Чем отвлечь от раздумья - Надежда не знала. Она подсела к нему, положила руку на плечо. Владимир вспомнил Гопфенгауз:
- Опасаюсь за нее. Мария Германовна - редкая женщина. Родилась в дворянской семье. Воспитывалась в Смольном институте. Однажды в доме своей сестры, вышедшей за вольнолюбивого человека, дававшего приют нелегальным, видела нашего Сашу, слышала, как он возразил сторонникам "малых дел": "Чудаки! Из-за чего спорят? Агрономия, статистика, земство, непротивление злу - вот каша-то! А народ как издыхал в грязи, в темноте, так и издыхает". И в душе девушки все перевернулось. А потом на сходке - встреча с Федосеевым, любовь на всю жизнь. К нам она приезжала десятки раз, привозила его письма, рукописи. В нашей семье принимали ее, как свою… Из года в год Мария носила ему передачи в тюрьмы. А потом и сама попала в ссылку. И все годы считала себя его невестой… Что с ней будет, когда узнает о трагедии?
- У нее хватит силы воли, чтобы пережить. Она же революционерка.
- А Николай Евграфович?.. Чуткие сердца бывают хрупкими… Н-да, самым отвратительным в ссылке становится "интеллигентоедство". Юхоцкому и его присным невдомек, что на этот пагубный путь их толкают наши враги из охранки и жандармерии. Травлю интеллигентов-марксистов подогревает полиция: сбавляет ссыльным-рабочим казенное пособие, даже совсем отказывает. Дескать, проживут физическим трудом.
- Неужели Оскару откажут? И Проминскому с его большущей семьей?
- И еще подливают масла в огонь оппортунисты из "Рабочей мысли" с их предательским девизом: "Рабочие для рабочих". Ты читала, знаешь.
- Неужели подленькая газетка могла дойти до Верхоленска?
- Теряется доброе, здоровое слово, а это… Наверняка дошла. И Федосеев не выдержал пакостных наветов. Да и здоровье, видать, подвело. Вот и счел себя ненужным… Успел ли он закончить книгу? И дойдет ли корзина с его архивом до Глеба?..
- Я думаю, дойдет.
- А Мария Германовна?.. Ты только представь себе, Надюша, север, глушь. Никого из единомышленников нет, ни одной души. И вдруг приходит эта страшная весть. Надо, действительно, иметь огромную силу воли, чтобы не оказаться перед гамлетовским вопросом…
В среду 15 июля уходила почта, и Владимир Ильич написал старшей сестре в Подольск, где мать с дочерью проводили лето:
"…Н.Е. покончил с собой… Оставил письмо Глебу… а мне, дескать, велел передать, что умирает "с полной беззаветной верой в жизнь, а не от разочарования". Не ожидал я, что он так грустно кончит. Должно быть, ссыльная "история", поднятая против него одним скандалистом, страшно на него повлияла".
С той же почтой Ульяновы отправили свой взнос на постройку оградки и надгробного памятника.
2
Неожиданно приехал Василий Старков. Друзья обнялись.
Оглядывая гостя и похлопывая по плечам, Владимир Ильич сыпал восторженные слова:
- Здравствуй, Базиль! Здравствуй! Рад видеть тебя здоровым. А загорел-то как! Из Египта, что ли?
Василий начал рассказывать с неизменной обстоятельностью: после постройки дамбы, ограждающей Минусинск от весеннего паводка, исправник разрешил ему наняться к купцу Лыткину техником на солеварню, и сейчас он, Старков, возвращается в степь к месту своей работы. В Шушенское заехал - сорок верст не околица! - ненадолго.
Едва дослушав до конца, Владимир Ильич стал расспрашивать: поправилась ли жена, здорова ли теща, как Глеб с Зиной? И, не дожидаясь ответа на последний вопрос, крикнул в соседнюю комнату:
- Надюша, в Теси тоже сыграли свадьбу. Очень рад! - Снова схватил гостя за плечи. - Поздравляю тебя с молодоженами! А им отправим депешу. Хорошо, что заехал. Молодчина! Так, говоришь, нанялся соль добывать? Дело доброе. И время пролетит быстрее.
Выйдя к ним, Надежда подала руку гостю. Старков, спохватившись, принялся поздравлять:
- И вас тоже с законным браком! От всей души! И от моей Тончурки - то же самое, и от Глеба с Зиной, и от Эльвиры Эрнестовны! Все были рады такому приятному событию. И все желают вам наследников да наследниц, сынков и дочек.
- Ну, уж ты так сразу. И оптом.
Надежда, покраснев, показала глазами на стулья:
- Да вы садитесь.
- Мое пожелание вполне естественное, - продолжал Старков с той же неторопливостью. - Вот у нас уже была первенькая… Да радость оказалась недолгой. И за судьбу роженицы боялись - Тончурка вся слезами изошла по ребеночку. Сонечкой звали…
Чтобы отвлечь гостя от тяжелых воспоминаний, Владимир Ильич хотел показать ему комнаты. Но тот все говорил и говорил о своих семейных, и прерывать было неудобно.
Пока он рассказывал, как ездили в бор за ягодами, как лошади испугались зайца, перебежавшего дорогу, и с такой быстротой рванулись в сторону, что все упали на землю, Надежда успела накрыть стол и пригласила к ужину.
- Эльвиру Эрнестовну подняли почти бездыханную, - продолжал Старков. - Боялись за ребра. Спасибо Тончурке, - она как фельдшерица успокаивает: на перелом не походит. А больная все лежит пластом.
- Так надо же в больницу.
- Сейчас ей не вынести дороги. Решили обождать. Тончурка уволилась с работы еще недели за три до своего несчастного разрешения и теперь не отходит от матери.
За столом Владимир Ильич наполнил рюмки малиновой настойкой, приготовленной Елизаветой Васильевной, и вернулся к началу разговора:
- Значит, ты в степи, на соляном озере? И хорошо там у тебя?
- Солнце палит нещадно. Приезжай, Володя! Приглашаю для твоего же интереса. За нашим озером есть деревенька с довольно странным названием - Иудино…
- Так, так, - поторапливал Владимир Ильич, заинтригованный рассказом. - Я слышал о такой деревне. Говорят, там, как в Туркестане, искусственное орошение полей. Проведено местным крестьянином Тимофеем Бондаревым.
- Удивляюсь, Володя, откуда ты все знаешь?
- Ну, что ты?! Далеко-далеко не все. Многое не знаю, - не хватает времени, но о Бондареве доводилось слышать. Деревенский публицист, искатель правды. Человек толстовского толка в некоторой степени.
- Да, переписывался с самим Львом Николаевичем! Тебе бы интересно поговорить с этим крестьянином. О его основном труде мне там рассказывал один ссыльный.
- "Торжество земледельца, или трудолюбие и тунеядство". Так? Хорошее название!
- А я-то думал - удивлю рассказом. Трудолюбие Бондарева исключительное. В рукописи двести страниц, а он снял с нее чуть ли не десять копий!
- Послал царю, губернатору, Глебу Успенскому, Льву Толстому, в музей Мартьянову.
- Вот это толково! Буду в Минусинске - почитаю. Николай Михайлович разрешит.
- Не зря я разговор завел… А последний экземпляр старик завещал положить с ним в гроб.
- Разве он умер?
- Живой. Прошлой зимой, рассказывают, еще ребятишек учил. Школа у него вроде подпольной. Нагрянут власти, закроют, пригрозят, а уедут - он опять за свое. Пособия у него в классе: соха, лопата…
- Это по твоей части, Надюша. Интересно?
- Очень. Посмотреть бы самим.
- …борона, топор, - продолжал перечислять Старков, пригибая палец за пальцем, - хлебное зерно, серп, квашня…
- Даже квашня?!
- Девочки учатся хлеб выпекать. А на уроки географии он приглашает солдата, участника освобождения Болгарии, и матроса, плававшего вокруг света. Лоцман-плотогон у него рассказывает о порогах на реке Абакан.
- Умный старик, - сказала Надежда. - Использует все, что может.
- Нынче, говорят, плох. Недолго протянет. Но я отвлекся. По описанию ссыльного, Бондарев сверхоригинально преуготовил себе могилу. На двух каменных плитах, как древние люди на своих стелах, зубилом вырубил заглавия: "Памятник" и "Завещание". А ниже - два большущих послания потомкам! Я записал выдержки. - Старков достал тетрадь. - Слушайте: "О, какими страшными злодеяниями и варварствами переполнен белый свет! По всей России всю плодородную при водах землю, луга, леса, рыбные реки и озера, все это цари от людей отобрали и помещикам да миллионерам и разным богачам отдали на вечное время. А людей подарили в жертву голодной и холодной смерти".
- Гневное и страстное обличение!
- А вот на второй плите: "Все это я пишу не современным мне жителям, а тем будущим родам, которые после смерти моей через 200 лет родятся". И дальше: "Да неужели ты, главное правительство, способно только одних здоровых овец пасти, это помещиков и подобных им, а слабых овец оставлять на съедение кровожадных зверей?.."
- Давно известно, что способно.
- И Бондарев заканчивает на своей плите: "Вот как я 22 года ходатайствовал перед правительством о благополучии всего мира… Вот так сбудется реченное: да снийдите во гроб, как пшеница созрела, вовремя пожатая. Прощайте, читатель, я к вам не приду, а вы ко мне придете". Рядом с плитами поставил столик и завещал положить в него свою рукопись. Пусть приходят люди и читают на могиле.
- Да, страстные слова! Глубоко верные. И смелый он человек, этот деревенский обличитель. Повидать бы его. А вот авторская надежда, что потомки прочтут каменные послания, несостоятельна. Полиция от тех плит не оставит ни крошки. Но дело не только в этом! Через двести лет такое обличение не понадобится. Даже через двадцать. Оно останется, как историческое обвинение мучителям, заколоченным в гроб. Об этом теперь есть кому позаботиться.
На лодке плыли через Шушенку. Владимир Ильич сидел на корме, смотрел в синюю воду. С каждым взмахом его весло разбивало звезды, как белые кувшинки.
Половинка луны висела ярким фонарем, высветляла дорожку среди кустов.
По ней прошли в луга. Долго смотрели на остроглавые вершины Саян с их бесчисленными снежными гранями, залитыми лунным светом.
- Так, говоришь, напоминают Монблан, на который ты смотрел из Женевы? - спросил Василий, вспомнив об одном из писем Ильича. - Хорошо там, в Альпах?
- Природа роскошная. Я ехал из Вены через Зальцбург, родину Моцарта. Сразу за этой станцией дорога врезалась в высокие горы, вот так же покрытые вечными снегами. У самой насыпи лежали голубые озера. Я до Женевы не отрывался от окна. Обворожительные пейзажи, чистенькие, прибранные поселки, цветы. Но - не дома. Это чувство все время дает о себе знать, и я не променял бы олеографическую Женеву на Питер, на нашу Волгу. По Швейцарии хорошо проехать, посмотреть, отдохнуть, а жить и работать там русским нелегко.
- Плеханов тяготится?
- Он прожил за границей уже восемнадцать лет и, кажется, привык. Стал европейцем в полном смысле слова. А вот нам на первых порах будет…
Владимир взглянул на Надежду. Она отозвалась:
- Ничего, Володя, нам недолго.
- Конечно, недолго.
- После ссылки поедете в Швейцарию?
- Непременно. В России, сам понимаешь, невозможно издавать партийную газету. Все попытки оканчиваются провалом. Один-два номера и - разгром. А нам нужна постоянная боевая политическая газета.
- Мне Глеб рассказывал о твоих планах. Я одобряю, и ты, Володя, можешь рассчитывать на мою помощь и поддержку. А название придумал?
- Пока напрашивается одно, - я даже Наде еще не успел сказать, - "Искра". Как по-вашему?
- Чудесно, Володя! Ясное, светлое название, с прекрасной символикой. И мне нравится, что тут подчеркнута преемственность этапов революционного движения. От декабристов идет.
- Мы и эпиграфом поставим: "Из искры возгорится пламя". Твое мнение, Базиль?
- Лучшего и не придумать. Сбудется мечта, загоревшаяся в сердцах декабристов среди ада сибирских рудников. Они правы: маленькая искра может долго теплиться под слоем золы старого костра, а когда придет время…
- Вот-вот! Замечательно сказано! - Владимир обнял друга. - Приближается эта пора!
3
Среди болота пронзительно взвизгивала, будто плакала, собака…
…Охотники приехали на подводе Старкова рано утром, когда на траве еще висели крупные, сизые, как воронья ягода, капли росы. В зарослях желтеющей осоки зеленели моховые кочки, словно обтянутые бархатом. Причудливыми зеркалами светились маленькие озеринки. Одиноко стояли круглые, как шары, кусты тальника. Лучшего дупелиного болота не сыскать во всей округе!
Все затаилось, замерло в тишине. Огромная равнина казалась безжизненной. Лишь высоко в небе медленно и деловито кружился черный коршун; завидев охотников, передвинул свои круги поближе к лесу.
Дженни на ременном поводке шумно втягивала в мокрые ноздри воздух, полный будоражащих запахов, и дрожала от нетерпения.
- Только будь послушной. - Владимир Ильич погладил приподнятую собачью голову, потрепал по холке, поглядел в большие карие глаза с лиловыми огоньками в зрачках. - Договорились? Срывать не будешь? Дисциплина на охоте - главное.
Он еще раз погладил собаку и, видя, что охотники уже вошли в болото, держа ружья наизготовку, отстегнул поводок.
Метнувшись вперед, Дженни скрылась за ближним кустом.
Тотчас же с шумом и свистом крыльев взлетел дупель, за ним - второй, третий.
Оскар выстрелил. Но, когда рассеялся дымок, увидел, что дупель, по которому он стрелял, летит как ни в чем не бывало к середине болота.
- Худо стреляль, - сказал, огорченно крутя головой.
- Ничего, наловчишься, - успокоил Ульянов. - Самое неприятное - безудержность Дженни. Придется самим вытаптывать, если она не распугает всех.
Собака была уже далеко в болоте. Среди осоки мелькала огненная струйка ее вытянутой головы и спины. Дупели взлетали из-под ее лап, и она, вывалив язык за губу, пыталась настичь быстролетных птиц.
- Придется приучать на длинной веревке, - сокрушался Владимир Ильич. - Жаль, не взяли.
- Годятся вожжи, - подсказал Старков. - Возьми у ямщика.
- Теперь ее не скоро подманишь. - Владимир Ильич, окликая Дженни, побежал за ней, Оскар - тоже.
Василий Васильевич смотрел на них, стоя с вожжами в руках. У Энгберга ноги длинные, тонкие. Казалось бы, мог легко перепрыгивать с кочки на кочку, что ни шаг, то - полсажени. И тем не менее он далеко отстал от друга. Ильич бежал легко и быстро, будто кочки подкидывали его и своей упругостью добавляли силы.
Вот он остановился уже поблизости от собаки, прикрикнул и погрозил кулаком.
Дженни косо посмотрела на хозяина и легла. Но стоило ему сделать несколько шагов в ее сторону, как она отбежала немного и снова легла.
"Просто упрямится или боится наказания за испорченную охоту?" - недоумевал Старков, стоя возле широкого куста низкорослой ивы.
Что говорил Ильич собаке - не было слышно, но Дженни по-прежнему отбегала от него и ложилась на несколько секунд.
И Оскар тоже не мог подманить ее.
Обиделась на хозяина и не доверяет его другу!
Описав полукруг, Дженни, мокрая от болотной воды и росы, сбитой с осоки, легла отдохнуть у ног Старкова. Он хотел было нагнуться и взять за ошейник, но собака, испугавшись, вскочила и азартно рванулась вперед. И тут произошло неожиданное: через несколько шагов она с ходу уперлась в землю тремя лапами; застывая на месте, правую согнула и приподняла.
Классическая стойка! Вот так Дженни!
Но кто тут может быть, в двух шагах от охотника? Даже странно видеть стойку. Неужели на какое-нибудь перышко?
На всякий случай Василий Васильевич все же приготовился стрелять влет и скомандовал:
- Пиль!
Дженни не двигалась с места.
- Пиль, милая! Пиль!
Собака оглянулась и снова застыла.
Старков начал одной рукой подталкивать вперед. Дженни мелко дрожала всем телом и упиралась, теперь уже не решаясь оглянуться на непонятливого охотника.
И вдруг из-под кочки у самого собачьего носа, растревоженного каким-то резким запахом, взлетела свечкой вверх неуклюжая птица, чуть меньше дупеля. Неловко и беспомощно махая трепыхавшимися крыльями, набирала высоту, чтобы перевалиться через куст. Задрав голову, собака смотрела на нее несколько секунд, - бежать некуда, - потом легла, протянув усталые лапы.
Стрелять было не труднее, чем по неподвижной цели, и птица упала в куст. Дженни отыскала добычу и положила к ногам охотника.
- Отличная собака! - громко похвалил Василий Васильевич, чтобы слышали на болоте.
Поднял добычу: длинные тонкие ножки, вытянутое, как веретено, туловище, темно-серое оперение, короткие, будто обрубленные, крылышки, клюв острее шила.
- Коростель?! - обрадовался Ульянов, подходя к Старкову. - С полем тебя!
- Да, коростелище, - не спеша подтвердил тот. - И ты бы видел, какая была классическая стойка! Золотая у тебя, Володя, собака! Только надо в руках держать, во всем с подходом к ней.
Положив морду на вытянутые лапы, Дженни одним глазом настороженно посматривала на хозяина.
Владимир Ильич погладил ее:
- Не будь такой обидчивой. А наказывать тебя никто не собирается. Ты ведь сегодня первый раз. И с коростелем выдержала экзамен! Пойдем учиться стойке на дупелей.
Он привязал к кольцу ошейника конец вожжей и снова пустил собаку в болото.
То давая команду: "Пиль!", то придерживая Дженни, он как будто приучил ее к стойке на дупеля. У его пояса уже болталось пять длинноносых куличков. И Оскар заполевал одного.
А Старков, сколько потом ни стрелял, все мимо. В книжках он читал, что стрельбе влет легче всего научиться на дупелях. Может быть, это и верно. Дупель улетает от охотника по прямой: в угон стрелять не так уж сложно. Но летит он пулей. Поторопишься - мимо, помедлишь, а дупель уже - вне выстрела.
И Василий Васильевич, махнув рукой, вышел на бережок. Стоя там, наблюдал за выстрелами Ильича:
- Ловко!.. Молодчина!..
Но вот Ульянов второпях обронил конец веревки, и Дженни, почувствовав бесконтрольность, с прежней ошалелостью бросилась вдогонку за дупелем, что спешил улететь за куст. А за кустом стоял Оскар. Заметив птицу, он вскинул ружье. И в то самое время, когда нажимал гашетку, увидел, что Дженни гонится за птицей. Но было уже поздно: выстрел раздался, собака упала и завизжала, пронзительно, жалобно, словно заплакала.
Все, забыв о дупеле, упавшем недалеко впереди, сбежались к ней. Она приподняла голову и снова уронила на траву. Один глаз был закрыт, из подбровья сочилась кровь. И лапа была в крови.
Энгберг вздыхал:
- Ой, я есть дурак! Зачем стреляль? Дурак есть.
- Оскар, перестань, - попросил Владимир Ильич. - Ты ни в чем не виноват… Это простая случайность.
Он ощупал лапу - кость цела; приложил платок к собачей брови, промокая кровь.
- По-моему, царапнуло двумя-тремя дробинками. Поправится. - А собаке попенял: - Вот до чего доводит глупый твой азарт.
Раненую перенесли на бережок, перевязали ей лапу.
Сварили суп, пообедали. Собаке дали вареные головки дупелей.
Она съела и облизнулась.
- Аппетит не пропал? Значит, поправишься.
Пока ямщик водил коней на водопой, Ульянов и Старков пошли погулять по лесу. Из-за Енисея дул назойливый ветер, и над их головами уныло шумели косматые вершины старых сосен.
Старков сказал:
- Нам все же повезло - дали самый юг Сибири.
- Юг-то юг, но потеряны годы…
- У тебя не потеряны - вторую книгу пишешь!
- Но еще не ясно - первая-то увидит ли свет. И книги - это не все. Сам знаешь, за Невской заставой и на Выборгской стороне рабочие ждут живое слово. Эх, дорогой мой Базиль, - Владимир Ильич, остановившись, положил руку на плечо друга, - если бы мы теперь были в Питере! В гуще рабочего люда!..