Ужели также вдохновенье
Умрет невозвратимо с ним?
Иль шуму светского волненья
Бороться с сердцем молодым?Нет, нет, - мой дух бессмертен силой,
Мой гений веки пролетит,
И эти ветви над могилой
Певца-страдальца освятит.("Дереву", 1830)
Так или иначе, завещание его почти исполнилось: хлопотами бабушки, прах поэта после Пятигорска перезахоронили в Тарханах, совсем неподалеку от засохшей яблони, о которой он писал…
7
Лермонтов заклинал словом свое бессмертие, но сомнения еще долго не оставляли его:
"Одна вещь меня беспокоит: я почти совсем лишился сна - бог знает, надолго ли; не скажу, чтобы от горести; были у меня и большие горести, а я спал крепко и хорошо; нет, я не знаю: тайное сознание, что я кончу жизнь ничтожным человеком, меня мучит". (из письма к с. А. бахметевой, 1832.)
Мысль о смерти, о совершенном уничтожении, о ничтожестве - и человечества в целом, и своего поколения, и своем - не покидает Лермонтова.
Ужель единый гроб для всех
Уничтожением грозит?..
…………………………
Теперь я вижу: пышный свет
Не для людей был сотворен.
Мы сгибнем, наш сотрется след,
Таков наш рок, таков закон;
Наш дух вселенной вихрь умчит…("Отрывок", 1830)
В конце 1830 года, чуть ли подряд, он пишет три стихотворения о смерти.
В сырую землю буду я зарыт.
Мой дух утонет в бездне бесконечной…("Смерть" - "Закат горит огнистой полосою")
Одиночество, прощание с любовью, безнадежность… бесконечная бездна, что так близка… - вот что на душе у юноши, который любуется, словно бы напоследок, закатом, горящим огнистой полосою.
И в следующем стихотворении он снова мог бы - до бездны бесконечной - утонуть в расхожих образах романтизма, как вдруг в нем пробилось русское, простонародное, чего, казалось бы, никак нельзя было ожидать в шестнадцатилетнем юноше-"барчонке":
Оборвана цепь жизни молодой,
Окончен путь, бил час, пора домой,
Пора туда, где будущего нет,
Ни прошлого, ни вечности, ни лет;
Где нет ни ожиданий, ни страстей,
Ни горьких слез, ни славы, ни честей;
Где вспоминанье спит глубоким сном
И сердце в тесном доме гробовом
Не чувствует, что червь его грызет.
Пора. Устал я от земных забот.("Смерть" - "Оборвана цепь жизни молодой")
Пора домой… доме гробовом… - то ли по наитию сказано, то ли песню крестьянскую в селе услышал, - но как это по-русски!.. Недаром в народе и гроб-то зовут домовиной, домовищем. (Тут припоминается крестьянская песня про перевозчика-водогребщика, что "на старость запасла" матушка Александра Твардовского: "Перевези меня на ту сторону, / Сторону - домой", то простодушное и высокое прощание с земной жизнью, что потрясает в его цикле "Памяти матери".)
Юноша Лермонтов, разумеется, на самом деле еще далек от расставания с землей, он просто-напросто изнемогает в "самолюбивой толпе", среди "коварных" дев, изнемогает - от стихийной силы собственных чувств, такой могучей, что она приносит только мучения.
И, наконец, третье стихотворение "Смерть" - "Ласкаемый цветущими мечтами…".
Здесь, впервые для себя, Лермонтов затрагивает тему сна во сне (во всей мощи гения он воплотит ее в конце жизни в своем шедевре "Сон" - "В полдневный жар в долине Дагестана…"):
Ласкаемый цветущими мечтами,
Я тихо спал, и вдруг я пробудился,
Но пробужденье тоже было сон…
В двойном обмане сновиденья ему чудится собственная смерть - и, находясь "между двух жизней в страшном промежутке надежд и сожалений", он никак не может понять:
…как можно чувствовать блаженство
Иль горькие страдания далеко
От той земли, где в первый раз я понял,
Что я живу, что жизнь моя безбрежна…
И тут, пробуждаясь в новом сне, он словно оказывается в новом своем существовании:
И через мгновенье снова жил я,
Но не видал вокруг себя предметов
Земных и более не помнил я
Ни боли, ни тяжелых беспокойств
О будущей судьбе моей и смерти:
Все было мне так ясно и понятно,
И ни о чем себя не вопрошал я,
Как будто бы вернулся я туда,
Где долго жил, где все известно мне,
И лишь едва чувствительная тягость
В моем полете мне напоминала
Мое земное, краткое изгнанье.
Загробный мир, а вернее, будто бы знакомая ему вечность представляется "бесконечным пространством" - оно вдруг с великим шумом разворачивает перед ним книгу, где он читает свой, начертанный "кровавыми словами", жребий:
"Бесплотный дух, иди и возвратись
На землю…"
Здесь и далее Лермонтов снова, хотя и в несколько других красках, рисует ту же картину, что и в стихотворении "Ночь. I". Многое повторяет дословно, но космос, открывающийся в бесконечном пространстве, показывает шире и зримее:
…вдруг пред мной исчезла книга,
И опустело небо голубое;
Ни ангел, ни печальный демон ада
Не рассекал крылом полей воздушных,
Лишь тусклые планеты, пробегая,
Едва кидали искру по пути.
Теперь уже не боязнь полного забвения и вечности, где ничто не успокоит, как в "Ночи. I", терзает его, но - "отчаянье бессмертия". - И вновь, "жестокого свидетель разрушенья", он дико проклинает и отца, и мать, и всех людей, и ропщет на Творца, "Страшась молиться":
И я хотел изречь хулы на небо,
Хотел сказать…
Но замер голос мой, и я проснулся.
Снова замирает голос, снова настоящее пробужденье от страшных сновидений избавляет его от хулы на небо.
8
По сути, это третье стихотворение о смерти - переработанная "Ночь. I", хотя кое-что взято и из "Ночи. II". И тут стоит приглядеться, что исключил поэт из исходного стихотворения, что оставил неизменным и что дописал нового.
Исчез "светозарный ангел", который посылал созерцателя собственной смерти на землю - в наказанье за его грехи. "Молись - страдай… и выстрадай прощенье…", напутствовал ангел, в ожидании грядущего суда Спасителя… Вместо ангела с его речами появляется книга, где написан жребий, - впрочем, тот же самый: возвратиться на землю.
Жуткие подробности разрушения плоти в могиле значительно сокращены, - выросло чувство меры: как художник, Лермонтов растет богатырски, не по годам, а по часам.
Но главное остается: проклятия рождению, и родителям, и всем на земле. Ключевая строка - "Я на творца роптал, страшась молиться" (как в "Ночи. II") - неизменна.
Что же за хулы сновидец хочет изречь на небо? - Понятно, они были бы направлены Творцу. Не оттого ли молитва нейдет с уст, и более того - страшит?..
Судя по "ночным" стихотворениям и - о смерти, очевидно, что, "жестокого свидетель разрушенья", поэт не находит ни в Творце, ни в Его творении на земле - добра.
Д. Мережковский заметил, что Лермонтов первый в русской литературе поднял религиозный вопрос о зле.
"Пушкин почти не касался этого вопроса. Трагедия зла разрешалась для него примирением эстетическим. Когда же случилось ему однажды откликнуться и на вопрос о зле, как на все откликался он, подобно "эху" -
Дар напрасный, дар случайный,
Жизнь, зачем ты нам дана? -
то, вместо религиозного ответа, удовольствовался он плоскими стишками известного сочинителя православного катехизиса, митрополита Филарета, которому написал свое знаменитое послание:
И внемлет арфе серафима
В священном ужасе поэт.
А. И. Тургенев описывает, минута за минутой, предсмертные страдания Пушкина: "ночью он кричал ужасно, почти упал на пол в конвульсии страдания. - Теперь (в полдень) я опять входил к нему; он страдает, повторяя: "Боже мой, Боже мой! что это?.." И сжимает кулаки в конвульсии".
Вот в эти-то страшные минуты не утолило бы Пушкина примирение эстетическое; православная же казенщина митрополита Филарета показалась бы ему не "арфою серафима", а шарманкою, вдруг заигравшею под окном во время агонии.
"Боже мой, Боже мой! что это?" - с этим вопросом, который явился у Пушкина только в минуту смерти, Лермонтов прожил всю жизнь.
Почему, зачем, откуда зло? Если есть Бог, то как может быть зло? Если есть зло, то как может быть Бог?"
Оставим на совести Мережковского его догадки о предсмертных мыслях Пушкина, равно как и непозволительное сравнение агонии Пушкина с обыденной жизнью Лермонтова, - но "детский" свой вопрос он в принципе ставит верно. Не эти ли, в самом деле, слова, готовые вырваться, замирают на устах лермонтовского сновидца - и только пробужденье его спасает от хулы на небо?..
"Вопрос о зле связан с глубочайшим вопросом теодиции, оправдания Бога человеком, состязания человека с Богом", - подчеркивает Мережковский.
Вернемся к этому позже, а пока отметим одно: в глубоких своих юношеских думах о смерти Лермонтов уже вплотную подходит к тому, чтобы напрямую поставить этот вопрос в своем творчестве.
В стихии слова - под магией видения
1
Мережковский, как и Розанов, считает материю Лермонтова высшей, не нашей, не земной. В мистическом толковании этой материи он, в отличие от философа, не ограничивается общими определениями, а представляет в подробностях свой взгляд и, как ему, наверное, казалось, с доказательствами, чему служат и легенды, и стихи Лермонтова, и воспоминания о нем.
"Произошла на небе война: Михаил и ангелы его воевали против Дракона; и Дракон и ангелы его воевали против них; но не устояли, и не нашлось уже для них места на небе. И низвержен был великий Дракон".
Существует древняя, вероятно, гностического происхождения, легенда, упоминаемая Данте в Божественной Комедии, об отношении земного мира к этой небесной войне. Ангелам, сделавшим окончательный выбор между двумя станами, не надо рождаться, потому что время не может изменить их вечного решения; но колеблющихся, нерешительных между светом и тьмою, благость Божья посылает в мир, чтобы могли они сделать во времени выбор, не сделанный в вечности. Эти ангелы - души людей рождающихся. Та же благость скрывает от них прошлую вечность, для того, чтобы раздвоение, колебание воли в вечности прошлой не предрешало того уклона воли во времени, от которого зависит спасенье или погибель их в вечности будущей. Вот почему так естественно мы думаем о том, что будет с нами после смерти, и не умеем, не можем, не хотим думать о том, что было до рождения. Нам дано забыть откуда, - для того чтобы яснее помнить куда.
Таков общий закон мистического опыта. Исключения из него редки, редки те души, для которых поднялся угол страшной завесы, скрывающей тайну премирную. Одна из таких душ - Лермонтов".
Тайна премирная - это тайна высшего мира, горняя, небесная.
По Мережковскому, душе Лермонтова свойственно чувство незапамятной давности, древности; воспоминания земного прошлого сливаются у него с воспоминаниями прошлой вечности, таинственные сумерки детства - с еще более таинственным всполохом иного бытия, того, что было до рождения. "На дне всех эмпирических мук его - …метафизическая мука - неутолимая жажда забвенья". Не что иное, как опыт вечности, определяет в такой душе ее взгляд на мир. Земные песни ей кажутся скучными, жизнь - пустой и глупой шуткой, да и сам мир- жалким. Зная все, что было в вечности, такая душа провидит и то, что с ней произойдет во времени. Отсюда - и видения будущего, и пророчества. "Это "воспоминание будущего", воспоминание прошлой вечности кидает на всю его жизнь чудесный и страшный отблеск: так иногда последний луч заката из-под нависших туч освещает вдруг небо и землю неестественным заревом".
Словом, Лермонтов, как считает писатель, в прямом смысле - человек не от мира сего.
Любитель контрастов, Мережковский замечает: "В христианстве движение от "сего мира" к тому, отсюда туда; у Лермонтова обратное движение - оттуда сюда".
Магнетизм Лермонтова, его сумрачность, таинственность, "недобрую силу" взгляда (по воспоминаниям одних людей - хотя было немало совершенно противоположных впечатлений) - все эти бессознательные ощущения современников поэта Мережковский доводит до непременного для него логического конца:
"…в человеческом облике не совсем человек, существо иного порядка, иного измерения; точно метеор, заброшенный к нам из каких-то неведомых пространств…
Кажется, он сам если не сознавал ясно, то более или менее смутно чувствовал в себе это …"не совсем человеческое", чудесное или чудовищное, что надо скрывать от людей, потому что люди этого никогда не прощают.
Отсюда - бесконечная замкнутость, отчужденность от людей, то, что кажется "гордыней" и "злобою". Он мстит миру за то, что сам "не совсем человек"…
Отсюда и то, что кажется "лживостью". - "Лермонтов всегда и со всеми лжет". - Лжет, чтобы не узнали о нем страшную истину".
Однако прервем на миг эти, на первый взгляд, логичные фантазии кабинетного писателя. Вот мнение человека, который был знаком с Лермонтовым и служил с ним на Кавказе, сражался вместе с ним, - а на войне каждый виден насквозь - Руфин Дорохов, храбрый воин и знаменитый бретер (с него Лев Толстой написал в "Войне и мире" Долохова):
"Лермонтов […] принадлежал к людям, которые не только не нравятся с первого раза, но даже на первое свидание поселяют против себя довольно сильное предубеждение. Было много причин, по которым и мне он не полюбился с первого разу. Сочинений его я не читал, потому что до стихов, да и вообще до книг, не охотник, его холодное обращение казалось мне надменностью, а связи его с начальствующими лицами и со всеми, что терлось около штабов, чуть не заставили меня считать его за столичную выскочку. Да и физиономия его мне не была по вкусу, - впоследствии сам Лермонтов иногда смеялся над нею и говорил, что судьба, будто на смех, послала ему общую армейскую наружность. На каком-то увеселительном вечере мы чуть с ним не посчитались очень крупно, - мне показалось, что Лермонтов трезвее всех нас, ничего не пьет и смотрит на меня насмешливо. То, что он был трезвее меня, - совершенная правда, но он вовсе не глядел на меня косо и пил, сколько следует, только, как впоследствии оказалось, - на его натуру, совсем не богатырскую, вино почти не производило никакого действия. Этим качеством Лермонтов много гордился, потому что и по годам, и по многому другому он был порядочным ребенком".
И еще одно его воспоминание о Лермонтове (из письма):
"Славный малый - честная, прямая душа - не сносить ему головы".
…Но Мережковский видит только свое, мистическое. Назвав статью (полемика с Вл. Соловьевым) "Поэт сверхчеловечества", он и гнет свою линию:
"Звери слышат человечий запах. Так люди слышат в Лермонтове запах иной породы. Одни, особенно женщины, по первобытному греху любопытства, влекутся к нему, видят в нем "демона", как тогда говорили, или, как теперь говорят, "сверхчеловека"; другие отходят от него с отвращением и ужасом: "ядовитая гадина", "антихрист"; или накидываются с яростью, как собаки загрызают волка, за то что от него несобачий запах.
Отсюда, наконец, и то, что кажется в нем "пошлостью". Обыкновенного тщеславия, желания быть не как все у Лермонтова не было, потому что в этом смысле ему и желать было нечего; скорее могло у него быть обратное тщеславие - желание быть как все".
И вот Мережковский подходит к самому главному в характере поэта:
"Что же, наконец, добрый или недобрый?
И то и другое. Ни то ни другое.
Самое тяжелое, "роковое" в судьбе Лермонтова - не окончательное торжество зла над добром, как думает Вл. Соловьев, а бесконечное раздвоение, колебание воли, смешение добра и зла, света и тьмы.
Он был похож на вечер ясный,
Ни день, ни ночь, ни мрак, ни свет.
Это и есть премирное состояние человеческих душ, тех нерешительных ангелов, которые в борьбе Бога с дьяволом не примкнули ни к той, ни к другой стороне. Для того чтобы преодолеть ложь раздвоения, надо смотреть не назад, в прошлую вечность, где борьба эта началась, а вперед, в будущую, где она окончится с участием нашей собственной воли. Лермонтов слишком ясно видел прошлую и недостаточно ясно будущую вечность: вот почему так трудно, почти невозможно ему было преодолеть ложь раздвоения.
"Верно было мне назначение высокое, потому что я чувствую в душе моей силы необъятные", говорит Печорин. Но это - "необъятная сила" в пустоте, сила метеора, неудержимо летящего, чтобы разбиться о землю. Воля без действия, потому что без точки опоры. Все может и ничего не хочет. Помнит, откуда, но забыл, куда.
"Зачем я жил? - спрашивает себя Печорин, - для какой цели я родился?" - Категория цели, свободы открывается в будущей вечности; категория причины, необходимости - в прошлой.
Вот почему у Лермонтова так поразительно сильно чувство вечной необходимости, чувство рока - "фатализм". Все, что будет во времени, было в вечности; нет опасного, потому что нет случайного…
Отсюда - бесстрашие Лермонтова, игра его со смертью".
Смерть, как мы уже убедились, - всерьез занимала Лермонтова с юности. Мережковский подводит итог своих размышлений об этом:
"Не совсем человек - это сказывается и в его отношении к смерти. Положительного религиозного смысла, может быть, и не имеет его бесстрашие, но оно все-таки кладет на личность его неизгладимую печать подлинности: хорош или дурен, он, во всяком случае, не казался, а был тем, чем был. Никто не смотрел в глаза смерти так прямо, потому что никто не чувствовал так ясно, что смерти нет.
Кто близ небес, тот не сражен земным.
Когда я сомневаюсь, есть ли что-нибудь кроме здешней жизни, мне стоит вспомнить Лермонтова, чтобы убедиться, что есть. Иначе в жизни и в творчестве его все непонятно - почему, зачем, куда, откуда, - главное, куда?"