейший из противников.
На следующий день, вспомнив о серебристых бликах на миражных озерах, о метелках цветущей солодки, Надежда написала своей будущей свекрови:
"А за Енисеем чудо как хорошо!"
8
Шестого июля 1898 года Минусинский исправник Мухин отдыхал после сытного обеда, когда из полицейского управления пришел дежурный помощник.
- Важная надобность, - объяснил исправнице. - Будите, почтенная.
Мухин, полусонно зевая и накидывая подтяжки на плечи, вышел из спальни в мягких шлепанцах.
- От его превосходительства, - прищелкнул каблуками помощник, подавая телеграмму, записанную на особом бланке. - Экстренная депеша.
Глянув на первые слова, исправник сердито сплюнул:
- Тьфу! Стоило будить… Я думал: предписано беглых искать. Или генерала встречать. А тут… Опять Ульянов! Хлопот на мою голову!.. - И, возвращая телеграмму, распорядился: - К утру приготовь нарочного в Шушенское. Тройку. Пусть знает - от самого губернатора распоряжение!
Еще раз зевнул, расправил плечи.
- Сон разбит. А снилось что-то завлекательное… Теперь и не припомню… - Потер руками щеки, с порога спальни добавил начальственным тоном: - За исполнением проследить, как полагается. И после сего - донесение по всем статьям.
Телеграмма губернатора подействовала, - отец Иоанн согласился без третьего оглашения обвенчать в пятницу, 10 июля. На приготовления и хлопоты оставалось два дня. Ими с утра до вечера были заняты все трое.
Владимир первым делом перевез в дом Петровой книги, разместил их на полках в своем рабочем углу, где уже стояла новенькая конторка, пахнущая краской. Потом с помощью Надежды поставил в той же комнате две железные кровати.
В пятницу утром он отвел туда Дженни и привязал за ножку стола. Собака не хотела оставаться одна в незнакомом доме, грызла ременной поводок и скулила до тех пор, пока он не принес ружье и патронташ, один вид которых успокоил Дженни.
Больше всего хлопот выпало на долю женщин. Они начали со стирки. С дощатых мостков полоскали белье в Шушенке, гладили чугунным утюгом, привезенным с собою из Питера. Накануне свадьбы занялись стряпней. Тут им вызвалась помочь Прасковья Олимпиевна, великая мастерица по этой части. Она приготовила из крупчатки пончики и хворост. В день венчания обещала испечь пирог из тайменя.
- Не сговорились раньше, - упрекнула Елизавету Васильевну, - я медовухи бы наварила - с одного бы стаканчика заплясали! Аль в казенке купите четверти три?
- Наши водки не пьют, - сказала Крупская-старшая. - Ни капли.
- Фи-и, отродясь не слыхивала, штоб на свадьбе да не погулять! Один-то-разъединственный раз в жизни!
- Мы - тихо, скромно. Бутылочку портвейна. А водку - только для гостей да поручителей. Две бутылки.
- Воробью на глоток!.. Ну, а кольца у молодых какие куплены? Небось, - Прасковья Олимпиевна пошевелила золотое на своем пальце, - поширше моего?
- А-а! Про кольца я и забыла спросить, - спохватилась Елизавета Васильевна, крикнула: - Володя! Покажи Прасковье Олимпиевне обручальные кольца.
Владимир Ильич вышел с порозовевшими щеками.
- Колец нет. Я просто не подумал.
- Как же это ты, миленький?! О самом важном забыл!.. Где теперь возьмете? Придется - нарочного в Минусу.
- Выход есть. У вас найдется два пятака? Оскар сделает.
- Наденьке из медного пятака?! Ты бы еще придумал - железные. Да она… И людей стыдно.
Прасковья Олимпиевна прикрыла рот рукой: вот так квартиранты отыскались! С кольцами из пятаков!
- Все равно мы их носить не будем, а на какой-то час и медные послужат. Вы не волнуйтесь. Поверьте, ни один здравомыслящий нас не осудит.
Услышав разговор, из дальней комнаты вышла Надежда:
- Мама, медные кольца - очень хорошо. Других нам не нужно. Я бы даже постыдилась надеть.
- Ну, как хотите. Я свое слово сказала.
- Пятаки я могу одолжить, - ужимчиво молвила хозяйка. - У меня найдутся.
- Не беспокойтесь, свои отыщутся.
Елизавета Васильевна достала из маленького старомодного ридикюля два пятака, молча подала Володе.
Появилась новая забота - о шаферах. Владимир Ильич хотел позвать Сосипатыча, но тот объяснил - нужны холостяки. Оскара и Леопольда? Тоже нельзя: один - католик, другой - лютеранин.
Священник ворчал:
- Не внимали моему пастырскому совету. А сами не мыслите благолепия. Без посаженого родителя, без тысяцкого и свах… Один грех с вами, такими-то!
В церкви было прохладно и пусто, - все девки и бабы вместе с мужиками еще утром уехали на сенокос.
Жениха ждали трое близких ему людей: Ян Лукич, Иван Сосипатрович и Оскар Александрович. Больше всех волновался Сосипатыч. Он то выходил на паперть, то снова возвращался в полумрак старинного здания, насквозь пропахшего воском, ладаном да пылью многих десятилетий.
Еще накануне, как перед большим праздником, он попарился в бане, сегодня с утра расчесал волосы и бороду. Новую рубаху из розового ситца подпоясал тканым гарусным пояском с большими кистями на концах. Владимиру Ильичу он напомнил о поручителях.
- Да, да, - отозвался тот и попросил сходить в лавку Строганова, где могли оказаться покупатели. - Только самого лавочника не зови.
- Про то, Ильич, не толкуй, - успокоил Сосипатыч. - Не нашего поля ягода в туесок негодна.
Не прошло и десяти минут, как он привел мужика и двух парней. Псаломщик Наркисс Тыжнов записал поручителей в "брачный обыск". Парни охотно согласились стать шаферами.
А через площадь уже шла, сопровождаемая Варламовной, Надежда в длинном белом платье, перехваченном широким кушаком с нарядной серебристой застежкой. За спиной покачивалась пышная коса, перевитая белой лентой.
Крупская покинула мрачный зыряновский дом, чтобы в час венчания стать Ульяновой и потом вместе с мужем и гостями отправиться на новую квартиру, где их нетерпеливо ждет мать.
Надя знала, что за свадебным столом кто-нибудь непременно крикнет: "Горько!" Володя, по народному обычаю, при всех поцелует ее. Конечно, неловко и смущенно…
Глава четвертая
1
А через три дня на них свалились новые тревоги и волнения.
Четырнадцатого июля утром Ульяновы пошли встречать почту. Надя сказала:
- От кого-то получим письма. У меня колотится сердце. Радостные или…
- Конечно, радостные. Поздравления! Телеграмму от мамы и сестер, письма от Кржижановских и Старковых. Вот увидишь!
Получили письмо от Ляховского. Он поздравлять не мог - еще не знал о свадьбе.
Как они там с Николаем Евграфовичем в далеком Верхоленске? Здоровы ли?..
- Извини, Надюша… - Владимир посреди улицы, слегка замедлив шаг, вскрыл конверт, глянул на первые строки, и рука у него дрогнула. - Это ужасно! - Снова глянул на письмо: не ошибся ли? - Ужасная весть!
- Что, что, Володя? С кем-то несчастье?
- Громаднейшее. Похоронили Федосеева, редчайшего человека. Самоубийство! Это не укладывается в моей голове. Не могу примириться. И не могу назвать иначе, как убийством. А убийца - в горностаевой мантии!
Елизавета Васильевна из окна увидела расстроенные, бледные лица обоих, вышла встретить у крыльца, чтобы узнать, с кем из родных случилась беда. Не с Марьей ли Александровной? Или с Митей в московской тюрьме?
Не дожидаясь тревожного вопроса, Владимир Ильич сказал:
- Погиб в ссылке один товарищ, наш единомышленник. Очень хороший человек.
Крупская-старшая перекрестилась и, посторонившись, пропустила в дом. В своей дальней комнате Ульяновы несколько раз перечитали скорбное послание, и Владимир долго ходил из угла в угол, вполголоса повторяя:
- Такая невосполнимая утрата! И самая неожиданная. Потеряли Запорожца, теперь - Николая Евграфовича.
Жена взяла его за руку. Он подумал: "Хорошо, что мы вдвоем".
Надежда понимала, что нет слов, способных быстро успокоить сердце, но молчать она не могла, сказала чуть слышно:
- В партии много хороших товарищей…
- Да. И еще будут потери, пока мы победим… А Федосеев навсегда останется в памяти. Он был первым марксистом на Волге. В кружках любили его, на редкость талантливого революционера. Да, талант - это не только сочинять стихи, писать картины или играть на сцене, но и подымать народ на революционную борьбу. Федосеев это мог бы делать. До конца наших дней нам будет недоставать преданнейшего борца.
Весь день Владимир думал и говорил только об этой утрате.
За обеденным столом сидел задумчивый. Котлеты оставил нетронутыми. И вечером, словно больной, ограничился стаканом чаю.
Елизавета Васильевна спросила, что приготовить для него на завтра. Может, купить курицу и сварить бульон?
- Нет, не нужно. Я же совершенно здоров. И все пройдет.
Она подумала: "Словно родного брата похоронил".
Ночью Владимир долго не мог заснуть: то закрывался простыней, то откидывал ее, то садился на край своей кровати и спрашивал:
- Не спишь, Надюша?
- Не сплю. Не могу.
- И я не могу. Разворошена память. Перед глазами - Волга, наши первые шаги. Казань, Самара…