3
Призрак одиночества уже начинает навещать Лермонтова:
Но нередко средь веселья
Дух мой страждет и грустит,
В шуме буйного похмелья
Дума на сердце лежит.("К друзьям", 1829)
В Москве, в Университетском пансионе, резкая его отъединенность от шумного молодежного общества уже бросалась в глаза.
"Он даже и садился постоянно на одном месте, в углу аудитории, у окна, облокотясь по обыкновению на один локоть и углубясь в чтение принесенной книги, не слушал чтение профессорских лекций… Шум, происходивший при перемене часов преподавания, не производил на него никакого действия", - вспоминал много позже его сокурсник П. Ф. Вистенгоф.
"Студент Лермонтов, в котором тогда никто из нас не смог предвидеть будущего замечательного поэта, имел тяжелый характер, держал себя совершенно отдельно от всех своих товарищей, за что, в свою очередь, и ему отвечали тем же. Его не любили, отдалялись от него и, не имея с ним ничего общего, не обращали на него никакого внимания" (он же).
Ничего общего… По глубокой своей, напряженной внутренней жизни, что бы и мог разделить пятнадцатилетний Лермонтов со своими легкомысленными сверстниками!..
Не случайно, тогда же, он пишет стихотворение "Одиночество":
Как страшно жизни сей оковы
Нам в одиночестве влачить.
Делить веселье - все готовы:
Никто не хочет грусть делить.Один я здесь, как царь воздушный,
Страданья в сердце стеснены,
И вижу, как, судьбе послушно,
Года уходят, будто сны.И вновь приходят, с позлащенной,
Но той же старою мечтой,
И вижу гроб уединенный,
Он ждет; что ж медлить над землей?Никто о том не покрушится,
И будут (я уверен в том)
О смерти больше веселиться,
Чем о рождении моем…(1830)
Стих еще далек от совершенства, но здесь уже твердое осознание себя и своего места в обществе, определенного поэтическим даром и судьбой. Горечь тяжелая, не напускная, беспощадная к себе, - и мрачная уверенность в том, что никто особенно "не покрушится" о его кончине, а наоборот "…будут / О смерти больше веселиться, / Чем о рождении моем…", сбудется через каких-то одиннадцать лет.
…Да, конечно, поэту опасно так пророчествовать о себе, слово имеет слишком большую силу в пространстве жизни и судьбы, - но отдадим должное и бесстрашию Лермонтова, и его трезвому, сильному уму, способному с лета схватывать суть назначенного, непреоборимого…
4
Цикл "ночных" стихотворений Лермонтова ("Ночь. I", "Ночь. II", "Ночь. III", 1830) относят обычно к прямому воздействию Байрона. Но только ли это "сколки" байроновских произведений "Тьма" и "Сон"? "Не в писаниях Гомера, а во мне содержится то, что написал Гомер", - заметил однажды Монтень. Так и юный Лермонтов находит в поэзии Байрона себя, осознает то, что уже есть в нем самом. Ведь именно в юности, на заре самосознания всего острее в человеке чувство смерти и возможного полного исчезновения. И вдвойне это чувство обостряется любовью.
Сильное увлечение Натальей Ивановой вначале было поманило его взаимной душевной близостью, но ненадолго: красавица вскоре холодно отстранилась от слишком для нее странного молодого человека.
Лермонтов, не исключено, испугал ее одними своими стихами:
Любил с начала жизни я
Угрюмое уединенье,
Где укрывался весь в себя,
Бояся, грусть не утая,
Будить людское сожаленье.
…………………….
Мои неясные мечты
Я выразить хотел стихами,
Чтобы, прочтя сии листы,
Меня бы примирила ты
С людьми и буйными страстями;Но взор спокойный, чистый твой
В меня вперился изумленный.
Ты покачала головой,
Сказав, что болен разум мой,
Желаньем вздорным ослепленный.
Тут, собственно, все уже сказано о несбывшейся любви. Однако далее самое существенное: поэт задумывается о тайнах жизни и смерти со всей силой ума и страсти.
Я, веруя твоим словам,
Глубоко в сердце погрузился,
Однако не нашел я там,
Что ум мой не по пустякам
К чему-то тайному стремился,К тому, чего даны в залог
С толпою звезд ночные своды,
К тому, что обещал нам Бог
И что б уразуметь я мог
Через мышления и годы.Но пылкий, но суровый нрав
Меня грызет от колыбели…
И, в жизни зло лишь испытав,
Умру я, сердцем не познав
Печальных дум печальной цели.("Н.Ф.И….вой", 1830)
Ум не в силах разгадать тайны бытия, обещанные Богом, и только сердце, в созерцании ночных звездных небес, чует, как не пустячно то, недосягаемое. Жизнь сулит лишь одно - нескончаемость печальных дум в этом бесконечном познании…
И вот тогда-то, следом, отдавшись видениям и жестоким прозрениям, он и пишет свои "Ночи".
Я зрел во сне, что будто умер я…
…………………………
…я мчался без дорог; пред мною
Не серое, не голубое небо
(И мнилося, не небо было то,
А тусклое, бездушное пространство)…("Ночь. I", 1830)
Повинуясь безотчетному и безошибочному чутью художника, Лермонтов отказывается от рифм и пишет белым стихом, - какие уж тут созвучия и песнопения, когда земное и небесное сходятся в яростном и беспощадном противоборстве. Одно не приемлет другого, война на полное взаимоуничтожение; и душа - поле битвы.
В этой необитаемой среде, где ничто не отбрасывает теней, слышны лишь "…два противных диких звуков, /Два отголоска целые природы". Что это - не ясно, но отголоски борются друг с другом - и ни один не может победить.
…Добро и зло? Поэт впрямую не называет: то ли сам не знает, то ли не хочет определять словом борющиеся силы.
…Страх
Припомнить жизни гнусные деянья
Иль о добре свершенном возгордиться
Мешал мне мыслить…
Далеко "без желания и цели" летит и летит он, пока не встречается ему "светозарный ангел". Ангел обвиняет его в грехах, обещает наказанье и отправляет на землю, "где труп твой зарыт":
"…ступай и там живи, и жди,
Пока придет Спаситель - и молись…
Молись - страдай… и выстрадай прощенье…"
И вот "сын праха" опять видит край земной, толпу ликующих друзей, где грех с вином кипит, и ту видит, которую любил, но ничего кроме досады и презрения не чувствует. И он спешит к своей могиле - и созерцает страшную картину разложения, ничтожества плоти.
И я сошел в темницу, узкий гроб,
Где гнил мой труп, - и там остался я;
Здесь кость была уже видна - здесь мясо
Кусками синее висело - жилы там
Я примечал с засохшею в них кровью…
С отчаяньем сидел я и взирал,
Как быстро насекомые роились
И поедали жадно свою пищу;
Червяк то выползал из впадин глаз,
То вновь скрывался в безобразный череп,
И каждое его движенье
Меня терзало судорожной болью.
Я должен был смотреть на гибель друга,
Так долго жившего с моей душою,
Последнего, единственного друга,
Делившего ее земные муки, -
И я помочь ему желал - но тщетно…
Сын праха - видит только прах. И забывает про моленья.
Вместо мольбы - дикие проклятия:
На моего отца и мать, на всех людей, -
И мне блеснула мысль (творенье ада):
Что, если время совершит свой круг
И погрузится в вечность невозвратно,
И ничего меня не успокоит,
И не придут сюда просить меня?..
И я хотел изречь хулы на небо -
Хотел сказать: ………………..
Но голос замер мой - и я проснулся.
Ужас полного уничтожения и полного же забвения ("И не придут сюда просить меня?.."), то есть спрашивать обо мне - вот что заставляет сына праха позабыть о словах ангела и проклинать всех и все на свете. Но в этом жутком сновидении вновь сошедший на землю все же осознает, что мысль о проклятии - творение ада, и не смеет, хотя и хочет, вымолвить хулы на небо.
Кажется, в русской поэзии никто до Лермонтова не рисовал в своем воображении, с такой силой, искренностью и с такими жестокими по натурализму подробностями, картину собственной смерти и страха перед бесследным исчезновением в вечности.
Пятнадцатилетний юноша-поэт отважился на то безоглядное мужество мысли и чувства, которое не оставляет себе ни одной утешительной надежды - и только на самом краю этой безнадежной пропасти он замирает… - и то, потому что сон вдруг оборвался.
Исследователи творчества Лермонтова заметили, что при всех внешних сходствах "Ночей" с байроновскими стихами "Тьма" и "Сон" разница между ними существенная: картины гибели жизни на земле Байрон воспринимает как сторонний наблюдатель, у Лермонтова же авторское "Я" - главное действующее лицо. И еще: в отличие от английского поэта Лермонтов близок в бунту против земного существования и устроенного небом мирового порядка. Понятно, что чтение Байрона только подтолкнуло его к тому, чтобы высказать все, что было в собственной душе, со всей откровенностью, прямотой и правдивостью, не стесняя себя жестокостью выражений и по отношению к самому себе, и ко всему на свете.
"Ночь. II" углубляет эти страшные видения во сне: поэту открывается уже не жизнь на земле, где все по сути тлен и прах, а Космос, в котором царствует Смерть.
Погаснул день! - и тьма ночная своды
Небесные, как саваном, покрыла.
Кой-где во тьме вертелись и мелькали
Светящиеся точки,
и меж них земля вертелась наша…
(Курсив мой. - В.М.)
Откуда, с какого места в пространстве этот взгляд? - Уже не с земли, а из космоса. Поразительное, умиротворяющее, космическое видение нашей планеты в одном из последних стихотворений Лермонтова - "Спит земля в сиянье голубом…" - то, что своими глазами увидели космонавты через сто с лишним лет, - таким образом, произросло из юношеского видения глубин космоса.
И эта способность видеть небо с земли, и землю с неба - без сомнения, его врожденное свойство. Как и способность жить одновременно - и на земле, и в небесах…
Уснуло все - и я один лишь не спал…
Видение смерти поначалу чудится ему с земли, но потом взгляд словно перемещается в космос:
Вот с запада скелет неизмеримый
По мрачным сводам начал подниматься
И звезды заслонил собою…
И целые миры пред ним уничтожались,
И все трещало под его шагами, -
Ничтожество за ними оставалось -
И вот приблизился к земному шару
Гигант всесильный - все на ней уснуло,
Ничто встревожиться не мыслило - единый,
Единый смертный видел, что не дай бог
Созданию живому видеть…
В костяных руках скелета - по дрожащему человеку; они знакомы видящему, но не называются им.
И странный голос вдруг раздался: "Малодушный!
Сын праха и забвения, не ты ли,
Изнемогая в муках нестерпимых,
Ко мне взывал, - я здесь: я смерть!..
Мое владычество безбрежно!..
Вот двое. Ты их знаешь - ты любил их…
Один из них погибнет. Позволяю
Определить неизбежимый жребий…
И ты умрешь, и в вечности погибнешь -
И их нигде, нигде вторично не увидишь -
Знай, как исчезнет время, так и люди,
Его рожденье - только Бог лишь вечен…
Решись, несчастный!.."
И несчастный созерцатель взывает о скорейшей гибели и друзей, и себя, и всего - лишь бы закончились мучения:
"…Ах! - и меня возьми, земного червя -
И землю раздроби, гнездо разврата,
Безумства и печали!..
Все, что берет она у нас обманом
И не дарит нам ничего, - кроме рожденья!..
Проклятье этому подарку!.."
Что эта тщетная, бедная жизнь, "где нет надежд - и всюду опасенья"!
И видел я, как руки костяные
Моих друзей сдавили - их не стало -
Не стало даже призраков и теней…
Туманом облачился образ смерти,
И - так пошел на север. Долго, долго,
Ломая руки и глотая слезы,
Я на Творца роптал, страшась молиться!
Теперь уже голос его не замирает, как прежде, в страхе перед рвущимися изнутри хулам на небо - теперь он ропщет на Творца, "Страшась молиться". Порабощенность ужасу исчезновения столь сильна, что молитвы кажутся - страшными. Это предел земных мук - и юноша поэт познает этот предел страданий.
Позже, в том же 1830 году, появляется стихотворение "Ночь. III", совершенно не похожее на предыдущие.
Темно. Все спит. Лишь только жук ночной,
Жужжа, в долине пролетит порой;
Из-под травы блистает червячок,
От наших дум, от наших бурь далек.
Высоких лип стал пасмурней навес,
Когда луна взошла среди небес…
Нет, в первый раз прелестна так она!
Он здесь. Стоит. Как мрамор, у окна.
Тень от него чернеет по стене.
Недвижный взор поднят, но не к луне;
Он полон всем, чем только яд страстей
Ужасен был и мил сердцам людей.
Свеча горит, забыта на столе,
И блеск ее с лучом луны в стекле
Мешается, играет, как любви
Огонь живой с презрением в крови!
Кто ж он? кто ж он, сей нарушитель сна?
Чем эта грудь мятежная полна?
О, если б вы умели угадать
В его очах, что хочет он скрывать!
О, если б мог единый бедный друг
Хотя смягчить души его недуг!
Это уже песня; она звучит мерно, согласно - и вновь появляются рифмы; и это - песнь одиночества. Но как оно, это одиночество, исполнено души! Какой напор, какая полнота чувств!.. От Байрона здесь - почти никакого следа; прошлые ночные видения-полукошмары изжиты; душа безбоязненно раскрыта жизни.
Огонь свечи - и луч луны.
Жар молодых сил, трепет жизни - и холод ночных небес.
Отблеск пламени в оконном стекле мешается с лунным лучом, как живой огонь любви с "презрением в крови".
Свеча - символ молитвы; но он, бодрствующий одиноко в ночи, молчит. В нем такая полнота души, такой избыток чувств, что слово невозможно. Оцепенение немоты, замирание в ней…
Так всклень налитый сосуд подрагивает влагой, боясь пролиться.
Так застывает на миг - на самом гребне - могучая волна перед тем, как рухнуть.
Это - молчание перед молитвой или перед гибелью…
На листе, где написано стихотворение, Лермонтов сделал помету: "Сидя в Середниково у окна".
5
Боюсь не смерти я. О нет!
Боюсь исчезнуть совершенно…("1830. майя. 16 число")
Вот, что его томит и страшит в юности больше всего.
Только-только начав по-настоящему выражать себя в стихах, пятнадцатилетний Лермонтов возвращается снова и снова к теме смерти, будто хочет раз и навсегда выяснить свои отношения с ней. (Разумеется, с налету это ему не удастся - понадобится вся жизнь, и личная, и творческая, чтобы как-то определиться.) Голос его еще не утвердился, образы расплывчаты, противоречивы, язык порой смутен и мысль не отчетлива, но как, несмотря на все, поразительно много сказано в этом юношеском стихотворении!.. Да, поэт, конечно, хочет, чтобы его труд вдохновенный "когда-нибудь увидел свет". Однако тут же восклицает: "Зачем? что пользы будет мне?" Смерть - разрушение, и оно свершится там, где его уже не будет.
Я не хочу бродить меж вами
По разрушении! - Творец,
На то ли я звучал струнами,
На то ли создан был певец?
На то ли вдохновенья, страсти
Меня к могиле привели?
И нет в душе довольно власти -
Люблю мучения земли.
Мучения земли - это его мучения на земле, суть его жизни. Он любит жизнь и то, что даровано ему в жизни.
И этот образ, что за мною
В могилу силится бежать,
Туда, где обещал мне дать
Ты место к вечному покою.
Но чувствую: покоя нет,
И там, и там его не будет;
Тех длинных, тех жестоких лет
Страдалец вечно не забудет!..
Покоя нет - потом, почти веком позже, это повторит Александр Блок (правда, сначала воскликнув и: "уюта нет", - новый век уже искал забытья в комфорте).
Однако для Лермонтова покой - в умиротворении, с незабвенным присутствием в душе того, что было в жизни, от чего он страдал и мучился. Вот какого покоя жаждет поэт, и это дороже ему людской памяти и "труда вдохновенного", важнее всего на свете.
Земное он желает забрать с собою в небесное. Не иначе! А это земное - любовь.
Нет заветнее желания в его жизни.
…Теперь уже ясно, что это желание никогда не оставляло его и, вопреки всему, казалось ему достижимым. Не оно ли нарисовало ему в одном из последних стихотворений чудный образ вечного сна, единственно необходимого душе, разрешающего целительной силой все его мучения на земле:
………………………….
Я б хотел забыться и заснуть!Но не тем холодным сном могилы…
Я б желал навеки так заснуть,
Чтоб в груди дремали жизни силы,
Чтоб, дыша, вздымалась тихо грудь;Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея,
Про любовь мне сладкий голос пел,
Надо мной чтоб, вечно зеленея,
Темный дуб склонялся и шумел."Выхожу один я на дорогу…", 1841)
6
Тем не менее Лермонтову отнюдь не хочется, чтобы исчезнул, растворился в забвении его "труд вдохновенный". В том же 1830 году он записывает в юношеский дневник:
"Мое завещание (про дерево, где я сидел с А.С.). Схороните меня под этим сухим деревом, чтобы два образа смерти предстояли глазам вашим; я любил под ним и слышал волшебное слово "люблю", которое потрясло судорожным движением каждую жилу моего сердца; в то время это дерево, еще цветущее, при свежем ветре покачало головою и шепотом молвило: "Безумец, что ты делаешь?" Время постигло мрачного свидетеля радостей человеческих прежде меня. Я не плакал, ибо слезы есть принадлежность тех, у которых есть надежды; но тогда же взял бумагу и сделал следующее завещание: "Похороните мои кости под этой сухою яблоней; положите камень; и - пускай на нем ничего не будет написано, если одного имени моего не довольно будет доставить ему бессмертие!"
Вряд ли это просто "пояснение", как толкует запись И. Андроников, к стихотворению "Дерево". Достаточно сказать, что это единственное завещание Лермонтова (не считая стихотворений под таким названием), - других-то не было вообще. Пусть оно писано юношей, в романтическом "мрачном" настрое духа да еще под любовными парами, пусть это скорее лирический и творческий завет, нежели формальное завещание, но чем оно недостовернее тех, что заверяются каким-нибудь нотариусом? Это - обет поэта перед своим даром и завет близким людям, коли обещанное не будет исполнено.
Вид засохшей яблони, под которой, когда она была в цвету, цвела и его любовь, - зримый образ исчезновения жизни, чего представить себе и с чем примириться Лермонтов никак не мог.
И деревце с моей любовью
Погибло, чтобы вновь не цвесть;
Я жизнь его купил бы кровью, -
Но как переменить, что есть?