3 февраля ‹1909›. Петербург. У Любы родился мальчик (как я и думала вопреки Але и пр.). Родился вчера, 2-го февраля, утром. Роды были очень трудные и долгие. Очень страдала и не могла. Наконец, ей помогли. Он слабый, испорчен щипцами и главное долгими родами. Мать очень удручена. Аля тоже (давно приехала, живет в меблир‹ованной› комнате, в Демидовом переулке). Очень боюсь, что мальчик умрет. Очень печально. Меня последнее время чуждаются. Что-то будет? Нехорошо.
У Саши много неудач, но работа и деньги есть… Нехорошая у нас полоса. И у Блоков с Алей, и у меня. Как-то у них разрешится?
6 февраля. Петербург. Были хорошие часы, теперь опять плохо. У Любы родильная горячка, молоко пропало, ребеночек слабый. За Любу страшно. Смотря сегодня на бледное ее личико с золотыми волосами, передумала многое. Саша ухаживает за ней и крошкой. Франц здесь, нехорошо с Кублицкими.
8 февраля. Петербург. Ребеночек умирает. Заражение крови. Люба сильно больна. Будто бы не опасно, но жар свыше 39° и уже третий день. Я ее больше не вижу. Уныло, мрачно, печально.
9 февраля. Петербург. Все то же. Ребеночек еще жив, Люба лежит в жару и в дремоте.
"Очень он удручен?" – спросила Софа. "Это ему не свойственно, как и мне", – сказала Аля. "Ну, не скажу", – отвечала Софа. Да, в серьезных случаях он не капризничает и не киснет, она тоже не киснет, не склонна падать духом. Оба склонны ненавидеть в такие годины все, что не они.
10 февраля. Петербург. Ребенок умер сегодня в 3 часа дня. ‹…› Любе лучше. Я поехала сейчас же к Саше. Он пришел при мне; через минуту, узнав, полетел в больницу. На лестнице Ваня, в воротах Аля – прямо от Софы. Поговорила она со мной и тоже поехала. Дождалась его и ее и оставила их за обедом. Он как будто успокоился этой смертью, м. б. хорошо, что умер этот непрошеный крошка… Люба, по-видимому, успокоилась.
11 февраля. Петербург. Сегодня мне ужасно жаль маленького крошку. Многие говорят, что в смерти его виноваты доктора. Пусть так. М. б., и лучше, что он умер, но в сердце безмерная грусть и слезы. Мне жаль его потому, что Любе его мало жаль. Неужели она встряхнется, как кошка, и пойдет дальше по-старому? Аля боится этого. И я начинаю бояться.
Зинаида Николаевна Гиппиус:
Блок подробно, прилежно рассказывал, объяснял, почему он не мог жить, должен был умереть. Просто очень рассказывал, но лицо у него было растерянное, не верящее, потемневшее сразу, испуганно-изумленное.
Еще пришел несколько раз, потом пропал.
Георгий Петрович Блок:
В жизни Блока это был период наибольшей его замкнутости. На нем лежало клеймо одиночества.
Он много пил в это время, но на его внешности это никак не сказывалось.
Вильгельм Александрович Зоргенфрей:
Ранней весною 1909 года встретился он мне на Невском проспекте с потемневшим взором, с неуловимою судорогою в чертах прекрасного, гордого лица и в коротком разговоре сообщил о рождении и смерти сына, и чуть заметная пена появлялась и исчезала в уголках губ.
Александр Александрович Блок. Из письма Г. И. Чулкову. Петербург, апрель 1909 г.:
Никогда еще не переживал я такой темной полосы, как в последний месяц – убийственного опустошения. Теперь, кажется, полегчало, и мы уедем, надеюсь, скоро – в Италию. Оба мы разладились почти одинаково. И страшно опостылели люди. Пил я мрачно один, но не так уж много, чтобы допиться до крайнего свинства: скучно пил.
"Кармен". Любовь Александровна Андреева-Дельмас
Мария Андреевна Бекетова:
Сезон 1913–14 года ознаменовался новой встречей и увлечением. Осенью Ал. Ал. собрался в Музыкальную драму, которая помещалась тогда в театре Консерватории. Его привлекала "Кармен". Он уже видел эту оперу в исполнении Марии Гай, которое ему очень понравилось, но особенно сильного впечатления он тогда не вынес. В Музыкальной драме он увидел в роли Кармен известную артистку Любовь Александровну Дельмас и был сразу охвачен стихийным обаянием ее исполнения и соответствием всего ее облика с типом обольстительной и неукротимой испанской цыганки. Этот тип был всегда ему близок. Теперь он нашел его полное воплощение в огненно-страстной игре, обаятельном облике и увлекательном пенье Дельмас.
Ты, как отзвук забытого гимна
В моей черной и дикой судьбе.
О, Кармен, мне печально и дивно,
Что приснился мне сон о тебе.
……………………………
В том раю тишина бездыханна,
Только в куще сплетенных ветвей
Дивный голос твой, низкий и странный,
Славит бурю цыганских страстей.
Александр Александрович много раз слышал "Кармен" в том же пленительном исполнении.
Анна Андреевна Ахматова:
В одно из последних воскресений 1913 года я принесла Блоку его книги, чтобы он их надписал. На каждой он написал просто: "Ахматовой – Блок". А на третьем томе поэт написал посвященный мне мадригал: ""Красота страшна" – Вам скажут…". У меня никогда не было испанской шали, в которой я там изображена, но в это время Блок бредил Кармен и испанизировал и меня. Я и красной розы, разумеется, никогда в волосах не носила. Не случайно это стихотворение написано испанской строфой романсеро.
Александр Александрович Блок. Из записной книжки 1913–1914 гг.:
14 февраля. "Кармен" – с мамой. К счастью моему, Давыдова заболела, и пела Андреева-Дельмас – мое счастие.
Александр Александрович Блок. Из письма Л. А. Андреевой-Дельмас. 14 февраля 1914 г.:
Я смотрю на Вас в "Кармен" третий раз, и волнение мое растет с каждым разом. Прекрасно знаю, что я неизбежно влюбляюсь в Вас, едва Вы появитесь на сцене. Не влюбиться в Вас, смотря на Вашу голову, на Ваше лицо, на Ваш стан, – невозможно. Я думаю, что мог бы с Вами познакомиться, думаю, что Вы позволили бы мне смотреть на Вас, что Вы знаете, может быть, мое имя. Я – не мальчик, я знаю эту адскую музыку влюбленности, от которой стон стоит во всем существе и которой нет никакого исхода. Думаю, что Вы очень знаете это, раз Вы так знаете Кармен (никогда ни в чем другом, да и вообще – до этого "сезона", я Вас не видел). Ну, и я покупаю Ваши карточки, совершенно непохожие на Вас, как гимназист и больше ничего, все остальное как-то давно уже совершается в "других планах" (дурацкое выражение, к тому же Вы, вероятно, "позитивистка", как все настоящие женщины, и думаете, что я мелю вздор), и Вы (однако продолжаю) об этом знаете тоже "в других планах", по крайной мере когда я на Вас смотрю, Ваше самочувствие на сцене несколько иное, чем когда меня нет (думаю все-таки, что все это понятно художникам разных цехов и без теософии; я – не теософ).
Конечно, все это вздор. Кажется, Ваша Кармен – совершенно особенная, очень таинственная. Ясно, что молитва матери и любовь невесты от гибели не спасут. Но я не умею разделить – моя проклятая влюбленность, от которой ноет сердце, мешает, прощайте.
Александр Александрович Блок. Из записной книжки 1913–1914 гг.:
2 марта. Я страшно тороплюсь в "Кармен". На афише Давыдова, но я тороплюсь, весь день – тревога. Разбрызгиваю слишком много духов.
Беру 8-й ряд. Вхожу, когда уже началось, увертюра пропущена, уже солдаты на сцене, Хозе еще нет. Рядом оказывается (через даму) председатель общества поэтов. Я жду Кармен (Хозе – тот же, Микаэла – та же). Рядом садится паршивый хам – офицер, громко разговаривающий с дамой. Выходит какая-то коротконогая и рабская подражательница Андреевой-Дельмас. Нет Кармен.
Антракт. Я спрашиваю у пожилой барышни (по-видимому, главной) правого прохода, будет ли еще Андреева-Дельмас. – "Нет, она больше не служит. Да она здесь в театре, сейчас со мной говорила".
Я курю и ищу среди лиц. Нет. Я спрашиваю барышню: "Вы мне покажете Андрееву-Дельмас?" Она мило идет, показывает в партер и говорит: "Вот сейчас смотрит сюда, рыженькая, некрасивая".
Я иду ближайшим проходом. Встречаю суровый взгляд недовольных, усталых, заплывших глаз. Прохожу на свое место (далеко). Не сидится. Я перехожу назад, в темноте, близко от нее, сажусь. Начинаются танцы, сегидилья.
Я смотрю налево. Чуткость скоро дает себя знать. Она оглядывается все чаще. Я страшно волнуюсь.
Антракт. Я прохожу мимо. Она уходит и стоит с актером около входа за кулисы. Может быть, спрашивает, кто такой, когда я нарочно и неловко прохожу мимо.
Антракт кончается, я сажусь. Ее нет. За занавесом ужо голубая ночь (в горах). Она проскальзывает тихо и садится на свое место. Все чаще смотрит в мою сторону. Я вне себя, почти ничего не слушаю. Иногда явственно овал ее лица в темноте обращен ко мне. Перед занавесом, еще в темноте, я прохожу мимо. Она бросает взгляд, быстро отворачивается, когда я прохожу к выходу, – и точно ждала, что я подойду.
В антракте я вижу опять издали, что она стоит с кем-то у входа за кулисы. Сергей Штейн; m-me Ростовцева подходит. Разговор: "…Разве Андреева-Дельмас лучше? Я ее много раз видела. Она замужем за Андреевым (баритоном). Она прежде пела в оперетке… Миленькая (?)". (Я начинаю путаться.)
Свет гасят, вступление к 4-му акту, я жду. Уже толпа, уже торреадор. Ее нет. Я решаю ждать Хозе. Вот и Хозе, ее нет, на сцене, бездарно подражая ей, томится Давыдова. Я ухожу.
Внизу у вешалок – мой служитель: "Да вот она там всегда раздевается, спросите у того". – Спрашиваю в глубине: "Высокая, светлые волосы, – да сейчас ушли" (полячишка).
Выхожу – мокрая метель. Иду по Торговой, боюсь и надеюсь догнать. Дворник огромного углового дома (Екатерининский канал и Мастерская) – пьяный. – "Здесь, с черного хода". – "А другого нет?" – "Нет". – "Да вы уверены?" – "Да". – "Она живет одна, или с мужем?" – "Да, одна". – "Она сейчас вернулась?" – "Да, кажется. Да". – "Так в ворота?" – "Да". Отхожу. – "Что ж, так и уйдете, не зайдете к ней?" – "Нет, мне надо только узнать".
С набережной – швейцариха. – "Нет, кажется, войти в подъезде рядом". Окончательно теряюсь.
Проходит веселая компания.
Возвращаюсь домой, сбитый с пути.
Так как она – женщина, в ней бездны, которые чувствуют меня. У нее сейчас мелькает мысль обо мне (она спит, верно). Слабое утешение. О, как блаженно и глупо – давно не было ничего подобного. Ничего не понимаю. Будет еще что-то, так не кончится.
Милая, она была простужена – сморкалась, чихала и кашляла. Как это было прекрасно, даже это.
Где же и когда я еще ее встречу? Я ленив, труслив и слаб. Но есть же во мне все-таки интересность какая-нибудь – более, чем опереточная, чем вообще актерская.
Что дальше будет?
4 марта. Дождь. Либретто на Морской, в музыкальном магазине. – "Есть у вас карточки Андреевой-Дельмас?" – "Нет. Она сама только что была у нас, покупала ноты". На секунду теряюсь.
5 марта. В фотографии императорских театров. – "Все вышли, но она будет на четвертой неделе опять сниматься – в "Кармен" и так. Была – головка в простом платьи. Теперь у нее грим хороший. Позвоните, мы вам скажем, когда будут готовы". – Мокрая метель. ‹…›
11 марта. В фотографии императорских театров телефонный аппарат испорчен. Пишу ей письмо с просьбой сняться. Написав, опять звоню в фотографию императорских театров. Отвечают: "Кто спрашивает?" – "Частное лицо". – "Не знаю, у нас не записано, в книжке нет, может быть, она на словах передавала".
Звоню на музыкальные курсы Волковой-Бонч-Бруевич. – "Артистка Андреева-Дельмас преподает у вас?" – "Нет, больше не преподает". – "А она в Петербурге?" – "Не могу сказать". – "Почему она не преподает?" – "Это уж я не знаю почему".
Письмо я подписал: "Ваш поклонник".
Прошу Женю позвонить по известному мне номеру. Ему отвечают со станции, ругая его, что такого номера нет, переиначивают (кажется, я напутал) и потом уже отвечают с места, что никакой Любови Александровны здесь нет.
Я звоню в ворота. Дворник: "Это вы звонили?" – "Здесь живет Андреева-Дельмас?" – "Да, к ним парадный ход с Офицерской (квартира № 9). Да вот их прислуга идет". – "Барыня в Петербурге?" – "Да, только уехала на концерты в Чернигов, со дня на день должна вернуться. Вам что передать?" – "Ничего, спасибо". Она остается, удивленная.
Александр Александрович Блок. Из письма Л. А. Андреевой-Дельмас. 11 марта 1914 г.:
Прошу Вас, снимитесь, наконец, в роли Кармен и без грима. Все Ваши карточки, во-первых, непохожи, во-вторых – распроданы: их нет не только в больших магазинах, но и в маленьких, где обыкновенно остаются случайные.
Без грима Вам нужно сняться в рабочем репетиционном платье с черным нагрудником. В Кармен – в нескольких поворотах в I акте; первые слова ("Когда я полюблю…"); хабанера (несколько движений); когда Кармен бросает цветок; когда Кармен уходит (взгляд на Хозе); слова: "А мне что-то кажется, что приказа ты не исполнишь…"; начало песни "Там у моста за рекою" (на тачке); несколько поз около Хозе; Кармен, гадающая по руке Цуниги ("…жизнью заплатишь ты…", взгляд на Хозе; впрочем, Вы не каждый раз на него взглядываете).
II акт: сегидилья (сидя на стуле и хлопая в такт пляске); слова: "…и эту тайну расскажу… я влюбилась…"; Кармен, слушающая Хозе (его слова: "помнишь, в день первой нашей встречи…"), Кармен, танцующая для Хозе.
III акт: разве бросание карт ("Бубны!.. Пики!..") и когда Кармен прогоняет Хозе (не помню точно слов; смысл: "Оставь нас, гордый человек…"). В последнем движении (на скале) есть легкий налет модернизма, от Вас можно ждать большего. – Вообще III акт – наименее: невыгодный свет и платье.
IV акт: ожидание Эскамильо (у стены аптеки); какая-нибудь поза из разговора с Хозе – в последний раз Кармен во всем великолепии, чтобы чувствовалась путаница кружев, золотистость платья, веер и каблуки; смерть: спиной, кошачье сползание по столбу (не знаю, может ли выйти на фотографии); во всяком случае – сидя у столба (зубы видны и улыбка).
Ваш поклонник
Александр Александрович Блок. Из записной книжки 1913–1914 гг.:
13 марта. Я передаю швейцару письмо с просьбой сняться. Швейцар, получивший на чай, сказал, что Любовь Александровна приехала сегодня утром.
14 марта. Я позвонил по телефону. Тихий, усталый, деловой и прекрасный женский голос ответил: "Алло".
18 марта. Опять мокрый снег. Да, я напишу цикл стихов и буду просить принять от меня посвящение.
Звоню в фотографию императорских театров. Там барышня, которая говорила со мной, заболела. – "Она не снималась на четвертой неделе".
22 марта. Вчера днем я встретил ее. Она рассматривала афишу на Офицерской, около мамы, не поднимая глаз. Когда она пошла, я долго смотрел ей вслед.
Сегодня после дня волнений в "Сирине". Вечером иду, волнуясь, в "Парсифаля". В первом антракте говорю с Н. А. Малько. Спрашиваю его, знает ли он ее. Он знаком. – "Если хотите, я вас познакомлю". Второй антракт мы опять говорим с ним. Я сажусь, уже занавес поднят (старец и Кундри у молодого деревца). Он проходит мимо меня в первый ряд, трогает меня за плечо и говорит мне на ухо: "Андреева-Дельмас хотела с вами познакомиться". Я почти перестаю слушать, верчусь. Через несколько минут нахожу ее глазами – она сидит сзади и правее меня. Во время перерыва (залу не освещают) она выходит, и я вижу, узнаю со спины это все чувствующее движение бесконечно дорогих уже мне плеч. Я досиживаю, думаю: ушла. Конец, я выбегаю, она сидит у лестницы с кем-то (актером?). Я пробегаю мимо, одеваюсь, выхожу, тороплюсь по Офицерской. Встреча с Вас. Гиппиусом, который, по-видимому, замечает во мне неладное. Хожу против ее подъезда. Подъезжает автомобиль, выходят мужчина с дамой. Нет, еще буду ждать. Идут двое, а сзади них – одна. Подходя к подъезду, я вижу, что она хочет обогнать переднюю пару и пройти скорее. Да, и оглядывается в мою сторону. Вся – чуткость. Швейцар бежит поднимать лифт. Через минуту на мгновение загорается, потом гаснет первое окно – самое верхнее и самое крайнее (5-й этаж). Я стою у стены дураком, смотря вверх. Окна опять слепые. Я дома – в восторге. Я боюсь знакомиться с ней. Но так не кончится, еще что-то будет.
Александр Александрович Блок. Из письма Л. А. Андреевой-Дельмас. 22 марта 1914 г.:
Простите мне мою дерзость и навязчивость. – В этих книгах собраны мои старые стихи, позвольте мне поднести их Вам. Если Вы позволите посвятить Вам эти новые стихи, Вы доставите мне величайшую честь. Мне жаль, что я должен просить Вас принять мое бедное посвящение, но я решаюсь просить Вас об этом только потому, что, как ни бедны мои стихи, я выражаю в них лучшее, что могу выразить.
Я боюсь быть представленным Вам, так как не сумею сказать Вам ничего, что могло бы быть интересным для Вас. Если когда-нибудь в театре мне представится случай поцеловать Вашу руку, я буду счастлив. Но мысль об этом слишком волнует меня.
Александр Александрович Блок. Из записной книжки 1913–1914 гг.:
26 марта. Ужасный вечер. Она приходит в первом антракте "Богемы". С ней – легион. В третьем антракте она ждет, что я подойду. Я пропускаю минуту (барон Унгерн). Она уходит. Полтора часа жду на улице – напрасно.
Мария Андреевна Бекетова:
В марте произошло его первое знакомство с Л. А. Дельмас в театре Музыкальной драмы. И в жизни артистка не обманула предчувствий поэта. В ней нашел он ту стихийную страстность, которая влекла его со сцены. Образ ее, неразрывно связанный с обликом Кармен, отразился в цикле стихов, посвященных ей. Да, велика притягательная сила этой женщины. Прекрасны линии ее высокого, гибкого стана, пышно золотое руно ее рыжих волос, обаятельно неправильное, переменчивое лицо, неотразимо влекущее кокетство. И при этом талант, огненный артистический темперамент и голос, так глубоко звучащий на низких нотах. В этом пленительном облике нет ничего мрачного или тяжелого. Напротив – весь он солнечный, легкий, праздничный. От него веет душевным и телесным здоровьем и бесконечной жизненностью. Соскучиться с этой Кармен так же трудно, как с той, настоящей из новеллы Мериме, на которую написал Бизе свою неувядаемую оперу. Это увлечение, отливы и приливы которого можно проследить в стихах Блока не только цикла "Кармен", но и цикла "Арфы и скрипки", длилось несколько лет. Отношения между поэтом и Кармен были самые лучшие до конца его дней.
Елена Михайловна Тагер (1895–1964), поэт, прозаик, переводчик:
Она была ослепительна, в лиловом открытом вечернем платье. Как сияли ее мраморные плечи! Какой мягкой рыже-красной бронзой отливали и рдели ее волосы! Как задумчиво смотрел он в ее близкое-близкое лицо! Как доверчиво покоился ее белый локоть на черном рукаве его сюртука!
Александр Александрович Блок. Из записной книжки 1913–1914 гг.:
10 июня. Сон о Любови Александровне – страшный и пленительный. ‹…›