- Это - Сололаки, лучший район города, - продолжал развязно Везников, словно не ведая, что Смагин знаком с Тифлисом гораздо лучше его. - И я выбрал себе квартиру именно в этом районе. У меня две комнаты, отдельный вход, для холостяка лучше не придумаешь.
Они остановились у небольшого трехэтажного дома.
- Во втором этаже, - небрежно бросил Везников, поднимаясь по чистой нарядно выглядевшей парадной лестнице.
Он позвонил. Дверь открыл мальчик лет четырнадцати.
- Ну как, Вано? Все благополучно? - Везников шутливо похлопал мальчика по плечу. - Это мой камер–лакей, - улыбнулся он Смагину.
Через маленькую Переднюю они вошли в кабинет. Мебель была новая, только что из магазина. На окнах шелковые шторы, полы блестели. Рядом с кабинетом - спальня. Везников с нескрываемым удовольствием, однако без хвастовства, показывал свою нарядную квартиру. Он как бы говорил своим видом: "Ведь иначе и быть не могло. Здесь нечем и хвастаться. В каждом городе есть удобные квартиры и хорошие вещи, и овладевает ими не тот, кто этого достоин, а тот, кто сильнее других почувствует свое право на них".
- Вано, зажги спиртовку, приготовь кофе, - приказал Везников и продолжал, обращаясь к Смагину: - Я взял этого мальчика для услуг. Самому слишком скучно бегать за булками; он мне, кроме того, ничего не стоит. Жил он в дикой нужде. Мать его по субботам приходит мыть полы. Для нее я - сказочный благодетель. Вообще надо пользоваться бедностью так же, как и богатством. Бедность и богатство - это две струны одного музыкального инструмента, который называется жизнью. Надо только одно - умение на них играть, и тогда эти струны будут звучат изумительно. Вы иронически улыбаетесь. Однако это так. Я - живой пример этому. Я не шучу, для меня денежного вопроса не существует. Я искренне не понимаю, как это можно нуждаться. Я достаю денег столько, сколько мне надо. Я никогда не работаю. Я только комбинирую. От богатых я беру деньги совершенно безболезненно для них, а бедными я пользуюсь для своих больших и малых целей. Вот вся несложная механика жизни. Вам она кажется аморальной или неэтичной? Но не мне учить вас, лектора и литератора, что мораль - самое относительное из всех относительных понятий. Единственный упрек, который вы можете мне бросить, что я занимаюсь только своими делами, не вмешиваюсь ни в политическую, ни в общественную жизнь. Я не верю в исправление человечества. А если бы я, не веря, принял участие в общественной жизни, то, вероятно, в ваших глазах упал бы еще ниже, ведь правда?.. Ну, довольно об этом! Кофе приятнее рассуждений о праве и долге человека. Я чувствую по запаху, что он уже готов.
Действительно, Вано вошел в кабинет, неся на подносе чашечки и кофейник. Везников встретил его с улыбкой. Юный лакей, очевидно, его забавлял.
- Мне недостает еще кальяна, - засмеялся он, слегка, потягиваясь.
- Вы откровенно циничны, - сказал Смагин, - это, конечно, лучше лицемерия, но…
- Не надо. Я знаю заранее все, что вы скажете. Ко мне ходит один человек, он думает приблизительно так же, как вы. Он знает в совершенстве английский язык… я беру у него уроки. Вам надо будет с ним познакомиться. Его фамилия - Канкрин. Он прекрасно образован, не глупее меня, но какого–то винтика у него, очевидно, не хватает, так как он не может найти применения своим талантам и очень нуждается. Я имел с ним один интересный разговор. Я сказал ему откровенно, что презираю этих умников, знающих прекрасно несколько языков, образованных, культурных, неглупых, которые ходят сейчас по Тифлису в рваных башмаках только потому, что Грузия стала самостоятельною республикою. Ведь я необразован, и то живу великолепно, а если бы я имел знания Канкрина, я был бы, вероятно директором международного банка; этот банк, может быть, через год и лопнул бы, но он, во всяком случае, оставил бы у меня недурные воспоминания в виде нескольких десятков тысяч долларов.
- Я знаю Канкрина, - сказал Смагин, - это очень порядочный и принципиальный человек, который не пошел бы ни на какие авантюры.
- Ненависть к авантюристам есть не что иное, как неумение заниматься авантюрой.
- Не будем спорить.
- Правильно. Все равно меня не переспоришь, ибо я твердо знаю, что прав. Пейте лучше кофе. Вот пирожные. Вано принес их из лучшей кондитерской. А потом расскажете о своей одиссее.
Везникову нельзя было отказать в умении слушать. Про него однажды кто–то из его знакомых сказал, что он умеет "вкусно слушать". Это было сказано удачно, он слушал именно вкусно. Он сам чувствовал, что умеет слушать, и немного кичился этим: рассказывать умеют почти все, а слушать - очень немногие. Это умение Везникова было свойством скорее случайным, но так или иначе рассказывать ему было приятно. Быть может, поэтому Смагин без особых колебаний согласился рассказать ему свою одиссею.
В мае 1919 года он попал в Крым по командировке Наркомпроса. Как известно, Красная Армия заняла Крым в мае. Однако в начале июля банды Деникина ворвались в Крым. Из Евпатории он решил поехать в Ялту, где его никто не знал. Но и там его ожидала неудача. На улице прицепился какой–то шпик, заявивший, что он - бежавший из Харькова большевик. Пришлось идти к коменданту. Со Смагиным был паспорт. Спасли его два слова: "уроженец Тифлиса". (В ту пору было принято не препятствовать проезду граждан, родившихся в национальных республиках, отколовшихся от России.) Комендант выдал пропуск до Батума. Смагин беспрепятственно доехал до Новороссийска. Там неожиданно возникло новое препятствие: его подвел призывной возраст, но выручила близорукость. Получив "белый билет", он купил пассажирский до Батума. Теперь путь до Тифлиса был открыт.
- Для авантюрного романа это хорошо, все это интересно слушать, но какой смысл вам, скажите мне, ради бога, впутываться во все эти политические дрязги? Кому это нужно? Ну, я еще могу понять большевиков, у них свой долг перед партией, но ведь вы не большевик? Так зачем вы с ними путаетесь?
Смагин улыбнулся:
- Не ожидал от вас такого обывательского вопроса.
- Я совсем не обыватель, - обиделся Везников. - Вы когда–нибудь вспомните меня. Вы сидите между двух стульев; когда они раздвинутся, вы грохнетесь и расшибетесь… Ну, я опять за старое! Довольно, довольно о политике. Вано! Угости нас чем–нибудь еще. Посмотри, там в буфете, кажется, виноград и персики. Сбегай вниз за "напареули", только побыстрей.
Глава VII
Мыльные пузыри
Чтобы попасть в редакцию еженедельной газеты "Грядущий день", надо было пройти через типографию. Смагин шел, невольно вслушиваясь в шум машин, вдыхая запах свежей краски, сырой бумаги, наблюдая мельканье синих фартуков наборщиков. Он был осведомлен, что газета, едва появившись на свет, уже дышит на ладан. Лучше всех, пожалуй, понимал это главный организатор, он же издатель и редактор газеты, Владимир Николаевич Солдатенков. Маленький, юркий, тщетно старающийся напустить на себя солидность человек, он двигался сейчас навстречу Смагину с притворно–ласковой улыбкой.
- Здравствуйте, дорогой мой, пробирайтесь сюда. У нас, как видите, пока что по–военному. Совсем как в походе. Я веду сейчас переговоры с банками. Скоро у нас будет дом.
Смагин знал, что никаких переговоров ни с какими банками он не ведет, что все это вольная импровизация. Да и сам Солдатенков не был, кажется, заинтересован в том, чтобы Смагин ему поверил, он просто врал по привычке, находя в этом какое–то особенное удовольствие.
- Вы принесли очерки о художественной жизни Советской России? Прекрасно… Ведь вы оттуда совсем недавно? Очень хорошо… Мы дадим вам специальные заказы на целый ряд фельетонов. Нам очень ценно ваше сотрудничестве. Бы знаете нашу программу: мы совершенно вне политики. Мы - объективны, мы - беспристрастны. Нас не пугает ваша большевистская ориентация. Лишь бы не было выпадов против грузинского правительства. Вы же понимаете, что мы здесь в гостях. Наше отношение к хозяевам должно быть лояльным.
Произнося эти отрывочные фразы, он, не теряя времени, перелистывал рукопись Смагина и быстро пробегал своими мышиными глазками по ее страницам. Было заметно, что содержание рукописи пришлось ему не по вкусу.
Почуяв, что Смагин насторожился, он фамильярно обнял его за талию и ввел в свой "кабинет" - маленькую комнатку на задворках типографии. Опустившись в кресло, снял пиджак, засучил рукава и начал жаловаться на загруженность работой.
Смагин чувствовал себя неловко. Хотелось встать и сказать: за ответом я зайду через несколько дней. Но вместо этого он сел на стул, ловко выдвинутый Солдатенковым из какой–то задрапированной рваной занавеской ниши. Не прошло и пяти минут, как Смагин почувствовал себя утомленным его болтовней.
- Выплата гонораров у нас производится по субботам, после напечатания материала, - слащаво улыбаясь, произнес Солдатенков и снова надел пиджак, давая этим понять, что аудиенция окончена.
Смагин вышел из типографии. Яркое солнце горело над головой, звенели трамваи, веселые мальчуганы орали во все горло, предлагая астры и хризантемы. Он свободно вздохнул, усмехнувшись над собой, что поверил в порядочность редакции газеты. Но когда вспомнил, что у него пустой кошелек, почувствовал беспокойство.
Веселая нарядная толпа руставелевского проспекта двигалась прямо на него, точно вываливаясь из какого–то громадного шелкового мешка. А ему казалось, что все знают о причине его беспокойства.
Один из прохожих, молодой человек, обернулся, оставил свою даму и подошел к Смагину со словами:
- Вы меня не узнали? Ведь вы Смагин, да? Смагин посмотрел на него с удивлением и вдруг начал припоминать этот голос, это лицо:
- Мы с вами встречались. Я не узнал вас в первую минуту. Ваша фамилия Чижов?
Молодой человек улыбнулся:
- С тех пор утекло столько воды!.. Я очень рад, что вас встретил, надеюсь, мы будем друзьями. Ведь я ваш старый поклонник. Ваши лекции по истории искусства…
- Ну, что там, - махнул рукой Смагин, - я уже почти забыл о них.
- Не скромничайте… Да, разрешите вас познакомить с моей дамой.
Не ожидая согласия, Чижов взял его под руку, подвел к красивой даме, терпеливо дожидавшейся у витрины магазина, и представил друг другу:
- Вера Николаевна Мгемброва - Александр Александрович Смагин Кстати, - сказал Чижов, - не хотите ли выступить в нашем клубе? Клуб "Новое искусство", недавно нами открыт. Я - секретарь этого клуба, а председателя вы должны знать. Это - известный грузинский поэт Атахишвили.
- Да, мы с ним знакомы, - ответил Смагин.
- Ну, вот и отлично. Надо вам сказать, что у нас очень хорошая плата.
- Что же мне читать? - спросил Смагин.
- О, это безразлично. Достаточно поставить ваше имя… У нас собираются ценители искусства. Знаете что, зайдемте сейчас туда? Мы все это оформим. Кстати пообедаем.
- Я уже обедал, - солгал Смагин.
- Это ничего не значит За компанию можно пообедать и второй раз.
- Мне бы хотелось, чтобы вы провели с нами время, - сказала, улыбаясь, Вера Николаевна.
"Неужели и он тоже чувствует, что у меня нет ни копейки и хочет накормить меня обедом?!" - с ужасом подумал Смагин. Но тут же нашел его улыбку приятной, голос симпатичным, манеру держать себя скромной и улыбнулся при мысли о том, как мало нам надо, чтобы изменить свое первое впечатление о человеке.
Эту улыбку Чижов и Вера Николаевна истолковали как согласие.
Глава VIII
Дети и взрослые
Смагин восхищался красотою проспекта Руставели, но ему был более по душе Плехановский. А больше всего любил он Верейский спуск, мост через Куру и весь этот кусочек пути от Руставели до Плехановского. К Верейскому спуску можно идти обычной дорогой от проспекта Руставели, но по маленькой деревянной лестнице с Коргановской улицы, похожей на продолговатую террасу. Ступеньки этой шаткой лестницы как–то особенно скрипят, словно они очень довольны, что ими не гнушаются пользоваться. В сырую погоду, во время дождя, кажется, что все это деревянное сооружение вот–вот рухнет. С Коргановской и с ветхих ступенек этой лестницы видна вся нижняя часть города, расположенная за Курой. Кирпичные дома и зеленые деревья стоят как бы на первом плане, и уже за ними горы и небо.
В сумерках красные и зеленые цвета причудливо переплетаются с особенным светом, разливающимся в воздухе в первые минуты после захода солнца, и когда вы смотрите туда, вам кажется, будто перед вами волшебное полотно с картиной, которая будет нарисована, когда существующие краски обогатятся новыми, еще небывалыми оттенками. При проезде экипажей через Верейский мост в прежнее время взималось по пятачку. От этих остановок, сутолоки, историй со сдачами, которые не всегда находились у сборщика, пахло средневековьем. Помню, как в детстве при проезде на вокзал мне заранее давали медный пятак, чтобы я бросил его в шапку сборщика. От этого поездка становилась таинственней, и, судорожно сжимая в руке медный пятак, я острее запоминал фасады домов, мимо которых мы проезжали, вывески магазинов и краски неба, громоздившегося над Курой. Я до сих пор чувствую запах меди и запах потных рук сборщика, который казался моему детскому воображению великим магом и чародеем, одним взмахом руки заставлявшим останавливаться фаэтоны.
Смагин возвращался домой, на улицу Белинского, от Джамираджиби, живших на Плехановском. Он торопился, так как сегодня была назначена его лекция в клубе "Новое искусство". От аванса, полученного в счет лекции, не осталось и следа, и он был озабочен мыслью, дадут ли ему остальные деньги сегодня или попросят прийти завтра.
Обыкновенно, пройдя Верейский мост, он останавливался и любовался городом, каждый раз открывавшим ему новые краски, смотрел на бурные желтые воды Куры, катившиеся так стремительно, словно они спасались от преследования. На этот раз, не задерживаясь, Смагин поднялся по деревянной лестнице на Коргановскую. Не успел он сделать и нескольких шагов, как был поражен зрелищем, которое предстало перед его глазами.
Несколько милиционеров гнали перед собой, словцо стадо барашков, папиросников, уличенных в торговле папиросами без надлежащего патента. Мальчуганы, из которых самому старшему было не более пятнадцати лет, испуганно жались друг к другу. Трещало дерево лотков, шуршали ремни, слышались гортанные голоса: грузинские, русские, армянские, азербайджанские слова носились в воздухе, производя неимоверный гомон.
Милиционеры хватали за шиворот пытавшихся убежать, щедро раздавая направо и налево тумаки и подзатыльники. Смагин вскипел, подскочил к одному из милиционеров и закричал:
- Как вы смеете избивать детей!
- А ты кто? - грубо спросил милиционер.
- Кто бы ни был, а с детьми так обращаться…
- Вано! - крикнул милиционер своему товарищу. - Вот еще один папиросник. - И захохотал от собственной остроты.
Подошел второй милиционер.
- В чем дело?
- В том, - сказал Смагин, - что вы безобразно обращаетесь с детьми.
- Это что, твои дети, да? - спросил милиционер и после минутного колебания добавил: - Хочешь, жалуйся на нас комиссару.
- Буду жаловаться! И не только вашему комиссару!
Комиссариат оказался неподалеку, и Смагин решил зайти.
Он сидел в затхлой комнате приемной, пока сопровождавший его милиционер докладывал своему начальнику.
Дверь распахнулась, и милиционер произнес:
- Начальник просит войти.
Смагин вошел в небольшой кабинет, показавшийся ему по сравнению с приемной образцом чистоты и порядка. За письменным столом скучал пожилой, уставший человек в мешковато сидевшей на нем военной форме. Он молча указал посетителю на кожаный стул, заговорил первый:
- Вы пришли жаловаться на милиционера, который якобы избивал детей?
- Я вижу, вам уже известна причина моего визита. Но вас не уведомили, что детей избивали на самом деле, а не якобы…
- Вы это видели?
- Если бы не видел, то не пришел бы к вам. Комиссар вздохнул и произнес сухим официальным тоном:
- Свидетели есть?
- То есть какие же свидетели? Ведь это не судебное разбирательство! Я пришел к вам, как гражданин, видевший своими глазами безобразную сцену, твердо уверенный, что вы не можете не интересоваться поведением ваших подчиненных, тем более что…
- Простите, - перебил его комиссар, - вы здешний житель?
Смагин опешил:
- Позвольте, но какое это имеет отношение к делу?
- Никакого, - ничуть не смутившись, ответил комиссар. - Я просто спрашиваю и, если это не секрет, надеюсь, вы мне ответите.
- Какие могут быть секреты! Я не здешний житель и нахожусь в Тифлисе проездом.
- Проездом в Константинополь? Смагин не мог сдержать возмущения.
- Разве едущие или, вернее, бегущие в Константинополь обратили бы внимание на…
- Очевидно, - снова перебил его комиссар, - вы находитесь здесь проездом в Москву? Значит, вы наш гость?
- Это будет вернее.
- Ну вот видите, - с напускным добродушием произнес комиссар, - вы гость. И я добавлю от себя то, о чем вы умолчали из скромности: вы - интеллигентный гость. А это заставляет меня предполагать, что вам должны быть известны священные обычаи, которые, так сказать, обязывают гостей не вмешиваться в семейные дела хозяев.
- Вы называете семейным делом избиение детей?
- Обвинять в любом преступлении могут друг друга все, кому не лень, но выслушивать обвинения мы, официальные лица, имеем право только в том случае, если эти обвинения подкреплены свидетельскими показаниями.
- Мне все известно, но…
- Никаких "но" в таких делах быть не может, ибо у нас, как вам должно быть известно, государство правовое, а не полицейское…
- Знаете что, - перебил его в свою очередь Смагин, - все эти термины мне давно известны по лекциям на юридическом факультете.
- Вы окончили Петербургский университет? - вдруг спросил комиссар.
- Да, - ответил Смагин.
- Значит, мы коллеги. Только я учился в трех университетах. Сначала в Московском, потом в Харьковском, а окончил Юрьевский.
- Но как же вы… - начал было Смагин.
- Попал сюда? - улыбаясь, закончил за него комиссар. - Случайно, так же, как вы, должно быть, случайно попали в Тифлис. Революция перевернула все вверх дном.
- Однако, - спохватился Смагин, - мы отклонились от темы нашей беседы.
- Вернее, от темы вашей беспочвенной жалобы… Не будем возвращаться к ней, ибо я так же бессилен помочь вам, как вы бессильны вернуть мне мое прежнее положение.
- Я вас не совсем понимаю.
- Поймете вы или не поймете, это не меняет дела. Чтобы не показался вам таинственным незнакомцем, на прощание скажу, что я наказан судьбой. В царское время, после окончания университета, имея средства, я не занялся никаким полезным делом, и главный мой грех, что я не оценил тогда прелести Грузии, в которой родился, и достоинства народа, к которому принадлежу. Я окунулся в легкую и бесцельную жизнь петербургской золотой молодежи, с которой мне помог сблизиться мой княжеский титул. К моменту революции я успел уже растратить все мое состояние и, не питая склонности к большевикам, возвратился на родину человеком без определенных занятий. Вам может показаться это невероятным, но факт остается фактом: единственное казенное кресло, которое я мог здесь получить, это то, на котором я сижу сейчас, разговариваю с вами, и я не хочу его лишаться.
- Не хотите его лишаться? - изумленно переспросил Смагин.