В этом омерзении к христианскому браку, разумеется, преувеличение… (Преувеличение, заметим, не у Лермонтова, а у Мережковского: Лермонтов отрицает не христианский брак вообще, а конкретное замужество, недостойное Лопухиной и противное ему. - В.М.) Но тут есть и более глубокое, метафизическое отвращение, отталкивание одного порядка от другого: ведь предельная святость христианская вовсе не брак, а безбрачие, бесстрастие; предельная же святость у Лермонтова - "нездешняя страсть" и, может быть, какой-то иной, нездешний брак. Вот почему любовь его в христианский брак не вмещается, как четвертое измерение в третье… (А в этом что-то есть, хоть выражено и не совсем определенно. - В.М.)
Превращение Вареньки в законную супругу Лермонтова все равно что превращение Тамары в "семипудовую купчиху", о которой может мечтать не Демон, а только чорт с "хвостом датской собаки"…"
Перенося историю Демона и Тамары на Лермонтова и Лопухину, Мережковский во всем усматривает богоборческую подоплеку:
"Тамару от Демона отделяет стена монастырская, в сущности та же стена христианства, которая отделила Вареньку от Лермонтова. Когда после смерти Тамары Демон требует ее души у Ангела, тот отвечает:
Она страдала и любила,
И рай открылся для любви.
Но если рай открылся для нее, то почему же и не для Демона? Он ведь так же любил, так же страдал. Вся разница в том, что Демон останется верен, а Тамара изменит любви своей. В метафизике ангельской явный подлог: не любовь, а измена любви, ложь любви награждаются христианским раем.
Этой-то измены и не хочет Лермонтов и потому не принимает христианского рая".
Как видим, Мережковскому понадобилось приравнять Демона к Тамаре (будто бы они одно и то же) и уличить Тамару в измене любви (каким же это образом Тамара изменила, когда после поцелуя Демона она умирает?), чтобы доказать, будто Лермонтов не принимает христианского рая. Другое дело, толкователь прав: поэту действительно не надо будущей вечности без прошлой, правды небесной без правды земной.
Приводя характерные выдержки из лирических стихотворений Лермонтова, Мережковский продолжает развивать свою мысль:
"Смутно, но неотразимо чувствует он, что в его непокорности, бунте против Бога есть какой-то божественный смысл…
Должно свершиться соединение правды небесной с правдой земной, и, может быть, в этом соединении окажется, что есть другой настоящий рай…
Недаром же и в самом христианстве некогда был не только небесный идеализм, но и земной реализм, не только умерщвление, но и воскресение плоти.
…И, может быть, Лермонтов примет этот настоящий рай. - А если примет, то конец бунту в любви, конец богоборчеству в богосыновстве.
Но для того, чтобы этого достигнуть, надо принять, исполнить до конца и преодолеть христианство. Трагедия Лермонтова в том, что он христианства преодолеть не мог, потому что не принял и не исполнил его до конца".
5
…Но вернемся к "Демону".
В 1831 году Лермонтов, значительно переработав и дополнив поэму (третья редакция), тут же возвращается к ней заново и неожиданно пытается переписать совсем по-иному, даже переходит для этого с 4-стопного ямба на 5-стопный. Однако набросок вскоре наскучил ему, и поэт, оборвав его, делает запись:
"Я хотел писать эту поэму в стихах: но нет. - В прозе лучше".
Но в прозе "Демон" вовсе не пошел, и на несколько лет Лермонтов оставляет поэму.
В 1833–1834 годах появляется пятая редакция "Демона". Образ печального беглеца Эдема обогащается новыми красками. В пустыне мира, наскучив вечностью, "Стыдясь надежд, стыдясь боязни",
Он с гордым встретил бы челом
Прощенья глас, как слово казни;
Он жил забыт и одинок,
Грозой оторванный листок,
Угрюм и волен, избегая
И свет небес, и ада тьму,
Он жил, не веря ничему
И ничего не признавая.
Демона пробуждает тихий и прекрасный звук - но и чей-то голос, доносящийся из кельи "обители святой": его вековой внутренний сон пробуждает красота.
Как много значил этот звук!
Века минувших упоений,
Века изгнания и мук,
Века бесплодных размышлений
О настоящем и былом -
Все разом отразилось в нем.
…Можно сколько угодно и как угодно толковать неизбывную категорию вечности в устах двадцатилетнего Лермонтова, но очевидно, что она не случайна: сила и горячность чувств и мысли, стремительность переживания у него такова, что года кажутся долгими веками, а жизнь - томительной вечностью. И только образ фантастического духа в состоянии передать, вместить все это.
Вслед за прекрасным звуком и облик красавицы монахини поражает Демона - "он млеет! он дрожит!" - и Лермонтов не жалеет красок, чтобы нарисовать ее портрет. Тут впервые, перейдя как повествователь на прямую речь, он забывает, что келейница испанка, и рисует ее в "восточном духе": он уже предугадывает новое место действия - Восток, предчувствует кавказские редакции поэмы:
Клянусь святыней гробовой,
Лучом заката и востока,
Властитель Персии златой
И ни единый царь земной
Не целовал такого ока!
Гаремов брызжущий фонтан
Ни разу летнею порою
Своей алмазною росою
Не омывал подобный стан…
Ни разу гордый сын порока
Не осквернял руки такой…
Клянусь святыней гробовой,
Лучом заката и востока.
Пока еще безымянная, монахиня так ослепительно хороша, что "дух отвержения и зла" боится поднять на нее глаза,
Страшася в ней увидеть Бога!
Не в этом ли главное: Демон страшится глядеть - и не может не глядеть на ту, кого уже любит, в ком ищет спасения: не сознаваясь себе, он понимает, что спасение - в Боге, в прощении… Но, по гордости своей, отвергает мгновенный "светлый этот сон". Замешавшись меж людей, он хочет увеличить зло, "убить в них веру в провиденье",
Но до него, как и при нем,
Уж веры не было ни в ком.
Демон не в силах причинить людям зла, его "яд" для них не ядовит.
И полон скуки непонятной,
Он скоро кинул мир развратный.
На хребте пустынных гор, в пещере над жемчужным водопадом,
В природу вник глубоким взглядом,
Душою жизнь ее объял.
Как это похоже на самого Лермонтова, на сумрачный его, глубокий взгляд, вникающий в природу, в смысл ее жизни!.. Вспоминается суждение Василия Розанова о "Демоне" и его древних родичах:
"Лермонтов чувствует природу человеко-духовно, человеко-образно. И не то, чтобы он употреблял метафоры, сравнения, украшения - нет! Но он прозревал в природе точно какое-то человекообразное существо…
…Все, что есть в моем сердце, есть в сердце того огромного духа ли, чудовища ли, во всяком случае огромного какого-то древнего, вечного существа, которое обросло лесами, сморщилось в горы, гонит по небу тучи. …Во всех стихотворениях Лермонтова есть уже начало "демона", "демон" недорисованный, "демон" многообразный. Каспий принимает волны Терека только с казачкой молодой: вот уже сюжет "Демона" в его подробностях; "дубовый листочек" молит о любви у подножия красивой чинары: опять любовь человеко-образная, человеко-духовная между растениями (заметим в скобках, строка про грозой оборванный листочек появилась в пятой редакции "Демона" (1833–34), а образ дубового листка, что "оторвался от ветки родимой" в стихотворении "Листок", относится к 1841 году: у Лермонтова все связано, все слито, одно перетекает в другое. - В.М.).
…Тема "Демона" неугасима у Лермонтова, вечно скажется у него каким-нибудь штрихом, строкою, невольно, непреднамеренно. Что же это, однако, за тема?
Любовь духа к земной девушке; духа небесного ли, или еще какого, злого или доброго, - этого сразу нельзя решить. Все в зависимости от того, как взглянем мы на любовь и рождение, увидим ли в них начальную точку греха, или начало потоков правды. Здесь и перекрещиваются религиозные реки. А интерес "Демона", исторический и метафизический, и заключается в том, что он стал в пункт пересечения этих рек и снова задумчиво поставил вопрос о начале зла и начале добра, не в моральном и узеньком, а в трансцендентном и обширном смысле".
В пятой редакции поэмы, в отличие от третьей, Лермонтов, отбросив мелкие подробности о том, как дух зла помогал заблудившимся путникам, рисует совершенно другой образ Демона: его герой на сей раз испытывает тяжелые внутренние борения:
Как часто на вершине льдистой
Один меж небом и землей
Под кровом радуги огнистой
Сидел он мрачный и немой,
И белогривые метели,
Как львы у ног его ревели.
Демон разбирается в своей душе: любит ли он или нет?
Как часто, подымая прах
В борьбе с летучим ураганом,
Одетый молньей и туманом,
Он дико мчался в облаках,
Чтобы в толпе стихий мятежной
Сердечный ропот заглушить,
Спастись от думы неизбежной
И незабвенное - забыть.
"Дико мчался…" - не напоминает ли это мчанье одну из самых излюбленных привычек самого Лермонтова, которой он безотчетно повиновался в иные мгновения жизни?..
Петр Мартьянов:
"Иногда по утрам Лермонтов уезжал на своем лихом Черкесе за город, уезжал рано и большей частью вдруг, не предуведомив заблаговременно никого: встанет, велит оседлать лошадь и умчится один. Он любил бешеную скачку и предавался ей на воле с какою-то необузданностью. Ничто ему не доставляло большего удовольствия, как головоломная джигитовка по необозримой степи, где он, забывая весь мир, носился как ветер, перескакивая с ловкостью горца через встречавшиеся на пути рвы, канавы и плетни".
И, хотя далее Мартьянов пишет, что поэтом руководила не одна любительская страсть к езде, что он хотел выработать из себя лихого джигита-наездника, "в чем неоспоримо и преуспел", главное уже схвачено.
Да Лермонтов и сам косвенно признался в этом - в "Дневнике Печорина":
"Возвратясь домой, я сел верхом и поскакал в степь; я люблю скакать на горячей лошади по высокой траве и устремляю взоры в синюю даль, стараясь уловить туманные очерки предметов, которые ежеминутно становятся все яснее и яснее. Какая бы горечь ни лежала на сердце, какое бы беспокойство ни томило мысль, все в минуту рассеется; на душе станет легко, усталость тела победит тревогу ума. Нет женского взора, которого бы я не забыл при виде кудрявых гор, озаренных южным солнцем, при виде голубого неба или внимая шуму потока, падающего с утеса на утес".
Человек - незабвенное забывал, у Демона - это не вышло: дух полюбил впервые:
Но уж не то его тревожит,
Что прежде, тот железный сон
Прошел. Любить он может - может,
И в самом деле любит он!
"Посланник рая, ангел нежный" встал на пути его любви, и дева счастлива рядом с ангелом - чего Демон и не стерпел. Зато какие слова напоследок высекает из его сердца погибшая любовь!.. Лермонтов переписывает заново последний монолог Демона, расцвечивая его речь удивительными красками:
С тобою розно мир и вечность
Пустые звучные слова,
Прекрасный храм - без божества.
………
Люблю блаженством и страданьем,
Надеждою, воспоминаньем,
Всей роскошью души моей…
………..
И для тебя с звезды восточной
Сниму венец я золотой,
Возьму с цветов росы полночной,
Его усыплю той росой;
Лучом румяного заката
Твой стан, как лентой, обовью
И яркий перстень из агата
Надену на руку твою.Всечасно дивною игрою
Твой слух лелеять буду я.
Чертоги светлые построю
Из бирюзы и янтаря…
Я опущусь на дно морское,
Я полечу за облака
И дам тебе все, все земное,
Люби меня!..
Все, все земное - поцелуй, несущий смерть.
И снова - одинокий полет в вечности: в страдании, без цели и надежды.
По следу крыл его тащилась
Багровой молнии струя…
6
Случайностей не бывает, и гении - лучшее доказательство.
Вслед за Лермонтовым, сосланным на Кавказ после стихотворения "Смерть поэта", туда же чудесным образом перелетел и Демон.
Испанский монастырь, море, волны, бьющиеся о скалы, растворились в призрачном условном пространстве ранних редакций поэмы: отныне "изгнанник рая" стал летать над вершинами Кавказа, а безымянная, вроде бы испанская монахиня превратилась в красавицу грузинку по имени Тамара. Поначалу она даже не монахиня, а простая земная девушка, в ожидании свадьбы, - но жених гибнет, и Тамара, искушаемая Демоном, спешит навсегда укрыться в монастыре.
Нет, недаром Лермонтова вновь привело на Кавказ, не зря он колесил и скакал по горным дорогам, взбирался на скалистые вершины, слушал шум бурных речек, ел чурек и пил кахетинское, ночевал на земле под буркой. Отныне земля в его поэме о злом духе, ранее больше походившая на театральную декорацию, стала настоящей, живой: обрела цвета, запахи, звуки, зажила жизнью горцев.
Кавказ с детства волновал его душу и откликался в ней лирическими стихами и поэмами. Однажды, в 1832 году, Лермонтов пропел ему чуть ли не гимн, писанный ритмической прозой:
"Синие горы Кавказа, приветствую вас! вы взлелеяли детство мое; вы носили меня на своих одичалых хребтах, облаками меня одевали, вы к небу меня приучили, и я с той поры все мечтаю об вас и о небе. Престолы природы, с которых как дым улетают громовые тучи, кто раз лишь на ваших вершинах Творцу помолился, тот жизнь презирает, хотя в то мгновение гордился он ею!.."
Шестая редакция "Демона", первая из кавказских, датирована 1838 годом, "сентября 8 дня". Поэту двадцать четыре года, он достиг творческой зрелости, - и его вечная поэма, коснувшись кавказских реалий, словно бы сразу обрела плоть и кровь, весь дух этой прекрасной земли.
Надмирный полет Демона чуден и высок, как его "лучших дней воспоминанья",
Тех дней, когда в жилище света
Блистал он, чистый херувим;
Когда бегущая комета
Улыбкой ласковой привета
Любила поменяться с ним;
Когда сквозь вечные туманы,
Познанья жадный, он следил
Кочующие караваны
В пространстве брошенных светил;
Когда он верил и любил,
Счастливый первенец творенья!
И, если юноша поэт, достигнув горных вершин, испытывал вслед за гордостью презрение к жизни, то в Демоне, после его надзвездных кочевий, и веков бесплодных, и власти над ничтожной землей, ничего на душе, кроме равнодушной пустоты:
И зло наскучило ему!
Дик и чуден - и Кавказ, и весь Божий мир вокруг, но "гордый дух"
Презрительным окинул оком
Творенье Бога своего,
И на челе его высоком
Не отразилось ничего.
Вся красота земли, "роскошной Грузии долины" для изгнанника - ничто:
И все, что пред собой он видел,
Он презирал иль ненавидел.
И лишь юная красавица Тамара, легко танцующая на кровле, вдруг неизъяснимо взволновала его; а благодатный звук - поразил его до самой глубины существа…
В новой редакции поэмы Демон уже не намеренно губит Тамару - он сам не властен над собой, он лишь рука судьбы в заведенном Творцом мироустройстве. Демон хочет, чтобы Тамара принадлежала только ему, и потому убирает со своего пути ее жениха, а когда конь приносит на брачный пир убитого всадника и Тамара рыдает от горя, Демон волшебным голосом утешает ее. Лермонтов - тоже волшебно - перекидывает ритмическое ударение в слоге: переходит с 4-стопного ямба на певучий 4-стопный хорей - и пишет словно бы не земными словами, а прозрачным, мерцающим светом и воздухом:
"На воздушном океане,
Без руля и без ветрил,
Тихо плавают в тумане
Хоры стройные светил;
Средь полей необозримых
В небе ходят без следа
Облаков неуловимых
Волокнистые стада;
Час разлуки, час свиданья -
Им не радость, не печаль;
Им в грядущем нет желанья
И прошедшего не жаль.
В день томительный несчастья
Ты об них лишь вспомяни;
Будь к земному без участья
И беспечна, как они.
И - вновь перелет: с неба на землю, соединение двух стихий.
Вновь чудесная перемена ритма - и пленительные стихи:
Лишь только ночь своим покровом
Долины ваши осенит,
Лишь только мир, волшебным словом
Завороженный, замолчит,
Лишь только ветер над скалою
Увядшей шевельнет травою,
И птичка, спрятанная в ней,
Порхнет во мраке веселей,
И под лозою виноградной,
Росу небес глотая жадно,
Цветок распустится ночной,
Лишь только месяц золотой
Из-за горы тихонько встанет
И на тебя украдкой взглянет,
К тебе я стану прилетать!
Гостить я буду до денницы
И на шелковые ресницы
Сны золотые навевать…"
Этот голос "чудно-новый", эта упокоительная песнь, где слиты воедино земная надмирность и надмирная земность, - эта колыбельная Демона, может быть, единственная в своем роде, упоительная по благозвучию, умиротворенности и небесной красоте… - какая земная душа перед этим устоит!..
И Тамара пала… Она попыталась поначалу спастись от обольстителя в монастыре, но во сне ли, наяву ли уже запечатлелось у нее на душе, как
Пришлец туманный и немой,
Красой блистая неземной,
К ее склонился изголовью;
И взор его с такой любовью,
Так грустно на нее смотрел,
Как будто он об ней жалел.
………….
Он был похож на вечер ясный -
Ни день, ни ночь - ни мрак, ни свет!
И в божественной обители, среди моленья, красавице монашке часто слышится знакомая речь, и там
Знакомый образ иногда
Скользил без звука и следа
В тумане легком фимиама:
Он так смотрел! Он так манил!
Он, мнилось, так несчастлив был!
Демон слышит пение юной монахини:
И эта песнь была нежна,
Как будто для земли она
Была на небе сложена.
……………….
И входит он, любить готовый,
С душой, открытой для добра;
И мыслит он, что жизни новой
Пришла желанная пора…
Какой искренней прямотой исполнено его чувство!..
Я враг небес, я зло природы, -
И, видишь, я у ног твоих.
Тебе принес я в умиленье
Молитву тихую любви.
…………..
Меня добру и небесам
Ты возвратить могла бы словом.
Твоей любви святым покровом
Одетый, я предстал бы там,
Как новый ангел в блеске новом…
Тамаре, напуганной этой могучей, влекущей любовью, и грядущим "адом", Демон откровенно говорит:
Так что ж? ты будешь там со мной.
Мы, дети вольные эфира,
Тебя возьмем в свои края;
И будешь ты царицей мира,
Подруга вечная моя.
Искушение? Возможно. Но - не обман.