Эта история была такой. Мне был предоставлен бессрочный отпуск по болезни 14 февраля 1918 года в Одессе. Затем я отправился в Вятку, где пару месяцев работал. Оттуда я направился в Архангельск, откуда британский флот эвакуировал Сербский добровольческий корпус. Здесь мне пришлось в качестве вольнонаемного специалиста служить в железнодорожном полку. 1 августа 1918 года мне предоставили двухмесячный отпуск по болезни, а 4 ноября вследствие слабого здоровья я был уволен в отставку, как негодный к службе, и получил разрешение проживать где угодно в России. Затем я путешествовал в поисках работы и получил отметки в паспорте в Сибири - в Чите 4 апреля и в Омске 23 апреля 1919 года. Затем я поехал через Семипалатинск в Семиречье - область Туркестана, граничащую с Сибирью. Все эти отметки были подписаны воображаемыми подписями. В одном месте стояла скопированная подлинная подпись полковника 5-го полка, который подписал чистый лист, имевшийся у Мандича. Мы довольно свободно использовали только нашу единственную подлинную печать, все же остальные, поскольку они были поддельными, ставили небрежно, так, чтобы их трудно было прочитать. Я показал этот документ Семенову, служившему в царской полиции. Он сказал, что его этот документ не обманет ни на секунду, но для случайного взгляда советского милиционера или мелкого советского работника он вполне сгодится. По сути, после решения своей задачи этот паспорт никогда больше никому не показывался. Возможно, мне здорово повезло. Подлинные документы, полученные мною в качестве сотрудника контрразведки, это было все, что мне было нужно. Как случайно нам удалось избежать детального собеседования у страшного Дункова, я расскажу дальше.
Особой причиной вербовки меня в секретную службу было следующее правительство было встревожено постоянными слухами о том, что британские офицеры в Бухаре подготавливают и инструктируют бухарскую армию. Рассказываемые детали были очень обстоятельными. Британские офицеры якобы тайно расквартированы в казармах, и чрезвычайно плотный кордон часовых, охраняющих их, препятствует доступу туда кому бы то ни было. Офицеры никогда не выходят из этих помещений и нигде не показываются. Было послано уже немало тайных агентов, чтобы разузнать подробности всего этого. Но ни один из них не вернулся. Работа секретной службы в Бухаре также была поставлена хорошо, и нам рассказали, что пятнадцать таких агентов были пойманы и задушены! У Дункова были большие трудности в поиске шестнадцатого. Мандич сказал ему, что его друг Кастамуни рискнет попробовать. Дунков попросил Мандича привести меня к нему в контору для собеседования.
Город Бухара лежал в десяти милях от главной Транскаспийской железной дороги. Железнодорожная станция называлась Каган. Русская территория в Бухаре состояла из полосы шириной несколько ярдов по обе стороны от железнодорожной линии и небольшой территории вокруг станций. Из-за чрезвычайно интенсивных транспортных потоков в Бухару и из нее эта станция имела гораздо большее значение, чем другие, и здесь был небольшой русский город. План большевистской контрразведки заключался в том, что в то время как я в роли опасной обязанности шестнадцатого шпиона буду пытаться попасть в Бухару, Мандич должен будет оставаться в Кагане, чтобы помогать и поддерживать меня и получать мои отчеты. Мы же, фактически, намеревались, попав в Бухару, не иметь далее ничего общего с большевиками, а попытаться найти возможность попасть в Персию или, возможно, в Афганистан.
Вот как мы собирались устроить наши дела в Бухаре. Семенов был другом Мир Баба - бухарского консула в Ташкенте. Он сказал Мир Бабе, что его австрийский друг, которого зовут Кастамуни, хочет поехать в Бухару, чтобы купить кое-какие вещи, которые нельзя было достать в Ташкенте и которые он собирается продать с некоторой прибылью. Мир Баба сначала отказался делать что-либо, но в конце, из дружеских чувств к Семенову и под его гарантии, что Кастамуни не был большевиком, он дал мне рекомендательное письмо. Мои большевистские начальники об этом ничего не знали.
Мандич сказал мне, что собеседование у Дункова будет трудным и опасным. Я должен буду пройти через длинную комнату, в которой за своими столами работали все самые профессионально успешные советские контрразведчики. Некоторые из этих людей в течение многих месяцев интенсивно занимались поиском меня. Затем я должен буду пройти трудную и обстоятельную беседу с Дунковым, который мог оказаться очень подозрительным. Я сказал ему, что это все выглядит не очень хорошо. Моя легенда не выдержит такого пристального внимания. Поэтому мы разработали другой достаточно топорный план, но который, как мы рассчитывали, будет все же немного получше. Мандич с моей помощью достал немного хорошего немецкого вина. Он пригласил Дункова к себе в гости распить его. Я, как предполагалось, давал где-то в городе уроки английского языка. Ожидалось, что я присоединюсь к этой компании в пять пополудни после урока. Но на самом деле, я должен буду перепутать время и присоединиться к ним в шесть, рассчитывая, что к тому времени вино смягчит Дункова и сделает его более дружественным и менее подозрительным.
Подготовка к осуществлению этого плана шла успешно. Мандич собирался жениться на одной очаровательной польской даме, с которой он познакомился в Ташкенте. Они были католиками, и через несколько дней было решено устроить бракосочетание. Мы все трое вскоре после этого собирались отправиться в дорогу настолько быстро, насколько это было возможно.
За день до моего предполагаемого собеседования с Дунковым, я шел по улице с Мандичем. В нескольких ярдах впереди нас шло трое мужчин. Мандич сказал мне, что в центре идет сам Дунков. Я сказал Мандичу, что мне не нравится сложный план, который мы придумали для интервью. Мне казалось, что что-нибудь могло легко пойти не так, как надо. Вино могло не дать того эффекта, на который мы рассчитывали; Дунков мог привести кого-нибудь еще; он мог предложить прийти для беседы к нему на службу и т. д. И тут я подумал, что здесь на улице Дунков был совершенно без своей охраны, и если бы мы смогли провести и закончить нашу беседу с ним прямо здесь, то нам, возможно, удалось бы избежать дальнейших личных контактов, а Дунков при этом соблюл бы свой непреложный принцип непосредственного личного интервью со всеми своими агентами. Поэтому я сказал Мандичу, что мы ускоряем нашу встречу, и он должен представить меня ему прямо сейчас. Мы так и сделали.
Первое, что сделал Дунков когда мы подошли к нему, - он обратил внимание на обувь Мандича! В Ташкенте тогда было почти невозможно достать ботинки, и я отдал Мандичу пару, которую мисс Хьюстон так благоразумно спасла из моего дома после моего исчезновения. Они хранились спрятанными у одного из моих друзей на случай, если они понадобятся. "Где Вы раздобыли эти роскошные ботинки? Такие вещи, как мне кажется, трудно увидеть в наши дни в Ташкенте". Мы все рассмеялись, и, казалось, что Дунков был в хорошем настроении. Мандич, всегда умевший найти удачный ответ, сказал, что они ему достались от австрийского военнопленного, умершего в прошлом году, и что он держал их про запас.
Затем Дунков и я пошли вперед, в то время как Мандич пошел позади с двумя другими мужчинами. Дунков сказал мне "Мы очень озабочены скорейшим получением определенных сведений о делах в Бухаре. Вы должны немедленно поехать туда и увидеть, насколько правдива эта история о британских офицерах там. Получаемая нами информация столь обстоятельна, что мы уверены, там что-то есть. Время не терпит, и вы должны немедленно приступать к делу. В сущности, есть поезд, идущий завтра, я велю немедленно подготовить ваши документы, чтобы вы могли их завтра же получить".
Это поставило меня в трудное положение. Я не мог ехать без Мандича. Опора на его жизненный опыт была важна и во время поездки и для того, чтобы иметь дело с властями в Кагане, которых он хорошо знал еще со времени, когда он сам находился в Бухаре в качестве тайного агента. Сегодня было воскресенье. Мандич женился в среду. Таким образом, я мог ехать, возможно самое раннее, в четверг, а сейчас начальник моего отдела приказывал мне ехать в понедельник. И это не подлежало обсуждению. Я должен был любым способом отговорить его от этой неподобающей спешки и найти предлог, чтобы отказаться от поездки до четверга. Нельзя было отговориться моими приготовлениями к отъезду. У таких людей, как я, не было никакой собственности - маленький узелок вещей, вот все, чем я мог обладать, а это могло быть собрано за несколько минут.
Я не имел понятия, знал ли Дунков о предлагаемом бракосочетании Мандича. Церковные браки не одобрялись большевистскими властями, и вполне возможно, Мандич не упомянул об этом. Также нельзя было рассматривать в качестве серьезного аргумента то, что Мандич должен был ехать со мной в Каган. Я не мог сказать, что он не будет готов. Я должен был придумать что-то такое, что, безусловно, удержит Дункова от такой спешки. И я сказал:
"Товарищ, я не коммунист". Он остановился, уставился на меня, как будто я сошел с ума, и сказал "Не коммунист? Вы имеете в виду, что вы не член партии?"
Я ответил "Да, я не член партии. Я просто друг Мандича, который попросил меня в качестве большого одолжения съездить и узнать эти вещи для него в Бухаре. Я совершенно не предполагал, что я снова подпаду под военную дисциплину и могу быть в любой момент отправлен куда-то или откуда-то. Я лучше вообще не буду ввязываться в это дело".
Я никогда не видел, чтобы человек так внезапно менял тон своего разговора. Нужно помнить, что после печальной судьбы его последних пятнадцати агентов, он испытывал большие трудности в том, чтобы вообще найти кого-то, чтобы послать его в Бухару, а теперь он рисковал потерять и меня! Он сказал:
"Неважно, поезжайте, когда захотите и присылайте информацию как можно скорее. Мне подготовят ваши документы, и на свой поезд вы сядете, когда захотите, просто сообщите им об этом в конторе. Только, пожалуйста, поезжайте как можно скорее!" С этим мы и разошлись самым дружеским образом.
Спустя день или два мы получили свои бумаги открытое разрешение на проезд, которое можно было показывать всем, кому угодно, и вторую бумагу с отметкой Секретно для того, чтобы предъявлять ее агентам ЧК и другим подобным людям. Но все-таки в самый последний момент возникла другая загвоздка.
У Мандича был сербский друг, которого звали Балчиш, он служил у большевиков и был начальником отдела контрразведки в Ашхабаде на персидской границе. Балчиш часто обсуждал с Мандичем проблему побега из страны и возвращения в Сербию. Мандич поставил мне условие, что, если он поможет мне уехать из Туркестана, я подумаю, как помочь ему и его жене вернуться в Сербию. Теперь он хотел добавить к этой компании и Балчиша. Я сказал ему, что, если бы Балчиш мог бы присоединиться к нам в Бухаре, я согласился бы взять и его.
Когда мы делали наши последние приготовления к отъезду из Ташкента, власти получили телеграмму из Ашхабада о том, что Балчиш со своей женой и ребенком попытался убежать в Персию. Они отправились в горы на ослах, но были пойманы и возвращены в Ашхабад. А там Балчиш, потрясая револьвером и приглашая всех "подходить", заявил, что он никогда не был коммунистом, а был анархистом! Он считался одним из самых лучших и чрезвычайно полезных сотрудников, и его не хотели терять, поэтому Мандичу приказали поехать и уладить это дело в Ашхабаде, а затем вернуться в Каган и отправить меня в Бухару.
Возможно, нам было бы легче убежать из Ашхабада, чем из Бухары - там расстояние до Мешхеда было намного меньше. Мы добрались бы спокойно в Ашхабад с нашими неприступными верительными грамотами, но я подумал, что должен увидеть положение дел в Бухаре, а в Ашхабад мы могли бы, возможно, поехать позже. Этот поступок Балчиша заставил власти с некоторым подозрением относиться ко всем сербам. Возможно, что и у других есть мысли о побеге? Что же относительно самого Мандича, то мы послали несколько телеграмм в Ашхабад, чтобы выиграть время, и, в конце концов, приказы о его поездке в Ашхабад были отменены. Однако нам так и не удалось узнать, как закончилось дело Балчиша.
Возможно, будет не лишним, напомнить, что когда я в июле приехал на метеорологическую станцию в Юсупхане, военнопленный офицер сказал моему товарищу Петрову "И кто ваш английский друг?" Это был хорватский астроном по фамилии Драпсзинский. Я услышал, что он намеревается попытаться убежать обычным способом, то есть он хочет, чтобы его командировали на метеорологическую станцию Саракс на персидской границе, а там просто перейти границу с Персией. Я подумал, что это хорошая возможность сообщить Британской Миссии в Мешхеде о моих предполагаемых перемещениях, и я встретился с ним в условленном месте на улице и передал ему свои сообщения, которые были благополучно доставлены.
Мы всегда думали о возможных случаях, которые могли бы нас выдать и полностью разрушить наши планы. Мы услышали, что все поезда останавливают в пустыне за пределами Ташкента и обыскивают. Если бы такое случилось, мы намеревались присоединиться к поисковой группе. Тогда отпадали бы любые вопросы относительно нас, а мы бы получали дополнительные признаки того, что мы являемся настоящими большевистскими агентами, на случай, если бы что-то пошло не так, как надо, по дороге или в Кагане. Но предположим, что Драпсзинский был бы на нашем поезде, перевозя мои сообщения, и внезапно увидел бы меня в составе поисковой группы ЧК. Его первой мыслью будет, что я действительно большевистский агент, подбросивший ему письма! Не может ли такое стечение обстоятельств привести к какой-нибудь нежелательной сцене и выдать нас? Этот кошмар, к счастью, не случился, но это рассуждение показывает состояние наших умов в то время и говорит о том, что мы всегда думали о такого рода возможностях и готовились к ним.
Я попрощался со всеми своими добрыми друзьями в Ташкенте с мисс Хьюстон, так смело помогавшей мне разными способами; с Ноевым, двое детей которого находятся теперь в Англии, натурализовались и оба преуспевают; с Андреевым, у которого теперь ферма во Франции; с Петровым, работавшим в течение нескольких лет в Индии и находящимся теперь в Чили; с Павловыми, Семеновым, с Александровым, мадам Даниловой и всеми теми, кто оставался в Ташкенте.
Годом позже я получил письмо от отца Мерца - чешского военнопленного офицера, который помог мне. В письме он писал, что его сын находился в заключении на барже на Неве. В конце концов его освободили или он сбежал и вернулся в свою собственную страну.
Я сшил костюм из плотной, грубой, но ноской шерстяной ткани бесцветного вида, любимого комиссарами, такой, какой носили советские начальники, и стал носить на фуражке красную звезду с серпом и молотом - символом Красной армии.
Мы должны были сесть на поезд вечером 13 октября, но отправление поезда было отложено на день. Поезда ходили очень нерегулярно. Не было никаких железнодорожных билетов, но путешественники получали мандаты, и, как предполагалось, путешествовали по какого-то рода правительственному заданию или по специальному разрешению с какой-то полезной для страны целью. Около восьми часов вечера 14 октября Мандич, его невеста и я пришли на станцию и устроились в углу товарного вагона. Никаких пассажирских вагонов не было.
Я смог вывезти из Ташкента очень немногое, но смог захватить с собой некоторые бумаги и маленькую коробочку из-под папирос, с бабочками и семенами, собранными мною в горах, и маленькую фотокамеру.
На вокзале был беспорядок и огромная толпа, через которую мы с трудом протиснулись. Мандич, однако, умело дружески разговорился с солдатом, стоявшим в охране на входе, и сказал ему, что он старый коммунист и показал ему свой партбилет. Солдат с радостью согласился помочь, и отказался от предложенных ему ста рублей, сказав, что он не может взять деньги у такого настоящего коммуниста. "Вот если бы вы были буржуи, это было бы другое дело".
Нам сказали, что поезд тронется в десять - затем в двенадцать - затем в два. На самом деле он отправился в семь пятнадцать утра пятнадцатого октября. Наш вагон был полон, и у нас троих было лишь место, чтобы сидеть на полу. Многие путешествовали еще с большим дискомфортом и даже с некоторой опасностью на крыше. В четыре пятнадцать мы прибыли в Черняево, где Оренбургско-ташкентская линия соединяется с Транскаспийской железной дорогой - 142 версты или 90 миль за девять часов и десять минут. Здесь нам пришлось покинуть наш вагон, поскольку у него перегрелась ось. Железнодорожные служащие сказали, что через несколько дней будет другой поезд, и нам надо будет дождаться его! Это было смехотворное предложение, поскольку все поезда из Ташкента, как и наш собственный, приходили переполненными с людьми, сидящими на крышах вагонов. Мы прекрасно знали, что нет и не будет никакого места для нас в любом другом поезде. Мы должны были ехать в этом. На станции было отделение ЧК, и мы направились туда, я остался снаружи, а Мандич вошел и показал им наши документы, включая "секретный" документ, подписанный Дунковым, который подтверждал, что мы являемся сотрудниками отдела Военного контроля Генерального штаба. Мы не знали, кто еще собирался отправиться в дорогу на этом поезде, но мы были, конечно, самыми значимыми пассажирами. Это было осознано, и был послан сотрудник ЧК, чтобы проводить нас в поезд и освободить место в вагоне для нас. Я сказал ему, что мы не просто должны попасть в поезд, но и что люди из контрразведки Бухары разыскивают нас и мы должны быть очень осторожными в отношении соседей, едущих с нами в вагоне.
Мы втроем расположились в вагоне, и сотрудник ЧК указал на различных людей и спрашивал, не возражаем ли мы против их присутствия с нами в вагоне. Таким образом, мы смогли подобрать себе попутчиков. Мы получили в попутчики каких-то учителей и актеров. Одна из этих учительниц оказалась женщиной самого неприятного типа политического агитатора. Большую часть времени она говорила о чудовищности буржуев и о своем пренебрежительновызывающем отношении к любому из них в случаях вынужденного общения, добавляя, что каждая шпала железной дороги была положена на крови рабочих!
Около Черняево было много разрушенных кишлаков, это были последствия "Джизакских событий", о которых упоминалось выше.
В одном месте железная дорога проходила через скалистое ущелье, где в четырнадцатом столетии преемник Тамерлана Улуг Бек велел вырезать на скале надпись в память о своем проходе в этом месте. Когда русские при царе прокладывали здесь железную дорогу, они поставили памятник с табличкой, на которой было написано об их пребывании здесь. Большевики их убрали, и остались только следы от них, но надпись Улуг Бека они не тронули.
Мы прибыли в Самарканд перед рассветом утром 17 октября. Нам сказали, что поезд отправится в девять тридцать. Город был в шести верстах от железнодорожной станции.