"Кто стремится узнать истинный облик Лермонтова, не должен удовлетворяться тем немногим, что дано ему было сказать миру. Его стихи позволяют различить его черты, но не измерить могущество его духа. Его внутренний человек был больше, чем романтический стихотворец, и его немая печаль печальнее слышимых вздохов, хотя она и имела утешения более глубокие, чем те, которые дарили ему… золотая тучка или чары духов песен. Посещали одинокий утес его, еще более недоступный, чем казался он сквозь тучи, но не владели им демоны, мгновенно обращавшиеся в бегство при появлении "божьей рати лучшего воина с безоблачным челом", архангела Михаила, который неизменно слетал на вершину скалы всякий раз, когда поэт призывал Пресвятую Деву".
Могущество его духа сказывается, в первую очередь, в отношении словесности, которую Лермонтов избрал, еще в отрочестве, для самовыражения и самоосуществления и в которой, повзрослев и обретя зрелость, ему вдруг сделалось тесно. Лев Толстой был совершенно прав, когда сказал, что все - литераторы, а "мы с Лермонтовым нет": словесность и Слово, несмотря на видимую схожесть, всетаки полярные вещи. И Лермонтов это вскоре понял, написав уже через два года после "Смерти поэта", стихотворения чисто романтического по духу, такие горькие стихи, как "Дума", "Поэт", "Не верь себе". В новых своих откровениях он переменил прежнюю точку зрения на противоположную: я сменилось на мы, теперь не поэт гордо возвышается над толпой, но толпа с презрением и недоумением разглядывает поэта. И Лермонтов обнаруживает у ненавистной ему прежде толпы ее правоту, ее правду, хотя и жесткую, беспощадную, даже пошлую, - и, более того, сам в чем-то сходится с толпой в этой ее правоте.
В "Думе" еще есть противостояние двух антиподов: я и мы ("Печально я гляжу на наше поколенье…", и уж потом поэт говорит от имени этого поколения, скрываясь в понятии мы). В "Поэте" он уже безжалостно обвиняет я от имени мы, - впрочем, толпа поначалу представлена в лучшем своем качестве - суровой, возвышенной требовательности к назначению поэта:
Твой стих, как Божий дух, носился над толпой
И, отзыв мыслей благородных,
Звучал, как колокол на башне вечевой
Во дни торжеств и бед народных… -
но тут же оборачивается своей подлинной - пошлой личиной:
Но скучен нам простой и гордый твой язык,
Нас тешат блестки и обманы…
Призыв к певцу: "Проснешься ль ты опять, осмеянный пророк!" - исходит уже непонятно от кого: то ли от толпы, то ли от самого поэта, хранящего свой превратившийся в золотую игрушку дар - кинжал. А вернее всего, этот призыв - от поэта: он слился с толпой, сошел в нее, понял и ее правду - и томится в ожидании: услышит ли наконец то единственно необходимое, что таится и в нем и в толпе, - правду Божию:
Иль никогда, на голос мщенья,
Из золотых ножон не вырвешь свой клинок,
Покрытый ржавчиной презренья?..
Это вечное противостояние поэт - толпа получило новое - и неожиданное - развитие в стихотворении "Не верь себе" (1839). Теперь Лермонтов доводит дело до крайности: толпа, в которой незримо присутствует и сам автор - именно он задает тон разговора, пронизанный иронией, горечью и презрением, - ставит под сомнение само слово поэта. Если в стихотворении "Поэт" суровому испытанию подвергся его пророческий дар, то в "Не верь себе" еще жестче испытывается самое сокровенное в певце - его лирическое начало.
В эпиграфе из О. Барбье: "Какое мне, в конце концов, дело до грубого крика всех этих горланящих шарлатанов, торговцев пафосом, мастеров напыщенности и всех плясунов, танцующих на фразе?" (в дословном переводе с французского) - Лермонтов меняет одно слово: "Какое нам… дело?..", то бишь вводит в стихотворение это самое мы - толпу как судию сокровеннейшей, лирической души поэта.
Не верь, не верь себе, мечтатель молодой,
Как язвы, бойся вдохновенья…
Оно - тяжелый бред души твоей больной
Иль пленной мысли раздраженье.
В нем признака небес напрасно не ищи:
То кровь кипит, то сил избыток!
Скорее жизнь свою в заботах истощи,
Разлей отравленный напиток!Случится ли тебе в заветный, чудный миг
Отрыть в душе давно безмолвной
Еще неведомый и девственный родник,
Простых и сладких звуков полный, -
Не вслушивайся в них, не предавайся им,
Набрось на них покров забвенья:
Стихом размеренным и словом ледяным
Не передашь ты их значенья.
Самое поразительное, вдохновенье этот судия определяет теми же словами ("тяжелый бред души твоей больной"), какими Лермонтов охарактеризовал свою поэму "Демон" в посвящении Варваре Лопухиной (третья редакция), - и, хоть это посвящение тогда никому не было известно (да и поэт имел привычку заимствовать у самого себя, из рукописей те или иные строки, а то и строфы), это значит только одно: Лермонтов напрямую относил сказанное и к самому себе. Кроме того, он сильно сомневается в способности поэтического слова вполне передать всю силу и глубину выражаемого чувства ("Стихом размеренным и словом ледяным / Не передашь ты их значенья". - Размеренное не может вместить безмерное, то, что на душе, а ледяное - не выразит, как ни старайся, пламя).
Закрадется ль печаль в тайник души твоей,
Зайдет ли страсть с грозой и вьюгой, -
Не выходи тогда на шумный пир людей
С своею бешеной подругой;
Не унижай себя. Стыдися торговать
То гневом, то тоской послушной,
И гной душевных ран надменно выставлять
На диво черни простодушной.
Не то ли самое, только в более пристойном, гармоническом виде, впоследствии выразил Федор Тютчев в "Silentium" ("Молчи, скрывайся и таи / И чувства, и мечты свои… Мысль изреченная есть ложь")?.. Здесь - о печальном уделе поэта, что вечно стремится объять необъятное, воплотить - вполне не воплощаемое, сказать несказанное, - здесь - об ограниченности человеческого слова, о его пределах - перед беспредельностью души, чувства и мысли, здесь - о слове перед ликом Слова.
Какое дело нам, страдал ты или нет?
На что нам знать твои волненья,
Надежды глупые первоначальных лет,
Рассудка злые сожаленья?
Взгляни: перед тобой играючи идет
Толпа дорогою привычной;
На лицах праздничных чуть виден след забот,
Слезы не встретишь неприличной.А между тем из них едва ли есть один,
Тяжелой пыткой не измятый,
До преждевременных добравшийся морщин
Без преступленья иль утраты!..
Поверь: для них смешон твой плач и твой укор,
С своим напевом заученным,
Как разрумяненный трагический актер,
Махающий мечом картонным…
Зрелому Лермонтову кажется постыдным - носиться только с самим собою, со своими печалями и бедами; он с потрясающей, непреходящей остротой ощущает трагедию всех, самое трагичность жизни, и только что не призывает к полному безмолвию; но любой мало-мальски лживый звук уже вызывает в нем непреодолимое отвращение и горечь. - Это - высочайшая требовательность к искусству, предупреждение всем литераторам, и - самому себе.
Из современников поэта лишь Виссарион Белинский почуял силу и глубину этого стихотворения, справедливо включив его в "триумвират" - вместе с "Думой" и "Поэтом". Критик заметил, что в "Не верь себе" Лермонтов указывает тайну истинного вдохновения, "открывая источник ложного".
Куда как глубже проник взор Вячеслава Иванова:
"В другие времена Лермонтов стал бы провидцем, или гадальщиком, или одним из тех поэтов-пророков, чьей власти над толпой он завидовал. Они, верные, по его мнению, своему истинному предназначению, еще не торговали своими внутренними муками и восторгами, выставляя их на потеху равнодушной и рассеянной толпе. Современный поэт обречен на компромиссы и умолчания, ему недостижимо созвучие слагаемых им песен с голосами, наполняющими его душу, оракулами темными и невнятными вдохновляющего их божества: посмел бы он привести на пошлый пир свою высокую, неистовую, обуянную силой бога подругу? Чернь аплодирует или освистывает поэта, как комедианта; печальное ремесло! Лучше расточить жизнь в беспечных делах, растратить в низменных усладах, опрокинуть в один миг отравленный кубок! Разгневанный романтик бросает в лицо светской черни "железный стих, облитый горечью и злостью": facit indignato versum (негодование рождает стих).
Ему в голову не приходит, что поэту, каким прорицал его ясный гений Пушкина, после эпохи древних поэтов-пророков дано новое призвание, иное, не менее священное, более любимое музами, и это призвание - искусство. Знаменательно, однако, что русский неоромантик первых десятилетий ХХ в., Александр Блок, называет "адом искусства" судьбу вдовствующего поэта-провидца, обреченного после того, как замолкли откровения первых дней, отражать в своих произведениях disjecta membra (разрозненные члены) мира, сорвавшегося с петель и расколовшегося, многоцветного, но потерявшего единство и высший смысл".
Конечно, толкование Вяч. Иванова навеяно не в малой степени судьбой предка Лермонтова - Фомы Рифмача, но почему философу, при всем его уме, не пришло в голову, что Лермонтову, может быть, недостаточно того, что прорицал Пушкин как новое призвание поэта, недостаточно только искусства? Ведь это так просто представить: Пушкину, с его ангелом Радости, было достаточно, а Лермонтову, с его ангелом Печали, - нет. Лермонтову, в отличие от Пушкина, мало было только земного. Ал. Блок, с его "адом искусства", гораздо ближе к тому, что испытывал Лермонтов (однако у Лермонтова, конечно, был не только этот ад, но и рай).
В стихотворении "Не верь себе", в этом иронией просквоженном "железном стихе", есть нечто, о чем поэт не говорит ни слова, перед чем он застывает в незримом трепете умолчания: это тайна поэзии и таинство Слова.
3
Недаром вскоре, почти что следом, у Лермонтова появляются два коротких стихотворения, тончайшими нитями связанные с его "триумвиратом": "Думой", "Поэтом" и "Не верь себе".
Первое - "Молитва":
В минуту жизни трудную
Теснится ль в сердце грусть:
Одну молитву чудную
Твержу я наизусть.Есть сила благодатная
В созвучье слов живых,
И дышит непонятная,
Святая прелесть в них.С души как бремя скатится,
Сомненье далеко -
И верится, и плачется,
И так легко, легко…
Это - о Слове, о рае - и жизни, и искусства!..
Созвучье слов живых - это и есть воплощенное Слово, Бог-Слово; только Он дарует истинную жизнь и разрешает все горестное и печальное в ней. (Разумеется, выражение "святая прелесть" далеко от верности христианским канонам: слишком земное - и Лермонтов как православный человек наверняка это понимал, однако он всегда был внутренне свободен и всегда был свободен в творчестве; да и "силой благодатной" все перекрывается…)
Совсем немного слов, обычных, простых в этой "елейной мелодии надежды, примирения и блаженства в жизни жизнью" (как определил это стихотворение Белинский), но какое безмерное, сияющее пространство очищающей радости открывается и захватывает тебя, врачуя душу!..
Поразительно, более 40 композиторов положили на музыку этот, необыкновенной теплоты, поэтический шедевр Лермонтова, в скором времени вошедший в народный песенный репертуар…
И второе стихотворение, написанное в том же 1839 году:
Есть речи - значенье
Темно иль ничтожно,
Но им без волненья
Внимать невозможно.Как полны их звуки
Безумством желанья!
В них слезы разлуки,
В них трепет свиданья.Не встретит ответа
Средь шума мирского
Из пламя и света
Рожденное слово;Но в храме, средь боя
И где я ни буду,
Услышав, его я
Узнаю повсюду.Не кончив молитвы,
На звук тот отвечу,
И брошусь из битвы
Ему я навстречу.
Это уже не молитва, но для поэта - сильнее молитвы, и жарче, властительнее битвы (коль скоро на звук речей он тут же бросится навстречу - а в сече, как потом показала Кавказская война, Лермонтов был яр и безудержен, - но, видно, зная себя, знал и то, о чем говорил в стихотворении).
Что же это за власть такая?.. Разгадка, наверное, в звуках: в звучании, напеве, в музыке этих речей. Важны не слова - важна погудка, - словно соглашается с этим русская поговорка. Правда, другая утверждает: важны слова, а не погудка. Так что правда, наверное, где-то посредине… Мысль - значение принадлежит скорее небу, чем земле: логос, слово; а вот звуки - напев, мелодия, голос - конечно, принадлежат земле.
Но Лермонтов совершенно точно определяет то, что всего сильнее на него действует: из пламя и света рожденное слово. Пламя - земное; свет - небесное. То, что зарождается - и поет, и звучит, и греет, и светит в соединении этих двух родственных ему стихий, то и больше всего властно над его душой.
Эта тема давно тревожила поэта, да по неуловимости своей не давалась слову: дважды, начиная с 1832 года, он набрасывал стихотворение, и только с третьей попытки, на волне зрелого вдохновения да еще и влюбленности, наконец выразил словом все, что хотел сказать.
Сохранилось воспоминание Ивана Панаева о том, как Лермонтов "раз утром" приехал к Краевскому и прочел ему новое стихотворение.
"- Ну что, годится?
- Еще бы! Дивная вещь! - отвечал Краевский, - превосходно, но тут есть в одном стихе маленький грамматический промах, неправильность…
- Что такое? - спросил с беспокойством Лермонтов.
- Из пламя и света Рожденное слово…
- Это неправильно, не так, - возразил Краевский, - по-настоящему, по грамматике, надо сказать из пламени и света…
- Да если этот пламень не укладывается в стих? Это вздор, ничего, - ведь поэты позволяют себе разные поэтические вольности - и у Пушкина их много… Однако… (Лермонтов на минуту задумался)… дай-ка я попробую переделать этот стих.
Он взял листок со стихами, подошел к высокому фантастическому столу с выемкой, обмакнул перо и задумался. Так прошло минут пять. Мы молчали. Наконец Лермонтов бросил с досадой перо и сказал:
- Нет, ничего нейдет в голову. Печатай так, как есть. Сойдет с рук…"
Этот случай описан не раз, но, наверное, всегда - со слов Панаева, прямого свидетеля (насколько мемуарист точен, Бог весть). При всей условности записанного по памяти разговора это один из редчайших эпизодов, когда мы видим Лермонтова непосредственно за сочинительством. "Ничего в голову нейдет" - это вряд ли; за пять минут много чего могло в голову прийти, да все не по душе, верно, было. "Сойдет с рук" - если так и сказал, то небрежная светская шутка.
Тут, конечно, отнюдь не слабость сочинителя: подумаешь, задача - уложить слово в стих. Тут нечто другое. Глубокое - из самой глубины творческой интуиции и чувства слова. Грамматика, она тоже создавалась людьми: что это, как не условленные правила речи. Формально Краевский прав; но ведь из пламени, по идее, должно происходить от слова пламень, а не пламя. Суффикс мен в этом слове явно более позднего происхождения, чем слово пламя, поломя, полымя, произошедшие от старославянского пламы. В словаре Даля есть выражение: дом пламем горит… Наверняка в древнем русском речевом обиходе имелось и слово пламь. Оно вполне естественно в свободной и прихотливой народной речи, а мягкий знак - ь - в нем словно рисует живую материю пляшущего, изменчивого огня, его огненную плоть.
В те пять минут, что Лермонтов, в задумчивости, стоял с пером у высокого фантастического стола, чутье его не обмануло: из пламя - тоже верно, тоже грамматически правильно. Древнее, исконнее, глубже - и живой огонь горит в слове!..