4
Проникновенное чувство слова ли, человека ли, хода времен, все это было свойственно Лермонтову от рождения и с годами становилось только живее, тоньше, глубже и обостреннее. Совсем недолго знал он сосланного на Кавказ поэта Александра Одоевского, но, по свидетельству товарищей декабриста, оставил в своем стихотворении самый верный его душевный облик. От стихотворения "Памяти А. И. Одоевского" исходит чистый, умиротворенный свет, тихая, просветленная надмирная музыка, хотя никакой в нем мистики, все - земное: видимо, таким и был в жизни этот человек, которого
И свет не пощадил - и Бог не спас!
У Лермонтова в характере все находили злобу и язвительность - но где же это, когда он вспоминает Одоевского?..
Но до конца среди волнений трудных,
В толпе людской и средь пустынь безлюдных
В нем тихий пламень чувства не угас:
Он сохранил и блеск лазурных глаз,
И звонкий смех, и речь живую,
И веру гордую в людей и жизнь иную.
А далее стихотворение просто дышит сияющей, умиротворяющей любовью:
Но он погиб далеко от друзей!..
Мир сердцу твоему, мой милый Саша!
Покрытое землей чужих полей,
Пусть тихо спит оно, как дружба наша
В немом кладбище памяти моей!
Ты умер, как и многие, без шума.
Но с твердостью. Таинственная дума
Еще блуждала на челе твоем,
Когда глаза закрылись вечным сном;
И то, что ты сказал перед кончиной,
Из слушавших тебя не понял ни единый…
Это, конечно, видение - ведь Лермонтова тогда рядом с Одоевским не было. Но поэт же видит перед собой - душу!..
И было ль то привет стране родной,
Названье ли оставленного друга,
Или тоска по жизни молодой,
Иль просто крик последнего недуга,
Кто скажет нам?.. Твоих последних слов
Глубокое и горькое значенье
Потеряно… Дела твои, и мненья,
И думы - все исчезло без следов,
Как легкий пар вечерних облаков:
Едва блеснут, их ветер вновь уносит -
Куда они? зачем? откуда? - кто их спросит…
Бренность человеческого существования, и одиночество, и неминуемое забвение, и растворение в природе… - но какая разрешающая все это - разрешительная, как молитва, - интонация! какое естественное слияние и с землей и с небом!..
И после их на небе нет следа,
Как от любви ребенка безнадежной,
Как от мечты, которой никогда
Он не вверял заботам дружбы нежной…
Что за нужда… Пускай забудет свет
Столь чуждое ему существованье:
Зачем тебе венцы его вниманья
И тернии пустых его клевет?
Ты не служил ему. Ты с юных лет
Коварные его отвергнул цепи:
Любил ты моря шум, молчанье синей степи -
(и это все, конечно, не только об Одоевском - но и о самом себе…)
И мрачных гор зубчатые хребты…
И вкруг твоей могилы неизвестной
Все, чем при жизни радовался ты,
Судьба соединила так чудесно:
Немая степь синеет, и венцом
Серебряным Кавказ ее объемлет;
Над морем он, нахмурясь, тихо дремлет,
Как великан склонившись над щитом,
Рассказам волн кочующих внимая,
А море Черное шумит не умолкая.
Какой открытый пространству выход!.. Так душе открывается небо…
…Сергей Дурылин записал в своей книге-дневнике в 1926 году:
"Лермонтов родился в 1814 году; если б он дожил до лет Толстого, он умер бы в 1896 году - в девяносто шестом году! - т. е. мог бы печататься в одних журналах с Чеховым, Горьким, Бальмонтом! а я бы мальчиком мог читать его в журналах, как читал "Хозяина и работника" и стихи Майкова-старика!
Но ранняя зорька его потухла еще в тишине только что поднимающегося утра, - и ничего больше не было. И вот эта "ранняя зорька" - всего несколько минут света! - оказывается так ярка, что может светить и не меркнуть перед "полными сутками" Толстого, перед "вечерними огнями" Фета и Тютчева!
В 60-х годах пятидесятилетний Лермонтов (на 2 года моложе Гончарова и Герцена, на 4 года всего старше Тургенева!) встретился бы с Чернышевским, Добролюбовым и прочими семинаристами русской литературы. Судьба избавила его от этой скуки: от "Свистков" вслед "Ангелу", от товарищеских судов по поводу какой-нибудь эпиграммы, пущенной им вслед какого-нибудь очкастого и стриженого "семинариста в желтой шали", от писательских похорон на Волковом кладбище, с речами, венками "от учащейся молодежи", с поминальным пивом в ближней пивной. Над ним гремела гроза, а не Скабичевский говорил надгробную речь, и синел Кавказ, а не петербургский туман. Какое счастье!"
Тропой Мцыри
1
В заметках 1831 года Лермонтов набросал сюжет: "написать записки молодого монаха семнадцати лет. с детства он в монастыре; кроме священных книг не читал. страстная душа томится. идеалы…" (Заметим, что в 1831 году и самому поэту было семнадцать лет, - вряд ли это случайное совпадение.) В ранних поэмах "Исповедь" и "Боярин Орша" он уже затрагивает нечто близкое задуманной истории, но это пока еще запевки, - по-настоящему идея осуществилась в "Мцыри" ("Бэри"), где на обложке рукописи сохранилась надпись, сделанная им самим: "Поэма 1839 года. Августа 5". И вновь, как и "Демону", Кавказ подарил старому замыслу свою душу и плоть: природу, характеры, краски, жизнь, страсти, любовь, борьбу.
Первоначальное название поэмы - "Бэри" значит погрузински: монах. Однако затем Лермонтов сменил заголовок. Главный герой еще не монах: за несколько дней до обета Богу он сбегает из монастыря, и через несколько дней его находят полуживым; горячая исповедь старцу-чернецу - и смерть. Лермонтов дает новый заголовок и поясняет его: "Мцыри - на грузинском языке значит "неслужащий монах", нечто вроде "послушника". Вполне вероятно, что поэт знал и другое: по-грузински "мцыри" означает еще и "пришелец", "чужеземец", одиночка без близких и родных, - и все это как нельзя кстати подходит не только к взращенному в православном монастыре пленному мальчику-горцу, которого отдал туда однажды, сильно занемогшего, проезжий русский генерал, но и к самому поэту.
И эпиграф на французском, что был сначала: "У каждого есть только одно отечество" (в переводе), Лермонтов впоследствии переменил на стих из 1-й Книги царств: "Вкушая, вкусил мало меда, и се аз умираю"; - что это как не - еще одно - пророчество о самом себе?.. Побег на родину обернулся для Мцыри тремя днями вольной жизни, но он заблудился в горах и, раненный в схватке с барсом, снова вышел к ненавистному монастырю. Да, собственно, он и не знал толком, куда идти: родина едва-едва осталась в детских воспоминаниях. Новым эпиграфом Лермонтов расширяет в вечность короткую жизнь беглеца: в эти три дня Мцыри с необыкновенной силою и яркостью ощутил, пережил и испытал то, к чему рвался душой из монастырского плена: волю, любовь, войну (битва с барсом), родину (заново нахлынувшие воспоминания детства), а самое главное - он наконец вкусил жизни, той настоящей жизни, для которой родился и о которой тосковал в заточении.
Ты хочешь знать, что делал я
На воле? Жил - и жизнь моя
Без этих трех блаженных дней
Была б печальней и мрачней
Бессильной старости твоей.
Давным-давно задумал я
Взглянуть на дальние поля,
Узнать, прекрасна ли земля,
Узнать, для воли иль тюрьмы
На этот свет родимся мы.
И в час ночной, ужасный час,
Когда гроза пугала вас,
Когда, столпясь при алтаре,
Вы ниц лежали на земле,
Я убежал. О, я как брат
Обняться с бурей был бы рад!
Глазами тучи я следил,
Рукою молнию ловил…
Скажи мне, что средь этих стен
Могли бы дать вы мне взамен
Той дружбы краткой, но живой,
Меж бурным сердцем и грозой?..
Этот побег из монастыря на родину, из тюрьмы на волю, - побег от Бога в природу, от неба к земле.
Мцыри горячо, гордо и радостно признается старцу:
Я знал одной лишь думы власть,
Одну - но пламенную страсть:
Она, как червь, во мне жила,
Изгрызла душу и сожгла.
Она мечты мои звала
От келий душных и молитв
В тот чудный мир тревог и битв…
Ее пред небом и землей
Я ныне громко признаю
И о прощенье не молю.
Эта раскаленная, как лава, исповедь вольнолюбивой души, несмотря на гордое отрицание монастырского, церковного Бога, по сути, пламенный гимн Божьему миру, Богом созданной земле и ее обожествление.
Виссарион Белинский, приводя восхитивший его стих: "Меж бурным сердцем и грозой", восклицает:
"Уже из этих слов вы видите, что за огненная душа, что за могучий дух, что за исполинская натура у этого мцыри! Это любимый идеал нашего поэта, это отражение в поэзии его собственной личности. Во всем, что ни говорит мцыри, веет его собственным духом, поражает его собственной мощью".
И далее:
"Можно сказать без преувеличения, что поэт брал цвета у радуги, лучи у солнца, блеск у молнии, грохот у громов, гул у ветров, что вся природа сама и подавала ему материалы, когда писал он эту поэму. Кажется, поэт до того был отягощен обременительною полнотою внутреннего чувства, жизни и поэтических образов, что готов был воспользоваться первою мелькнувшею мыслию, чтоб только освободиться от них, - и они хлынули из души его, как горящая лава из огнедышащей горы, как море дождя из тучи… Этот 4-стопный ямб с одними мужскими окончаниями… звучит и отрывисто падает, как удар меча, поражающего свою жертву. Упругость, энергия и звучное однообразное падение его удивительно гармонируют с сосредоточенным чувством, несокрушимою силою могучей натуры и трагическим положением героя поэмы".
Все это сказано точно и справедливо: поэма словно вся и разом вырвалась наружу, одним могучим напором, на одном дыхании - от небывалой полноты "внутреннего чувства". Поистине, от сердца избытка уста глаголят!.. Разумеется, этого бы не случилось, если бы Мцыри не был душой, вернее частью души самого Лермонтова. Нечто очень важное для себя выражал поэт в этом образе. Что же это? Что за родину ищет и не находит послушник-беглец?..
Вся родина Мцыри - воспоминания о детстве: родной аул, смуглые старики, отец в "одежде боевой"… -
…и как сон
Все это смутной чередой
Вдруг пробежало предо мной.
Может быть, он и бежит из монастыря не зная куда - потому что в детство возврата нет?.. Это неудержимый инстинктивный порыв: Мцыри надо вырваться из своей тюрьмы, разрушить построенную людьми клетку, ощутить всем существом волю, - а родины своей ему никогда не достичь, и втайне от себя же самого он знает: родина осталась в прошлом времени, превратилась в сон. Но обретенная свобода уже незримо соединяет Мцыри с тем, что недостижимо, - и его родиной становится воля.
Что значит бежать, не зная дороги, не надеясь ни на что? Это значит - испытывать судьбу на пределе: или жизнь - или смерть. Внутренне понимая, что на родину, в детство ему не вернуться, Мцыри, для которого неволя уже невыносима, находит для себя единственный способ существования - жить гибелью. Это необходимый выбор его гордой и сильной души - иначе душевная и духовная смерть. И вот потому Мцыри - в три дня - проживает все, что изначально положено ему на веку, проживает с небывалой страстью и мощью.
Он ощущает природу - а жизнь для него прежде всего в природе - с той свежестью и полнотой, которых и жаждал в монастырском заточении. Его чувства ярки, зрение чувственно, созерцание глубоко:
Ты хочешь знать, что видел я
На воле? - Пышные поля,
Холмы, покрытые венцом
Дерев, разросшихся кругом,
Шумящих свежею толпой,
Как братья в пляске круговой.
Круговая пляска - так танцуют горцы: созерцание природы озарено родовой памятью.
Я видел груды темных скал,
Когда поток их разделял,
И думы их я угадал:
Мне было свыше то дано!
Здесь глубина чувства и понимания: земля, природа - живое, думающее существо!..
Простерты в воздухе давно
Объятья каменные их
И жаждут встречи каждый миг;
Но дни бегут, бегут года -
Им не сойтиться никогда!
Воля возвращает Мцыри к самому себе, дарует ему память:
И было сердцу моему
Легко, не знаю почему.
Мне тайный голос говорил,
Что некогда и я там жил,
И стало в памяти моей
Прошедшее ясней, ясней…
Бежав от людей, он вдруг почувствовал, что звереет:
Я сам, как зверь, был чужд людей
И полз и прятался, как змей… -
но зато сливается с природой - так, что ощущает всю ее божественную первозданность, - причем это происходит с ним на краю бездны, в которую он едва не рухнул: гибельность дарит его остротой и полнотой восприятия окружающего мира:
Кругом меня цвел божий сад;
Растений радужный наряд
Хранил следы небесных слез
И кудри виноградных лоз
Вились, красуясь меж дерев
Прозрачной зеленью листов;
И грозды полные на них,
Серег подобно дорогих,
Висели пышно и порой
К ним птиц летал пугливый рой.
Проснувшийся в беглеце новый слух слышит то, что раньше ему было недоступно: природа поет хвалу Богу:
И снова я к земле припал
И снова вслушиваться стал
К волшебным, странным голосам;
Они шептались по кустам,
Как будто речь свою вели
О тайнах неба и земли;
И все природы голоса
Сливались тут; не раздался
В торжественный хваленья час
Лишь человека гордый глас.
Чем ближе, теснее "объятия" природы, тем опаснее они; чем рискованней жизнь, тем острее Мцыри ее ощущает; чем больше он отчуждается от людей, тем необходимее ему родной человек; - и тут, на изломе его существования, воля дает ему любовь: едва не сорвавшись в пропасть, он слышит песню - "грузинки голос молодой, / Так безыскусственно живой, / Так сладко вольный…": девушка спускается по горной тропинке за водой и поет. Как Демон влюбился сначала в звучание голоса, в песню, так в точности и Мцыри летит душой на звук и пленяется им - и с тех пор, до самой смерти, в беглом послушнике, увидевшем из зарослей горянку, которая и не ведает о нем, - "незримый дух ее поет". Сам миг влюбления, поражения любовью, за исключением общего, второстепенного в портрете (легкая походка, золотая тень на лице и груди, зноем дышащие уста, "мрак очей", полный "тайнами любви"), неизмеримо точнее передан поэтом в чудесной подробности:
…помню только я
Кувшина звон, - когда струя
Вливалась медленно в него,
И шорох… больше ничего.
Звук песни - и, в продолжение, звук льющейся в кувшин чистой речной воды: вот те мгновения, когда в юношу Мцыри влилась, будто с неба, любовь и поразила его навсегда. А девушка…
Когда же я очнулся вновь
И отошла от сердца кровь,
Она была уж далеко…
Исчезает - проходит - все; так суждено ему в его быстрой жизни, измеренной горячими мимолетными мгновениями. Каждое из них дышит вечностью, все безнадежней и острее. И снова беглецу пускаться в одинокий путь, блуждать в немых горах:
Все лес был, вечный лес кругом,
Страшней и гуще каждый час;
И миллионом черных глаз
Смотрела ночи темнота
Сквозь ветви каждого куста.
Снова гордый отказ от людской помощи и участия ("…Я был чужой / Для них навек, как зверь степной; / И если б хоть минутный крик / Мне изменил - клянусь, старик, / Я б вырвал слабый мой язык"). Мцыри - до безумства - безрассуден в своей воле, в своем бунте против всего мира, - но зато ни на йоту не изменяет себе. В схватке с барсом он дошел до полного озверения, иначе невозможно было бы победить, - но, в награду с жизнью, ощутил в себе бойца, словно бы кровь его вспомнила себя, свой воинский дух, что он
…быть бы мог в краю отцов
Не из последних удальцов.
Вечность - природа, играючи, поглощает своего заблудшего сына, словно в насмешку снова приводит его к монастырю, да Мцыри и сам осознает, что заслужил свой жребий ("На мне печать свою тюрьма / Оставила…"), что нет жизни на воле тепличному цветку, и все, что остается ему, это последнее, яркое, глубокое созерцание-растворение в вечной красе мироздания, в тихом свете высоких небес среди родных гор, отвергнувших его. Земля дарит ему напоследок все свои виды, запахи и звуки; раненому беглецу в сладкой истоме полубреда кажется, что он лежит на влажном дне глубокой речки, и "рыбок пестрые стада" играют над ним, и одна из них, в золотой чешуе, поет ему "серебристым голоском" упоительную по красоте песню, примиряющую, уже навсегда, со всем на свете: жизнью, смертью, вечностью:
"О милый мой! не утаю,
Что я тебя люблю,
Люблю как вольную струю,
Люблю как жизнь мою…"
(Влажное дно, "влажные рифмы"… - в "Сказке для детей", написанной чуть позже, Лермонтов, хоть и от лица рассказчика, но, конечно же, сам легко признается, что "без ума" от тройственных созвучий / И влажных рифм - как, например, на ю".)
И эта - ощущаемая Мцыри во всей своей прекрасной полноте - вечность, весь мед ее, которого он так мало вкусил - и вот умирает, смыкается - с вечностью, что в начале поэмы: с кратким повествованием о том, что и монастыря-то того давно нет, одни развалины и занесенные пылью могильные плиты с выбитыми на них словами…
Что же остается? - Пламенная душа юноши бунтаря, запечатленная в горячих прекрасных стихах. Он так и не примирился с монастырем: пламень Мцыри "прожег свою тюрьму" и вырвался на волю. Умирающий беглец не чувствует за собой никакого греха и, возвращаясь "вновь к Тому, / Кто всем законной чередой / Дает страданье и покой", горько и дерзко признается духовнику:
Но что мне в том? - пускай в раю,
В святом заоблачном краю
Мой дух найдет себе приют…
Увы! - за несколько минут
Между крутых и темных скал,
Где я в ребячестве играл,
Я б рай и вечность променял…
Его последнее желание - умереть под небом, "упиться" в последний раз, в окружении гор, "сияньем голубого дня".
Мцыри, и умирая, остался верен себе.
Что таится в этой его - по определению Мережковского - неземной любви к земле: "кощунство, за которым, может быть, начало какой-то новой святыни" или заблуждение горячего молодого сердца, тосковавшего в монастыре по обычной земной жизни?