Когда это было сделано, я вернулся к Мандичу, и мы с ним отправились в бухарскую столовую, где поели очень неплохой шашлык и плов. Кушали мы там с удовольствием после нашего довольно легкого рациона во время железнодорожного путешествия, хотя эта еда и была много лучше, чем что-либо доступное из еды в Ташкенте, она не шла ни в какое сравнение с едой, которая оказалась потом в Бухаре, находящейся под буржуйским правлением. Потом мы направились в нашу комнату в гостинице. Я прошел мимо Махендры Пратапа, сидящего на скамейке в небольшом саду. Я раньше видел его фотографию в очках. Этот человек читал без очков, и я сказал Мандичу, что это не мог быть этот человек. Потом мы заметили, что, хотя он и не был в очках, они лежали на скамье около него, и мы убедились, что это действительно был индийский революционер. То, что он рассматривался как важная персона, подтверждалось непрерывным потоком принимаемых им сообщений и посетителей. В этот день он несколько раз получал сообщения, которые приносили афганские кавалеристы в униформе. Эти люди были гораздо умнее и проворнее, чем солдаты, которых я впоследствии видел несколько раз и в Кабуле и в Торкхаме, афганском пограничном посту в Кибере.
Я хотел поговорить с Махендрой Пратапом и, решил, дождавшись, когда он будет один, нахально зайти к нему. Живя в этой гостинице, я мог быть только "настоящим советским функционером", и у него не должно было быть никаких подозрений в отношении меня. Когда стемнело, я пошел прогуляться в сад, чтобы видеть, был ли Махендра один. Он был в комнате, разговаривая с молодым европейцем. Окно было немного открыто снизу, и я благодаря этому услышал, что язык был немецким. Тогда я вернулся к себе в комнату, чтобы дождаться отъезда его немецкоговорящего друга. Я сидел там один, когда раздался стук в дверь.
Я сказал "Войдите", и вошел, кого я совершенно не ожидал, сам Махендра в своих сильных очках. Он спросил меня на очень плохом русском языке, не могу ли я дать ему конверт.
Я сказал "Да, конечно", а потом добавил "Не вы ли великий индийский принц?"
Он ответил "Да, я".
"Тогда", - сказал я "Вы, должно быть, говорите по-немецки".
Это его очень обрадовало, поскольку он фактически не знал русского и сказал "Да, я говорю по-немецки и по-английски помимо моего собственного языка".
"Я хотел бы, если можно, поговорить с Вами о государственности Индии", - сказал я.
"Я с удовольствием поговорю об этом", - ответил он "Но только не сейчас, у меня важное письмо, которое надо отослать, после чего я буду свободен".
"Я подожду вас, а тем временем подготовлю самовар, и мы сможем поговорить с удобством", - сказал я.
Тогда он ушел к себе в комнату, и через несколько минут вернулись Мандичи. Я сказал им, что ожидаю в гости "Раджу Пратапа", под этим именем он был известен здесь. Мы приготовили наш самовар и стали ждать, и, наконец, пришел Махендра Пратап, и мы сели пить чай.
Он сказал, что очень плохо говорит по-немецки, а английский знает хорошо. Я сказал, что также немного знаю английский, но Мандич его не знает, и мы должны говорить по-немецки. Беседа была довольно трудной, так как, уставившись в потолок, он бормотал то, что хотел сказать на английском, и продумывал тщательно и старательно немецкий перевод, и мне было трудно иногда сдержаться от того, чтобы не сказать "Я вас вполне понимаю".
Он сказал, что единственной целью его жизни является объединение индуистов и мусульман против англичан, и что он хотел отдать все свое имущество для создания колледжа, в котором приверженцы этих двух религий могли бы обучаться вместе с этой целью, но закон запрещает ему распоряжаться свой собственностью таким образом и лишил его наследников. Однако он сделал все, что мог. Во время войны он попытался попасть в Германию через Кашгар. Когда он находился около китайско-афганской границы, он получил письмо (как он сказал, от Насруллы Хана - брата покойного эмира Афганистана), в котором сообщалось, что, поскольку Китай присоединился к союзникам, ему лучше отказаться от этого маршрута. Тогда он написал генералу Куропаткину, генерал-губернатору Туркестана и попросил разрешения на въезд в Русский Туркестан, в котором ему было отказано, и он получил возможность для поездки только после русской революции, когда Куропаткин был свергнут.
Он не был согласен с революционной политикой Ленина, как он и объяснил это большевистскому лидеру в нескольких личных беседах; Ленин нацелился на "Диктатуру пролетариата" и исчезновение высших сословий. Махендра Пратап считал, что система, при которой высшее сословие эгоистично работает только для своего обеспечения собственного преимущества и использует пролетариат для своих собственных целей, было неправильным. Но у вас должна быть интеллектуальная элита, и она должна работать на пользу пролетариату, а не только для себя. Я сказал, что это звучит для меня идеалистически, и трудно осуществимо на практике, хотя много людей из высших слоев общества во многих странах фактически рождают и распространяют такие или подобные идеи. Он сказал, что это может быть так, но это происходит медленно и еще много предстоит сделать. Эмир Бухары отказался встретиться с ним, сославшись на болезнь. И теперь Махендра Пратап намеревался вернуться в Афганистан, где он ожидал вскоре начала новой войны с британцами. В случае такой войны он намеревался попытаться заставить индуистов и мусульман Индии поднять вместе восстание в поддержку афганской армии, чтобы вызвать внутренние трудности в Индии. Если он не увидит возможностей это осуществить, то намеревался отправиться в Китай, чтобы изучить Буддизм и конфуцианство. По словам Махендры Пратапа, он не мог вернуться на родину. Я спросил его о британском правлении в Индии. Действительно ли оно было плохим? Он ответил, что оно не было очень плохим, и большинство отдельных британских чиновников, среди которых у него было много друзей, были честными людьми. В целом более честными, чем индийцы. "Если вы возьмете десять британских чиновников, то вы обнаружите только двух или трех, берущих взятки, но среди десяти индийцев таких будет пять или шесть. Это целиком обусловлено их более низким уровнем "культуры"".
"Одна вещь удивляет меня, раджа Пратап, - сказал я, - во время войны мы были близки к тому, чтобы разбить англичан. Они были очень близки к поражению. Если бы миллионы людей в Индии поднялись на борьбу, они, конечно, могли бы склонить чашу весов в другую сторону, и мы не проиграли бы войну. Как объяснить, что это огромное угнетаемое население ничего такого не сделало? Напротив, я слышал, что индийские войска фактически сражались за Англию". Напомню, что, хотя он не спрашивал, а я не уточнял никаких деталей, он думал, что я был австрийцем, который сражался только на Восточном Фронте. У Махендры Пратапа, встретившего меня там, где я сейчас находился, не могло быть никаких подозрений в отношении меня. Он был так же, как я думаю, впечатлен портретами Карла Маркса, Ленина и других революционеров, развешанных на стенах моей комнаты, покинутой незадолго до этого предыдущим постояльцем, агентом ЧК.
"Это вопрос, - сказал Махендра, - который меня всегда просят объяснить, а объяснение очень простое. Я задам вам вопрос "Кто были вашими союзниками во время войны?"" "Немцы, болгары и турки", - ответил я. "Это и есть объяснение.
Задача управления Индией самая трудная. Хотя я и ненавижу английское господство, и любое иностранное, я думаю, что английское лучше, чем могло бы быть ваше немецкое. Я не думаю, что немецкое было очень успешным в их африканских колониях. Более того, вы практичные люди, и если бы вы победили, вы бы не справились с управлением Индией. Вы бы, вследствие вашего союза с Турцией, ведущим независимым мусульманским государством, просто заменили английское правление мусульманским - турецким, афганским или северо-индийским, и положение двухсот двадцати миллионов индусов стало бы гораздо худшим, чем сейчас".
"Это вопрос, который меня никогда не интересовал", - ответил я "таким образом, можно предположить, что индийские войска, воевавшие за англичан, были полностью индуистскими". "Это в значительной степени именно так", - ответил он. "Но, конечно, были и мусульмане из приграничных малокультурных племен, поддавшихся на британскую пропаганду".
Такое описание безмерного вклада, внесенного лояльным мусульманским населением, особенно Пенджаба, было трудно "проглотить" без протеста. Но поскольку нельзя было ожидать, что австриец (или албанец) что-то знает о подобного рода вещах, я соглашался со всем, что говорил Махендра Пратап, как с непреложной истиной.
Имена всех постояльцев гостиницы были написаны на листках бумаги, приколотых к дверям их комнат. Имя Махендры Пратапа было единственным, написанным латинскими буквами, наше и всех других было написано русскими буквами. Когда я уходил из гостиницы, я взял бумажку с двери Махендры Пратапа в качестве сувенира.
Спустя несколько лет, в 1924 году, я был политическим чиновником в Сиккиме, занимавшимся нашими отношениями с Тибетом. Однажды в полученной мною почте оказалось маленькое, малозначимое письмо, отправленное в городе Пешаваре, без печати, адресованное Его Превосходительству Представителю Тибета в Дели.
Оно было отправлено мне неоткрытым Министерством иностранных дел из Дели.
Не зная, кому оно могло быть предназначено, я открыл его и был удивлен, обнаружив письмо от Махендры Пратапа из Кабула, в котором он писал, что хотел бы посетить Тибет. Подпись в нем совпадала с подписью на сувенире, снятым мною с двери гостиницы в Кагане четырьмя годами ранее.
Г лава XIX
В Бухару
Мой план действий в Бухаре был таким у меня были секретные письма от Ноева двум людям в Бухаре, один из них был русским по фамилии Тысячников, другое было адресовано богатому сарту Ариф Ходже. Мне хотелось, чтобы только один человек знал, кто я был на самом деле, и если бы это сохранилось в секрете, я бы мог продолжать сотрудничать с контрразведчиками и чекистами в Кагане. Я хотел установить контакт с Тысячниковым или Ариф Ходжой и думал, что один из них поможет мне встретиться с Эмиром. Эмир говорил по-французски, так как учился в Пажеском корпусе при царском дворе. Мне говорили, что попасть на аудиенцию к эмиру невозможно, но я подумал, что, если бы мне все-таки удалось это устроить, то слово, сказанное эмиру на французском языке, не понятном остальным присутствующим, могло бы привести к более приватной беседе с ним. Я рассчитывал начать с Тысячникова, а к Ариф Ходже обратиться только в случае, если бы Тысячникова в Бухаре не оказалось, или он не мог бы помочь мне по какой-то причине. Существенным во всем этом было то, что только один человек должен был знать обо мне. Кроме непосредственной опасности для меня, узнай большевики, кем я был на самом деле, под вопросом была безопасность Ноева, который дал мне эти столь опасные рекомендательные письма.
Сам Мандич ничего о них не знал. Для их сохранности я спрятал маленькие записки в спичечном коробке и под крышкой моих часов. Они были написаны левой рукой. Одну из них я сохранил. Она была такого содержания "Уважаемому Ариф Ходже - Доверьтесь этому человеку и сделайте все возможное для него. Это просьба хорошо вам известного Ивана Козимы". Иван Козима был вымышленным человеком. На обороте документ был подписан невидимыми чернилами обычной подписью Ноева.
Но этому плану суждено было потерпеть прискорбную неудачу.
Утром 19 октября Мандич и я наняли тарантас и проехали на нем десять миль до города Бухары. Госпожа Мандич оставалась в Кагане, но мы намеревались вернуться за ней позже в этот же или на следующий день. Когда мы подъехали к городским воротам, нас остановила вооруженная охрана. Вышел чиновник и спросил, кто мы такие. Я отдал ему разрешение, полученное от бухарского консула в Кагане. Чиновник сказал, что в нем говорится только лично обо мне, и, таким образом, он не может впустить нас вдвоем.
Я сказал, что Мандич хорошо знает Бухару, так как он бывал там прежде как большевистский агент. Поэтому мы договорились, что он пойдет и найдет Тысячникова и скажет ему, что я жду снаружи за воротами, но у меня есть письмо к нему. Если он не сможет найти Тысячникова, то он попытается найти Ариф Ходжу. Пока же я ожидал его за воротами больше часа в состоянии некоторого беспокойства. В итоге Мандич вернулся с плохими новостями. Он нашел Тысячникова, который весьма сильно перепугался и отказался иметь со мной какие бы то ни было дела. После этого я снова поговорил с чиновником в воротах. Я объяснил бухарскому чиновнику, что у меня имеется секретное письмо к Ариф Ходже и показал его, достав записку из-под крышки моих часов. Это убедило чиновника, и в конце концов он позволил нам войти в город вдвоем, но велел оставить наши вещи и послал с нами человека. Мы направились в пассаж Назарова, своего рода фондовую биржу, где обычно встречались по делам. Не доходя до него, мы встретили на улице Тысячникова. Я сказал ему, кто дал мне рекомендательное письмо.
"Покажите мне письмо", - сказал он. Я протянул ему чистый листок бумаги и сказал, что письмо написано невидимыми чернилами, а проявитель у меня в кармане. "Проявите его здесь", - ответил он. "Я не могу делать это прямо на улице. Вы должны позволить мне зайти в какую-нибудь комнату, но прежде всего никто ничего не должен об этом знать", - попросил его я. Настояв на том, чтобы Мандич остался во внутреннем дворе, Тысячников очень неохотно завел меня в очень большой зал, где находилось еще три человека - два еврея и русский. Последнего я буду называть Адамович. Я сказал Тысячникову, что мое дело очень секретное, и я хочу, чтобы о нем не знал никто, кроме него лично, и что я не могу проявлять письмо в этом большом зале, в котором было еще три посторонних человека.
Но бедняга был так напуган, что наотрез отказался что-либо смотреть без своего друга Адамовича. Я вынужден был подчиниться, сел и проявил письмо. Они были весьма поражены, когда на листке бумаги проявилось письмо с подписью, которую они узнали. Оказалось, что Тысячников знал Мандича как большевистского агента, и это было в значительной степени причиной его страха и подозрений. Он спросил меня, как получилось, что я стал путешествовать с большевистским агентом, если я действительно был британским офицером. Я ответил, что знаком с Мандичем более года, и что он является моим агентом. Но в конце концов Тысячников отказался иметь дело со мной. Тогда я сказал ему "Если это определенно так, то я хотел бы видеть Ариф Ходжу, к которому у меня тоже есть письмо". Тогда Тысячников вышел и привел Ариф Ходжу, при этом два еврея, которые слонялись невдалеке, подошли к нам. Я сказал им, что я не могу доверить свое дело такому количеству народа. Но они мне ответили, что если кто и может помочь мне, то именно эти люди, и они довольно "безопасны". В этот момент прибыл еще один человек. Это был бухарский чиновник Карши Бек, в чьи обязанности входило опрашивать всех незнакомцев, появившихся в Бухаре, и подавать рапорт о них. Все вышеописанные события длились не один час, и все это время Мандич ждал меня во внутреннем дворе. В какой-то момент я вышел к нему рассказать о том, что произошло, поскольку я понимал, что он беспокоится, и вернулся в комнату. Внезапно из комнаты я услышал, как кто-то громко ругается во внутреннем дворе и кричит Мандичу, чтобы он возвращался в Каган. Я поспешно выбежал и увидел маленького татарина Хайдера Ходжу Мирбадалева. Когда я подошел, он кричал Мандичу:
"Вы храбрый человек, но теперь вы не вернетесь назад".
Я сказал "Он пришел со мной и у меня дело к Тысячникову". Хайдер Ходжа был в бешенстве, он сказал, что немедленно велит арестовать Мандича, и побежал звонить по телефону. Я поторопился назад в комнату и попросил Тысячникова остановить его звонок. Если Мандич будет арестован, это может осложнить положение. Тысячников выбежал и привел Хайдер Ходжу в комнату, отвел в сторону и объяснил, что случилось. Тогда Хайдер Ходжа успокоился, подошел и стал изучать письма. Обстановка разрядилась, но мой секрет стал известен семерым. Дело было в том, что при виде Мандича, известного большевистского агента, все эти люди страшно пугались. Тысячников показал мне пистолет и сказал, что большую часть времени он держал меня под прицелом! Что же мы, два невооруженных человека, могли им сделать, я не представляю. Мы же были полностью в их руках. Здесь я могу добавить, что Хайдер Ходжа позже сильно извинялся за потерю самообладания и гнев, случившиеся тогда. Я сказал ему, что это было совершенно естественно и ожидаемо при таких обстоятельствах. С того момента мы оставались добрыми друзьями, до его смерти в Персии в 1938 году.
Они расспрашивали меня о Тредуэле и обо мне самом, спрашивали, где я жил все это время. Меня спросили, знаю ли я полковника Юсупова. Я сказал, что знаю. Где и когда я с ним встречался? Я сказал - в Юсупхане в январе. Тогда мне сказали, что Юсупов находится здесь, в городе. Тут я сказал "Почему же вы не свели нас, когда он мог бы сразу же признать меня и поручиться за меня, и мой секрет не стал бы всем известен"? Этому не было никакого объяснения, кроме очевидного факта, что все эти люди потеряли голову от страха при появлении двух свирепых большевиков. Наконец любопытство всех было более или менее удовлетворено, и я мог отправиться за своими вещами, оставленными в чайхане у городских ворот.
Эта нервозность со стороны Тысячникова и его друзей свела к нулю все наши шансы сохранить наш секрет в тайне. И, таким образом, нам пришлось отказаться от плана занятия Мандичем должности начальника большевистской контрразведки в Кагане, в то время как я бы оставался его агентом в Бухаре, а также отказаться от намерения присоединиться к армии в Транскаспии, пока наше положение было достаточно безопасным и определенным.
Теперь мы были вынуждены как можно скорее забрать Мандича и его жену в Бухару, до того как наш секрет, известный семерым людям, просочится в Каган. Бухарские власти не дали немедленного разрешения Мандичу вернуться в Бухару со своей женой, а сказали, что он должен попасть на прием к бухарскому генералу, которому якобы уже позвонили относительно него, и который как раз находится на границе Кагана и Бухары, задержавшись по делам возле Кагана.
Я отправился с Мандичем к городским воротам, отослал его в Каган и, забрав свой багаж, поехал в город в женскую больницу, комплекс современных зданий, находящихся во внутреннем дворе, обнесенном стеной. Здесь я встретился со своим знакомым полковником Юсуповым, мусульманином, с которым я до этого познакомился в январе и который меня сразу узнал. Я остановился в комнате с ним и двумя евреями, которых звали Шир и Гальперин. Пообедал я с Мирбадалевым и его семьей.