- Здесь много русских…
- Знаю, знаю, мой носильщик даже более красочно об этом сказал: "Да куда уж им было деться". Я встретил в первый же день моего приезда в вестибюле "Орианта" одного грузинского художника, долго жившего в Москве, и мы с ним сразу подружились. Он меня перезнакомил со своими друзьями, здешними художниками. Вот пока и все мои знакомства. Но мы все время кутили и никаких серьезных разговоров не вели.
- А вам хочется серьезных разговоров? - улыбнулся Смагин.
- Как всякому интеллигентному человеку. Вы не смотрите на то, что я занимаюсь коммерцией. Одно другому не мешает.
- Вы хотите знать, что было здесь до вашего приезда?
- Да, это меня интересует.
- Октябрьская буря проникла и на Кавказ. Ее освежающее дыхание одних обрадовало, других испугало. Меньшевиков это испугало пуще всех, и уже двадцать шестого мая тысяча девятьсот восемнадцатого года они спрятались под крылышком кайзера, не постеснявшись назвать родившуюся в этот день Грузинскую республику самостоятельной. Кайзер охотно согласился и с небывалой быстротой уже двадцать восьмого мая соизволил принять под свое покровительство новообразовавшееся государство. Однако дни кайзера были сочтены, и на смену ему пришли англичане. Меньшевистское правительство быстро сменило немецкую ориентацию на английскую.
- А вы хотели, чтобы они отдали себя во власть большевиков?
- Я вам только рассказал в двух словах, что здесь было до вашего приезда, упустив все проделки меньшевиков - расстрелы своих же грузинских рабочих, крестьян, беспощадное преследование своей молодежи, лишь бы удержаться у власти…
- Это как раз меня меньше всего интересует. Во время гражданской войны кто палку взял, тот и капрал. В России палку взяли большевики, здесь меньшевики, я не буду драться ни за тех, ни за других. Но меньшевики меня больше устраивают, так как они не суют нос в мои дела и не мешают мне заниматься всем, чем мне хочется.
- Тогда вам надо благословлять англичан, так как меньшевики держатся только благодаря им.
- А почему я должен ненавидеть англичан, раз они также не вмешиваются в мои дела? Но мы отклонились в сторону - я пригласил вас в этот замечательный подвальчик не для того, чтобы вести политические дискуссии, а чтобы выслушать вашу одиссею.
- Мы с вами виделись в последний раз в Москве… - начал Смагин и сейчас же остановился, - ему было неудобно напоминать Везникову историю с похищенной кассой. Но Везников, поняв, очевидно, в чем дело, вовсе не намеревался воспользоваться его деликатностью.
- В последний раз мы виделись на вечере. Здорово я тогда облапошил всех, а? Иначе я бы не выбрался из Совдепии. Пускаться в путешествие без денег - это все равно, что садиться за обеденный стол без зубов.
- Вы уехали с выручкой, а мы остались. Ругали вас все, конечно, здорово, в том числе и я. Но, впрочем, скоро вас забыли.
- И хорошо сделали.
Гул мотора заглушил слова Смагина. Около духана остановился автомобиль. В подвал ввалилась ватага хохочущих молодых людей. К удивлению Смагина, самый старший из них, известный грузинский художник, подошел к Везникову и шумно его приветствовал.
- Где вы успели с ним познакомиться? - спросил шепотом Смагин.
Везников загадочно улыбнулся.
- Знаете что, - шепнул он ему вместо ответа, - ваше повествование придется отложить до другого раза. Мне надо будет с ними поговорить. Я вам потом все объясню.
- Пожалуйста, - ответил Смагин.
Везников начал любезничать с художником, словно тот был его старинным другом, а вскоре и совсем перебрался за столик к шумной компании, оставив Смагина одного доедать шашлык и допивать вино. До Смагина долетали обрывки фраз: "известный театральный деятель", "бежал от большевиков…", "будем чествовать, чествовать".
Звенела посуда, шумно вылетали из горлышек бутылок пробки. К Смагину подошел грузный духанщик и с ласковой презрительностью сообщил, что за все заплачено. Не прощаясь с Везниковым, Смагин вышел.
Глава III
Кафе на Эриванской и лавочка на Майдане
Смагин шел мимо Сионского собора, простого и величественного, купол которого сверкал в лучах щедрого тифлисского солнца, и невольно вспомнил развалины Ани - древней столицы армянского царства, где был еще в отроческие годы. Он до сих пор помнил громадные стены того храма, необыкновенно пышный закат и ярко–зеленую траву, пробивающуюся из потрескавшихся каменных плит. Ему тогда еще не снилась его будущая жизнь, полная скитаний и горечи. Теперь эти армянские стены, еще не разрушенные до конца беспощадным временем, издали казались ему полустанком, на котором на одну минуту остановился поезд его жизни. Черная густая борода армянского священника и его ряса, шевелящаяся от насмешливого вечернего ветерка, тоже всплыли вдруг в его памяти. У домика для приезжающих кипел самовар. И сейчас, пятнадцать лет спустя, Смагин чувствовал запах углей и, даже не закрывая глаз, видел себя, отрока, среди глины и черепков разбитого величия.
Навстречу Смагину, прихрамывая, бочком, точно побитая собака, откуда–то из–за угла вывернулась нищенка. Ладони ее были похожи на покривившиеся и почерневшие лодочки. Опустив в одну из этих лодочек оставшуюся у него мелочь, он быстро прошел мимо нищенки, боясь оглянуться, точно та могла принести ему несчастье. Не успел пройти и трех шагов, как к нему подошла женщина в каких–то необычайно пестрых лохмотьях, от которых рябило в глазах. Жеманно улыбаясь, она произнесла по–французски:
- Почему вы ей дали денег? Она здоровая и могла бы работать, но она не работает, потому что ей лень.
Она потребовала дать ей какую–то небольшую, но все же и не слишком маленькую сумму. Растерянный Смагин остановился и, почему–то покраснев, пробормотал:
- У меня с собой больше нет…
Женщина засмеялась мелким колючим смешком.
- Значит вы такой же несчастненький, как и я? Если бы вы мне встретились год назад, я могла бы вас накормить…
Смагин ускорил шаг. На душе у него была невыносимая тяжесть.
Везников со своими наглыми глазами, Армянский собор, развалины Ани, почерневшие лодочки рук, пестрые, похожие на растоптанные цветы, лохмотья - все смешалось в его голове. Узенькими кривыми улочками вышел он на Эриванскую площадь, зашел в маленькое кафе и потребовал чашку черного кофе. Сделав несколько глотков, вспомнил, что при нем не было денег, растерянно Оглянулся кругом.
Показалось, что все кафе затаило дыхание, что на него устремлены глаза всех присутствующих. Рядом сидел молодой человек с круглым лицом, на нем все было новое. И фетровая шляпа, и галстук, казалось, всем видом своим заявляли, что их обладатель носит лишь одни хорошие и дорогие вещи. Смагин, понимая, что вернуть кофе теперь уже невозможно, пил его мелкими торопливыми глотками, будто в чашку попало битое стекло.
Не зная, как выйти из неловкого положения, он сидел у окна, смотря как по Эриванской площади, весело звеня, пробегают трамваи, и вдруг увидел автомобиль с той самой компанией, с которой встретился в духане Везников. Тот сидел, развалясь, с улыбкой, слегка склонив голову к соседу.
"Вот он бы не растерялся в моем положении", - подумал Смагин и поднялся с места Подойдя к хозяину, проговорил, вспыхнув до корней волос:
- Я… забыл деньги дома. Я живу здесь… недалеко. Я вам занесу…
Грек посмотрел на него и холодно бросил:
- Идите.
* * *
Был вечер, только что прошел дождь. Прохлада напоминала непрочную любовь, которая вот–вот должна кончиться. На берегу Куры, катящей свои бурные волны, красовалась маленькая, наскоро сколоченная лавчонка. После дождя свежеобструганные доски пахли остро, вызывающе остро. Желтая вода Куры подходила к самым доскам лавки, и, когда вода спадала, было странно видеть, что они не делались желтыми.
Большой жестяной фонарь, в который была вставлена маленькая керосиновая лампа, гордо висел над лавкой, как флаг. Керосиновый свет, мягкий и добродушный, с домашней уютностью освещал бока консервных коробок, картонные кубики папирос, громадные арбузы, дыни, груши. Серые бумажные мешки лежали на прилавке, как бы ожидая, когда их наполнят фруктами. Бумага, шершавая, слегка отсыревшая, тоже имела свой собственный запах.
Смагин иногда навещал хозяина этой странной лавочки.
Сегодня темнота показалась ему особенно густой, - может быть, потому, что он долго смотрел на огонь, вокруг которого, ударяясь о стекла, бились ночные бабочки и мошки. Свет лампы имел кирпичный оттенок. Темное небо, казалось, томилось по дневной синеве.
Возле лавочки стояли несколько человек, которых Смагин не знал. Хозяин лавки, маленький щуплый брюнет, совсем не похожий на лавочника, сделал ему знак глазами.
- Арбуз хороший есть? - спросил Смагин.
- Очень хороший арбуз есть, - в тон ему ответил хозяин, - подожди вот, отпущу покупателей, тогда выберу тебе хороший арбуз.
Когда все покупатели разошлись со своими покупками, хозяин подошел вплотную к Смагину и, передавая ему конверт, тихо сказал:
- Передай осторожно. Адрес здесь не указан. - И, нагнувшись к самому уху Смагина, шепнул ему несколько слов. - Запомнишь?
- Конечно. Кстати, этот дом я случайно знаю.
- Тем лучше. Завтра зайди обязательно. Будет еще одна передача.
Глава IV
Две подруги
Дом Тамары Георгиевны Маримановой стоял у подножья горы Святого Давида. Сентябрьский воздух был наполнен чуть слышным, едва ощутимым звоном. Звенело все: синее тифлисское небо, листья деревьев, избалованных теплыми ночами, шумные воды Куры, даже стены домов, улыбающиеся своими веселыми окнами. Иногда вечерами, преображенный закатным пламенем, город казался отброшенным в далекое прошлое. По старинным каменным мостам, похожим на мрачные сновидения, раздавались гулкие шаги завоевателей. Персидские орды грабили беззащитные дома, и на тяжелых скрипучих арбах колыхались груды добычи: ковры, золотые тарелки, серебряные кувшины. Но меркли отблески заката, и в фиолетово–синих красках наступающей тьмы таяло таинственное прошлое. Город приходил в себя, забывая о видениях. Быть может, городам, как и людям, снятся сны…
В раскрытое окно врывался пахнущий травой ветерок. Этот запах смешивался с запахом свежей краски, которой недавно был выкрашен выходящий на улицу балкон. На балконе с парусиновыми занавесками от солнца Тамара Георгиевна пила чай, Рядом с ней сидела ее подруга Вера Мгемброва.
- Я познакомилась с ним у Джамираджиби, - говорила Вера. - Ах, да, надо будет заняться английским языком… Так слушай: глаза - лед, не такой лед, понимаешь, противный, а другой лед, который заставляет вздрагивать. У Джамираджиби собирается всегда большое общество, очень много иностранцев. Он - англичанин. За льдом его глаз какая–то палящая нега…
- Ах, как это интересно! - воскликнула Тамара.
- Нет, ты слушай, он на меня смотрит. Я чувствую, Что он пронзает меня взглядом. Я не владею английским языком. Кое–как на ломаном французском мы объяснились. Завтра он будет у меня…
- Как это чудно!
- Милая, но я так волнуюсь. - Чего тебе волноваться?
- Но разве я знаю…
- Ты должна быть спокойна. Англичане - они такие благородные, такие корректные… Он на тебе женится. Ты будешь жить в Лондоне. Скажи, он не граф?
- Я, право, не знаю.
- Как я тебе завидую! Ты будешь в высшем английском обществе.
- Подожди, но ведь он мне не сделал еще предложения.
- Но он его сделает, это очевидно.
- Ну, а как у тебя? - помолчав, спросила Вера.
- Да все по–старому… Впрочем, скорее - хуже. Ираклий всегда отличался некоторыми странностями, но теперь, когда сделался следователем, он стал невыносим. Не… Мне прямо стыдно говорить.
- Ах, нет–нет, какой там стыд, - заволновалась Вера говори, говори. Ведь я же тебе все говорю! - Но это так ужасно!
- Тем более ты должна сказать.
- Во–первых, он избивает заключенных.
- Но ведь это же большевики. Их следует уничтожать.
- Да, но… эта должность накладывает на него дурной отпечаток.
- Если ты им недовольна, прогони его.
- Я знаю, что он чудовище, но не могу без него жить. В этом весь ужас.
- Но зачем он так неистовствует?
- Я спрашиваю его, он отвечает: ты ничего не понимаешь. Преступники - звери. С ними надо обращаться по–зверски. Ах, если бы я его не любила, но беда в том, что я его люблю. Ну, довольно об этом… Тебе налить еще чаю? Какого варенья хочешь - абрикосового или орехового? Попробуй ореховое. Такое вкусное, прямо прелесть… Ветерок шевелил парусиновые занавески. Спускался вечер. То здесь, то там вспыхивали огоньки. Их становилось все больше, Отсюда, с балкона, был виден почти весь город.
Глава V
Лирическое отступление
Уплывшие годы - точно спичечные коробки, брошенные в бурный горный ручей. Шумит ручей, как бы заменяя шум времени, которое движется бесшумно и потому еще более страшно. Тишина воспоминаний. Отроческие сны бывают часто пленительны. Мы только что вернулись из Мцхети. Лиловые сумерки окутывали Тифлис. Фуникулер был под рукой, но почему–то подняться на нем было целым событием. И воспоминания о подъеме особенно ярки.
- Мама, посмотри, какие красивые глаза у этого мальчика! - Это сказала девочка лет четырнадцати.
Неужели это когда–то было? Было на самом деле? Было так, как сейчас? Где спичечные коробки гороскопа? В каких водах растворены их невидимые частички?.. Хлопают двери фуникулера. Они желтовато–коричневого цвета. Немного пахнут пылью. Медленно поднимается вагон. Все любуются видом города, хотя знают его наизусть. А иногда приятно не смотреть на город, а, закрыв глаза, мечтать о самом невероятном, о том, что снится в отроческих снах. Скрежет железного каната какой–то особенный, когда вагон входит под навес. Легкий толчок - и путешествие окончилось. Мы на вершине горы. С террасы виден весь город. Желтая, шумная Кура отсюда кажется неподвижной змейкой, раскинувшейся среди миниатюрных домов, напоминающих карточные домики. А там, за террасой, бесконечные волны гор, задумчивых и теплых, как человеческое дыхание… Здесь же, на открытом воздухе, - несколько ресторанов. Звуки сазандари сливаются с шумом пробок, вылетающих из горлышек бутылок. Мы сидим под громадным деревом. Перочинный ножик врезается в кору. Пахучий сок дерева пачкает лицо и руки. На дереве вырезаются имена. Дождь, ветер, солнце будут по очереди ласкать эти буквы–каракули, и они огрубеют раньше нас. Мы улыбаемся всему, и мы улыбаемся друг другу; старинный Мцхети стоит перед нашими глазами, полный величавости. Как хорошо, что пришла прекрасная мысль сейчас же после Мцхети подняться на вершину Святого Давида!..
Помню еще один подъем на эту изумительную гору (когда подъезжаешь к Тифлису, кажется, что эта гора охраняет город, доверчиво раскинувшийся у ее склона). Это было уже много лет спустя. Отрочество лежало на истоптанной земле. Юность покоилась в гробу, еще не погребенная. У ее изголовья стояла молодость, невольно думавшая о том, что на очереди ее час, знавшая, что, несмотря на это, она все еще хороша.
Глаза, успевшие за это время увидеть много других глаз, губ, скал, волн, просторы русских полей и небо чужих стран, с тем же отроческим волнением смотрели на желтоватые скамьи фуникулера. Был поздний вечер.
Небо, обтянутое черным бархатом, сверкало бесчисленными звездами. Маленькие фонарики, освещавшие внутренность вагона, напоминали каких–то неведомых зверьков, появляющихся только ночью. Они, нахохлившись, сидели на своих невидимых жердочках, делавших их похожими на птиц. Вдруг я почувствовал рядом чье–то теплое дыханье. Я закрыл глаза. Фуникулер медленно полз наверх. Мне казалось, что сердце мое поднимается к небу по ступенькам, сложенным из человеческих ладоней. Когда вагон, вздрогнув, остановился, мне показалось, что этот толчок произошел оттого, что мое сердце оборвало нить, связывавшую его с моим телом. И, может быть, когда–нибудь, вспоминая свою жизнь, я буду вспоминать не длинную извилистую тропинку лет, а вот эти несколько минут, во время которых мое сердце, как отдельное существо, поднималось на фуникулере на гору Святого Давида, окруженное, словно невидимым облаком, чьим–то теплым, как разгорающийся огонь, дыханием, вся сила которого, быть может, была в том, что оно лишь чуть–чуть обогрело мои иззябнувшие губы.
Отроческие сны бывают пленительны. Еще пленительнее бывают тифлисские ночи, дышащие тысячелетним зноем. Гора Святого Давида охраняет и защищает Тифлис от разгневанных туч, расточающих весенние ливни. Так, по крайней мере, кажется путешественнику, подъезжающему к Тифлису.
Глава VI
Везников расправляет крылья
- Зайдем в кафе.
- Только не в это.
- Почему?
- Потому что у меня здесь был скандал.
- Скандал?.. У вас?
- Вам это кажется удивительным? Везников улыбнулся.
- С вашим обликом, - сказал он, - действительно никак не вяжется слово "скандал". Вы - воплощенная корректность, даже, простите меня, скучноватая корректность, которую хочется иногда растрепать, как голову слишком хорошо причесанного ребенка. Ну, однако, что же у вас здесь произошло?
- Вы, кажется, поверили, - ответил Смагин, - что произошло что–то скандальное. Я должен вас разочаровать.
И он рассказал ему про случай в кафе, когда оказался без денег.
Везников захохотал.
- Ну, дорогой мой, вы, значит, скандалов не видели. Я вам когда–нибудь расскажу, у меня в этом отношении большой опыт… Но если вы не хотите зайти в это кафе, то зайдемте ко мне. Я живу здесь, рядом. Я вас угощу прекрасным кофе, не хуже здешнего, хотя это кафе и славится своим великолепным кофе.
- Я вижу, вы успели освоиться с Тифлисом.
- О, - самодовольно ответил Везников, - это мое правило. Как только я попадаю в незнакомый город, я сразу разузнаю, где находится самое лучшее место. Впрочем, для меня нет незнакомых городов. Все города одинаковы, так же как и люди. В каждом городе есть главная улица, где сравнительно чище и лучше, чем в других местах. В каждом городе есть несколько человек, которых надо избегать, и несколько человек, с которыми необходимо сблизиться. Если город небольшой, то в нем обязательно существуют два зубных врача, которые распространяют друг про друга слух, что они, пломбируя зубы, оставляют под пломбой вату, которая потом гниет, вызывая воспаление надкостницы. В большом городе врачи культурнее. Они избегают прямых обвинений, довольствуясь ироническим вопросом: "Какой сапожник пломбировал вам этот зуб?" И так во всем. Все одинаково. Поэтому Тифлис не показался мне чужим. Я чувствую себя в нем так, как будто я здесь родился.
Смагина раздражала, отталкивала самонадеянность Везникова, но странно - при встречах он не мог с ним быстро расстаться, словно находился под его гипнозом.
Они пересекли Эриванскую площадь и поднялись на улицу Паскевича.